Дашенька поселилась у меня, и вроде бы с появлением в моей жизни постороннего человека что-то должно было изменится, но чуть ли не сразу, все атрибуты моего прошлого обволокли её тело, и она стала тем же, чем являлись и они. С удивлением наблюдал я за этой девушкой, окруженной предметами быта, до этого принадлежавшими лишь мне, и переходящими в её пользование лишь оттого, что она находилась рядом с ними. Наблюдая за тем как она спит в моей кровати, в кровати чужого для неё человека, я ловил себя на том, что ложе это по праву должно считаться её собственностью, потому как представляя на нем какого-то другого человека, мне становилось дурно, настолько эта фантазия была противоестественной. Без всякого сопротивления вошла Дашенька в мою жизнь, и я не мог себе даже представить каково бы мне жилось без её участия.
Единственным же затруднением для нашего сожительства была Катерина Викторовна, которая рано или поздно бы все узнала. Отказавшись внешне от всех притязаний управлять моей жизнью, она в тайне вносила в неё всяческие коррективы. Я прекрасно знал, что в моё отсутствие, мать посещала мою квартирку и оставляла после себя, то деньги, то продукты, или же удовлетворялась лишь тем, что наводила повсюду порядок. Каково бы было удивление Катерины Викторовны, столкнись она в одно из таких посещений с Дашенькой, которая фактически и не покидала квартиры, боясь быть схваченной и направленной в сиротский приют. Так вот кто в пуделе сидел! – подумала бы моя мать про себя и этой неожиданной встречей объяснила бы все мои поступки, приведшие к тому, что я бежал из дома.
Но как ни странно, я практически не думал об этом, хоть и предвидел во что может вылиться такое их свидание. Главное же, что занимало мои мысли все это время, было новое и совершенно необъяснимое чувство, которому я и пытался дать хоть какое-то разъяснение.
Еще в ту зимнюю ночь, когда я покинув притон, плелся по замороженным и потухшим улицам, во мне уже зачиналось нечто сходное с тем, что я испытывал сейчас, при появлении Дашеньки. Но тогда я, скованный болезнью, разочарованный и уязвленный в собственном самолюбии, просто не мог увидеть этого чувства под пластом наслоившихся сверху обид и огорчений. И теперь мне, потерявшему в ту пору возможность со всею ясностью ощутить это чувство, приходилось возвращаться обратно, на это проклятую улицу чтобы влиться в бурный поток противоречивых мыслей и эмоций, владевших мною. Покинутый и одинокий я нуждался в опеке, но поднявшаяся в не до конца раздавленном сердце юнца гордыня, не позволяла мне принять этого. Точно таким же образом обстояли дела и с Дашенькой.
Но осознание это пришло ко мне не сразу. Долгие ночи размышлений и беспрестанные возвращения в прошлое привели меня к этому, и достигнув цели, поняв природу этого таинственного чувства, или же найдя ему наиболее подходящее объяснение, я испытал облегчение, сродни тому, какое пронизывает тело уставшего путника, отходящего ко сну, после долгих часов утомительной ходьбы.
Правда озарение это, как оно обыкновенно и водиться, не посетило меня в полном одиночестве, а прихватило с собою еще одно, совершенно мне не нужное и потому во многом неприятное. Я знал теперь, что тревоги мои объяснялись выпавшей на меня новой ролью, а именно ролью покровителя, в котором нуждалась Дашенька, но было бы глупо отрицать, что все мои усилия, приложенные на то, чтобы самому избавиться от потребности в опеке, увенчались хоть каким-то успехом. Я был все тем же напуганным и беззащитным мальчишкой, но столкнувшись с существом более слабым, на долю которого выпала участь во сто крат тяжелее, забывшим о собственных страхах и сомнениях. Возможно, что и всякий человек на протяжении жизни нисколько не меняется, сменяются лишь роли, которые сочиняет для него судьба.
С тех пор я не мог смотреть на Дашеньку не иначе как через призму сделанных мною выводов и с каждым днем все более убеждался в их истинности. Отчетливо понимая, что для развенчания её сомнений надобно принимать какие-то меры, я издали подходил к этому предмету и ясно видел, что спутница моя по мере того, как оказываемое на неё давление увеличивается, все более напоминает ребенка, отказывающегося принимать горькие и противные микстуры. Но она покорялась и выпивала лекарство, потому как болезнь была куда невыносимее средств по борьбе с ней. Иногда правда она упиралась более обычного, и я, видя бесплодность предпринимаемых мною действий, делал вид, что Дашеньки и вовсе не существует. Равнодушие это её убивало и вынуждало делать всякие глупости, по совершении которых следовало раскаяние. Однажды, например, она в попытке привлечь моё внимание, совершенно случайно пролила мне на ноги горячий чай, а затем нянчилась со мной как с грудным ребенком и на протяжении нескольких дней была совершенно покорной.
Но как бы успешно на первый взгляд ни было предпринятое мною дело, в действительности же я совершенно не продвинулся вперед. Дашенька, как и прежде ненавидела людей, не верила им, и мнительность её все чаще распространялась на меня, как на единственного, имеющегося в её распоряжении врага. Обливаясь слезами, она обвиняла меня в предательстве и постоянно находила при мне предметы его подтверждающие. Обыкновенно, подобное случалось по моему возвращению со службы. Встав в прихожей и не сводя с меня пристального и озлобленного взгляда, она выуживала из кармана халата какую-нибудь безделицу и протягивала её мне. На раскрытой ладони её в такие моменты, как правило лежали румяна, или маленькая шкатулочка с пудрой. Я нашла это в кармане твоих брюк, - неизменно проговаривала она и со все тем же постоянством спрашивала – чье это? Я не знал, что ответить и предпочитал смотреть в сторону, потому как болезненная ревность, пылающая в глазах её, была мне невыносима. Гнетущая тишина, тут же заполняющая квартиру на какие-то доли секунды, разрывалась в клочья, её сдержанными рыданиями. Дашенька швыряла в меня своей находкой и выбегала из прихожей. Раздевшись я шел в кухню и закуривая папиросу думал о том, откуда берутся все эти предметы. Возможно, что она из упрямства своей злобы показывала мне, принадлежащие ей женские атрибуты и ими же упрекала меня в неверности. Но, как бы тяжело мне не было в такие моменты, я не мог не заметить, что всякий раз на её ладони лежали совершенно новые предметы, коих я до этого у неё не видел.
Чтобы хоть как-то разобраться в этой ситуации, я однажды под предлогом ухода на службу, вышел из дома и притаился у подъезда. Со временем в поведении Дашеньки я стал видеть некоторые закономерности, и теперь ожидал, что она выйдет на улицу вслед за мной. Не прошло и десяти минут как она показалась из-за дверей и опасливо оглянувшись по сторонам, засеменила в неизвестном направлении. Чтобы остаться неузнанным я поплотнее закутался в пальто и натянув капюшон чуть ли не до подбородка, пошел вслед за ней. Подгоняемая страхом, Дашенька бежала по тротуару, даже не оглядываясь по сторонам. Перебегая от одного прохожего к другому, и скрываясь за их спинами я шел следом, боясь упустить её из виду. Наконец она свернула с главной улицы и забежав на крыльцо небольшого магазинчика, торговавшего волшебными снадобьями женской красоты, оглянулась окрест себя и проскользнула внутрь.
- Я, пожалуй, возьму вот это, - встав у полки с духами, и вся сияя от удовольствия проговорила Дашенька, протягивая продавщице небольшой флакончик розового стекла.
- Зачем ты это делаешь? – спросил я, встав рядом с ней.
- Ах, я так и знала, что ты рано или поздно меня обманешь, - как ни в чем не бывало бросила она и положив флакончик обратно добавила – оставьте его для меня, возьму в другой раз.
Мы вышли на улицу и ничего друг другу не говоря пошли домой. Как бы ни были противоречивы и грузны те мысли, что рылись у меня в голове, я отчетливо понимал, что меж нами ничего не произошло. Облака на подсвеченном мартовским солнцем небе все так же лениво плыли в том самом направлении, которое от привычки наблюдать за их движением кажется единственно возможным. В воздухе еще не до конца потерявшим ту стерильную и сухую зимнюю свежесть, улавливались легкие нотки гнили, всегда предшествующее наступлению весны, обнажающей убогое и грязное тело города V.
Дома Дашенька так же ничего не говорила, и устроившись на кровати в какой-то вызывающей позе смотрела на меня как на умалишенного и на все мои вопросы отвечала снисходительной улыбкой. Я же без конца твердил одно лишь “зачем?” переставая с каждой секундой верить, что на этот вопрос существует хоть какой-нибудь ответ. Несомненно, что она хотела показать мне свою власть и молчанием своим как бы говорила “смотри как я умею, и ничего ты с этим поделать не сможешь” и я видел это, но тут было что-то еще, нечто более важное и для меня, и для неё. Она оскалила зубы, но я увидел лишь пламя, и не то призрачное мерцание добродетели, которая веруя лишь в важность собственного существования, с недоверием и опаской растрачивает энергию, даже когда это необходимо, преследуя лишь одну цель – обеспечение себе долголетия. Передо мной же пылал пожар! Безрассудно размётанные в разные стороны вихры пламени, пожирали все вокруг себя, оставляя лишь голое и унылое пепелище, пахнущее гнусным запахом, опаленных людских тел. И я шел вслед за этим пожаром, мечущимся в разные стороны в беспроглядном мраке, и зная, что он рано или поздно погаснет, не боялся оказаться в полном одиночестве в кромешной тьме.
Увидев моё замешательство, вызванное этими посторонними и совершенно бессвязными, глупыми мыслями, Дашенька поднялась с кровати и приблизившись, коснулась моих губ своими. По телу моему пробежала дрожь, та самая, и я её узнал, какую испытывает юноша впервые вкусивший плод чувственного удовольствия.
- Прости меня, - прошептала Дашенька и как-то по-особенному нежно посмотрела мне в глаза – я все не могу привыкнуть к тому, что ты не один из тех подлецов, которых слишком уж много на белом свете.
- Оттого их столько и есть. Грех одного делает преступниками многих, просто потому, что мы не умеем прощать.
Она улыбнулась и ничего не ответила. Чувствуя за собой вину, Дашенька, с высоты своего царственного в её глазах положения, признавала за мной право высказаться. Ведь всякому так легко становиться после того как он душу изольет, а промолчи ты, того и гляди с ума сойдешь.
Простив друг друга и помирившись, мы уже собирались было сказать какие-то важные слова, как вдруг раздался стук в дверь. Дашенька вся сжалась, будто испугавшись и бросила тревожный взгляд туда, откуда шел это страшный звук. Вслед за первыми робкими ударами, донеслись еще несколько, и слышалось в этом грохоте нечто озлобленное и упрямое.
- Только не ходи! – бегло прошептала Дашенька и лишь сильнее прижалась ко мне.
- Я знаю, что ты здесь! – донесся из подъезда грубый и гнусавый, мужской голос – Отопри!
- Я только посмотрю кто это, - сказал я и направился в прихожую, весь сотрясаясь от страха.
Подобравшись на цыпочках ко входной двери, я глянул в глазок и увидел стоящего на пороге мужчину. Весь ссохшийся и какой-то приплюснутый, он опираясь рукой о дверь, мотал в разные стороны своей лысой, с вытянутым вверх затылком головой. Извергая проклятия он слишком уж широко раскрывал рот и обнажал кривые ряды пожелтевших зубов, с зияющими местами дырами. Кожа его, вся в морщинах, по цвету напоминала пергамент и казалась такой хрупкой, что к ней было страшно прикоснуться даже в мыслях. Воткнутая в дверь рука, выпроставшись по локоть из рукава полинялого пальто, вся была покрыта синими и зелеными татуировками. Бегающие же в каком-то напряжении страха колючие глаза, дополняли этот жалкий образ выжившего из ума выпивохи.
- Отопри, сказал! – снова широко раскрыл свой рот неизвестный, и не закрыв его для выкрикивания будущих ругательств, весь обратился для меня в поломанный забор, полностью сгнивших, или только начавших гнить зубов.
Вдруг за спиной его раздался щелчок, видимо кто-то из соседей вышел в подъезд, чтобы утихомирить буяна. Бродяга развернулся и хотел было что-то сказать, как вдруг откуда-то справа показалась огромная рука, в обхвате чуть ли не больше всей тщедушной фигурки этого неведомого посетителя, и отшвырнула его в сторону.
-Я еще вернусь! – прогнусавил напоследок лысый человечек и я услышал звук удаляющихся и скорых шагов. В дверь снова постучали, и уже не боясь, я открыл.
На пороге стоял здоровенный мужчина, чуть ли не занимавший своей статной фигурой весь проход. Склонив набок голову, он с добродушной улыбкой окинул мою хрупкую юношескую фигуру. В его добрых глазах читалось удивление, он словно бы думал о том, как такой робкий юноша как я, мог иметь, что-то общее с колотящим в дверь чучелом.
- Папка твой что ли? – прогремел он густым басом и растянулся в приятной улыбке.
- Не его! – выкрикнула из-за моей спины появившаяся в прихожей Дашенька – Этот человек – мой отец.
- Скучала небось? – спросил неизвестный усмехнувшись – лет десять его поди не видела.
- Как вы угадали? – удивившись спросила моя спутница – мне четыре было, когда он в тюрьму отправился.
- Так вы совсем еще дети! – воскликнул наш защитник нахмурив брови – а уже вместе живете, куда же ваши родители то смотрят?
Нам нечего было ему ответить. Увидев наше замешательство незнакомец снова улыбнулся и решив, что надо как-то устранить это неловкой молчание, продолжил разговор.
- А то, что он с десяток лет за решеткой просидел, это по мастям видно, - проговорил он – и то что он с мужиками - тут он осекся и как-то даже покраснел, но видимо решив, что мы, сожительствующие вместе дети тоже не первый день на белом свете живем, продолжил – в общем нет в тюрьмах женщин.
Хоть речь и шла о её отце, Дашенька захихикала, а я не видя более нужды сдерживаться, захохотал во весь голос. Как бы не печально прозвучало все то, что нам сказал незнакомец, а именно этот намек на царящее в тюрьмах насилие над личностью, сама форма в которой это было преподнесено, не мало нас позабавила.
- Ну хватит вам, грешно над этим смеяться, - пожурил нас незнакомец и развернулся, чтобы возвратиться в свою квартиру, как вдруг будто бы что-то вспомнив снова приблизился к нам и спросил – вас ребятки как зовут?
Дашенька влезла вперед и перебивая меня, представилась. За ней назвал неизвестном своё имя и я.
- Тески значит, - с каким-то довольством произнес сосед – можете звать меня дядя Саша, а если непривычны, то Александром Михайловичем, в обиде не буду. А если к вам этот явиться, - “этот” он проговорил с особым отвращением – то обращайтесь, таких я и с десяток вышвырнуть на улицу смогу. Погибший человек, знаю я таких, недели через две назад вернется, так что ты Дашка не переживай.
Попрощавшись с нами, Александр Михайлович, прошел к себе, а мы с переполненными восторгами и страхами сердцами возвратились в свою квартирку, позабыв быть может даже дверь на замок закрыть.