Собственно, сама война между Пушкиным и Булгариным началась ... со статьи Дельвига о только что вышедшем романе Ф.В. "Дмитрий Самозванец".
Привожу её здесь целиком.
Судите сами, есть ли в ней что-то оскорбительное, кроме правды?
Антон Антонович Дельвиг
"Димитрий Самозванец". Исторический роман. Сочинение Фаддея Булгарина
А.А.Дельвиг. Сочинения
Л., "Художественная литература", 1986
СПб., в тип. Александра Смирдина, 1830. (В I ч. XXVIII -- 302, во II -- 301, в III-362, в IV-517 стр. в 12-ю д. л.)
Статья 1.
В предисловии к "Димитрию Самозванцу" (советую прочесть предисловие Булгарина, чтобы понимать, о чём речь. Е.Ш.) просвещенные читатели увидят причину, почему предмет, сам по себе богатый романическими происшествиями и необыкновенными характерами, лишился в романе г. Булгарина занимательности и живости. Автор пренебрег главную цель романиста, а заботился о второстепенных. "Желание мое, -- говорит он, -- представить Россию в начале XVII века в настоящем ее виде" {1}. Цель всех возможных романов должна состоять в живом изображении жизни человеческой, этой невольницы судеб, страстей и самонадеянности ума. Живописуя историческую картину, художник, разумеется, должен знать место, на коем действовали герои его, должен изучить черты лиц их, одежду и оружие их времени, -- но это необходимое не есть еще главное, совершенно удовлетворяющее все требования искусства. Не поименованных кукол, одетых в мундиры: и чинно расставленных между раскрашенными кулисами, желает видеть в картине любитель живописи; он ищет людей живых и мыслящих, и вследствие их жизни и мысли, действующих; а место и одежда их должны только довершать очарование искусством обманутого воображения. То же самое желали бы мы найти и в романе г. Булгарина. Русские давно знакомы с действующими лицами оного. История нам сохранила их имена и деяния, их характеры и черты лиц; археологи раскрыли нам подробности их жизни домашней и общественной; обычаи, поверья, одежда и оружие того времени благодаря их изысканиям удовлетворят самого любопытного охотника до древностей. Актеры, следственно, готовы и одеты, даже мы знаем их способности: заставьте же их переиграть известную нам великую драму по возможности так же хорошо, как они представили ее в первый раз перед нашими предками.
Не говорите нам, что "автор здесь в стороне, а действуют исторические лица. Я никого не заставлял действовать и говорить по моему произволу" и пр. и "если кому не нравятся характеры, не моя вина". Автор не может быть в стороне: ему нет нужды самому выходить на сцену, как делывали греческие комики; но он обязан отвечать, что он не исказил ни одного исторического лица, что он всегда заставлял его говорить сообразно известной степени его ума и темперамента, что каждое движение тела его есть выражение невымолвленной мысли или еще не обнаруженного желания, а не произвол автора; и что все прибавления романиста не суть своенравные вымыслы, а ученые пополнения утраченных временем страниц из книги человеческих помыслов и деяний. В настоящей жизни, в людях, окружающих нас, мы можем не любить дурных характеров, остерегаться людей подозрительных, презирать глупых и злых, убегать вредных; но в романе виноват сочинитель, если характеры нам не нравятся, ибо от характеров романа требуется одной естественности. Кому бы пришло в голову сердиться на романиста за то, что он представил злодеев, известных в истории, злодеями? Мы еще более будем снисходительны к роману "Димитрий Самозванец": мы извиним в нем повсюду выказывающееся пристрастное предпочтение народа польского перед русским. Нам ли, гордящимся веротерпимостию, открыть гонение противу не наших чувств и мыслей? Нам приятно видеть в г. Булгарине поляка, ставящего выше всего свою нацию; но чувство патриотизма заразительно, и мы бы еще с большим удовольствием прочли повесть о тех временах, сочиненную писателем русским.
Итак, мы не требуем невозможного, но просим должного. Мы желали бы, чтоб автор, не принимаясь еще за перо, обдумал хорошенько свой предмет, измерил свои силы. Тогда бы роман его имел интерес романа и не походил на скучный, беспорядочный сбор богатых материялов, перемешанных с вымыслами ненужными, часто оскорбляющими чувство приличия. История не пощадила Димитрия Самозванца; его пороки и безрассудность выставлены ею не в полусвете: зачем же ужасную память о нем обременять еще клеветою? Где, в каких тайных летописях найдено, что он был шпионом у Сапеги (см. I часть)? Какое чисто литературное намерение заставило автора наделить его сим незаслуженным званием? Сколько убийств, напоминающих дела Стеньки Разина (в особенности утопление Калерии), взведено на него понапрасну! Сколько страниц посвящено сухим, неуместным выпискам о богатстве Годунова, чтобы заставить бедного Самозванца пересказать слова Лудовика XVIII о Наполеоне: "Да, он был хороший мой казначей" (ч. IV)! Борис Годунов и Василий Шуйский, два лица, блистающие в истории нашей необыкновенным, гибким умом и редким искусством жить с людьми различных свойств, ускользнули совершенно от наблюдательности автора. Первый, как дитя, перед всеми проговаривается, что он злодей, и как дурной актер, не знает, что делать с собою, высказывая им затверженную роль. Он некстати то встает со стула, то опять садится, подымает голову, опускает ее на грудь и мечет туда и сюда руки. А второй едва обрисован: это призрак, это лицо без образа.
Роман до излишества наполнен историческими именами; выдержанных же характеров нет ни одного. Автор сам, как видно, чувствовал, что по событиям, им описанным, не узнаешь духа того времени, и впадал поминутно в ошибку прежних романистов, справедливо указанную Валтером Скоттом: он перерывает ход действия вводными, всегда скучными рассказами. Что же касается до сцен народных, они незанимательны по его собственной воле, для нас остающейся доселе загадкою. Выписываем из предисловия собственные слова его: "Просторечие старался я изобразить простомыслием {2} и низким тоном речи, а не грубыми поговорками".
Высказав первые впечатления, родившиеся в нас при чтении романа сего, предоставляем себе в следующих статьях полнее развить наши мнения и подробнее поговорить о сей книге {3}, которая, без сомнения, найдет много читателей и, следственно, должна иметь некоторое влияние и на литературу нашу.
В заключение скажем еще одно замечание. Язык в романе "Димитрий Самозванец" чист и почти везде правилен; но в произведении сем нет слога, этой характеристики писателей, умеющих каждый предмет, перемыслив и перечувствовав, присвоить себе и при изложении запечатлеть его особенностию таланта.
КОММЕНТАРИИ
ЛГ, 1830, N 14 (7 марта), с. 112-113, без подп. Авторство Дельвига удостоверено М. А. Максимовичем (Денница... на 1831 год. М., 1831, с. XIV) и Вяземским (РБ, 1914, N 4, с. 49; Звенья, т. VI. М., 1936, с. 214). Продолжение не появилось; 22 марта Дельвиг объявил, что "стечение библиографических статей о новых и приятных явлениях в нашей словесности" воспрепятствовало помещению второй статьи (ЛГ, 1830, N 17, с. 138).
Булгарин решил, что статью написал Пушкин, который затаил на него обиду за украденные моменты из трагедии "Борис Годунов", и теперь мстит. Видимо, Ф.В. больше испугался не самой статьи, а обещанного продолжения. И решил ответить нападением.
Посмотрите, что он написал в ответ на эту сдержанную и корректную рецензию.
АНЕКДОТ
"Путешественники гневаются на нашу старую Англию (Old England), что чернь в ней невежливо обходится с иноземцами и вместо бранных слов употребляет название иноземного народа. Но подобные невежды есть везде, и даже в классе людей, имеющих притязания на образованность. ... Известно, что в просвещенной Франции иноземцы, занимающиеся словесностью, пользуются особенным уважением туземцев. Мальте-Брун, Деппинг, Гофман и другие служат тому примером. Надлежало иметь исключение из правила, и появился какой-то французский стихотворец, который, долго морочив публику передразниванием Байрона и Шиллера (хотя не понимал их в подлиннике), наконец упал в общем мнении, от стихов хватился за критику и разбранил новое сочинение Гофмана самым бесстыдным образом".
("Французский стихотворец" - Пушкин, "Гофман" - Булгарин. Не понимал в подлиннике Байрона и Шиллера - намёк, что Пушкин не знает ни английского, ни немецкого языков. "Новое сочинение Гофмана" - "Дмитрий Самозванец" Булгарина. Булгарин думает, что рецензию написал Пушкин. Е.Ш.).
Далее.
"Чтоб уронить Гофмана в мнении французов, злой человек упрекнул автора, что он не природный француз и представляет в комедиях своих странности французов с умыслом, для возвышения своих земляков, немцев. Гофман вместо ответа на ложное обвинение и невежественный упрек напечатал к одному почтенному французскому литератору письмо следующего содержания: «Дорожа вашим мнением, спрашиваю у вас, кто достоин более уважения из двух писателей: перед вами предстают на суд, во-первых, природный француз, служащий усерднее Бахусу и Плутусу, нежели музам, который в своих сочинениях не обнаружил ни одной высокой мысли, ни одного возвышенного чувства, ни одной полезной истины, у которого сердце холодное и немое существо, как устрица, а голова — род побрякушки, набитой гремучими рифмами, где не зародилась ни одна идея; который, подобно исступленным в басне Пильпая (индийский философ 18 века. Е.Ш.), бросающим камнями в небеса, бросает рифмами во все священное, чванится перед чернью вольнодумством, а тишком ползает у ног сильных, чтоб позволили ему нарядиться в шитый кафтан; который марает белые листы на продажу, чтобы спустить деньги на крапленых листах, и у которого одно господствующее чувство — суетность".
Это всё - о Пушкине. "Краплёные листы" - карты. "Шитый кафтан" - намёк, что поэт мечтает о камер-юнкерстве и ради него "ползает у ног сильных"...
Прочтя это, Пушкин пишет Бенкендорфу в письме от 24 марта 1830 г., о Булгарине: "Г-н Булгарин, утверждающий, что он пользуется некоторым влиянием на вас, превратился в одного из моих самых яростных врагов из-за одного приписанного им мне критического отзыва. После той гнусной статьи, которую напечатал он обо мне, я считаю его способным на все. Я не могу не предупредить вас о моих отношениях с этим человеком, так как он может причинить мне бесконечно много зла". (Оригинал на французском).
Литературная дуэль началась.
Продолжение:
