- Эх, Аленк, смотри покрова какие в этом году-то… Лето летнее, жара стоит. Ты Прошку собрала, небось, смурная, как ворона ходишь.
Стеха стояла у ворот, потягиваясь, как сытая кошка, ее молодое, стройное тело казалось упругим, взведенным, как стальная пружина, еще секунда - выпрямится, стрельнет куда-то в небо, только и останется след белый, распадающийся, как перо. Никто бы не дал ей ее лет - молодуха, да и все, вот только в глазах было темно и мутно. Аленка подошла к ней ближе, поправила сбившийся на чуть подернувшихся снежной поземкой волосах платок, погладила по плечу
- Собрала, Стеш… Сердце кровью обливается, как он поедет-то один? И с ним нельзя и без него не могу. Слезы одни. Что делать -то?
Стеха прошла во двор, запахнула кофту, зябко повела плечами
- Чот то в мороз, то в жар швыряет. Помру, небось скоро. Ты, Ален, как мать твоя. В любви, как в омуте. Нельзя так.
Она сорвала лист уже почерневший лист, чудом удержавшийся на небольшом клене, выросшем у дома, покрутила, поднесла к лицу
- Прелью пахнет. Смертью. Я все спросить тебя хотела, а никак. Сейчас спрошу. Ты ведь знала, что мать твоя из-за меня в омут бросилась? Как ты простила-то меня?
Аленка помолчала. Подняла голову - на ярко -синем небе как будто кто-то прошил черную четкую строчку, да красиво прошил - ровно, как по линейке. Это летели гуси, печальный протяжный крик был почти не слышен, так бывает во сне - и есть музыка, а вроде ее и нет.
- Не знаю, Стеш. Ты странная была, больная. Смотрела так… Да и не верила я, что из-за тебя. Не могла она из-за тебя меня бросить. Тут еще что-то было.
Стеха сгорбилась, вдруг разом превратившись в старуху, закуталась в платок, невесть откуда взявшиеся морщины, как черные трещины на коре сделали ее лицо странным, траурным.
- Могла… Горели мы, как три факела, она первой догорела. А я все тлею. Вот и ты пылаешь костром, а надо бы уж водой стать, вода она спокойная, прохладная, вечная. И пеплом ей не быть. Я тоже вода уже, ледяная, стоячая....И жизнь моя пустая, как лужа мертвая. Ладно. Пошла я. Я что приходила-то.
Стеха развернулась лицом, и Аленка поразилась - какие у нее пустые глаза. Как омуты черные - нет дна, и ничего нет.
- Ведьмака эта не зря приходила. И настой свой давала не зря. Ксюшка твоя ведьму родит. Я бы на твоем месте в больницу ее отвезла, у нее уважительная причина есть, первое дитя больное. Сделают, что надо, Игорек ей другого заделает. Послушай меня, я зря не скажу.
Аленка вдруг озверела. Баба только счастливой стала, столько перенесла всякого, сейчас это сделать - душу ей порвать в клочки.
- С ума свихнулась на старости лет, Стеха! Помешались вы на ведьмовстве своем. Бабка знахарка хорошая, лечить умеет, помогла. А ты тут чушь городишь. Иди уж. Правду мать твоя говорила - не в себе ты. Иди!
Стеха еще больше сгорбилась, опустила голову, глянула исподлобья
- Ну, гляди. Мое дело упредить…
…
Поезд гулко простучал мимо перрона, хвост его растаял в утреннем тумане - и вроде его и не было. Блеклое рассветное небо почти легло на село, влага сгустила воздух, превратив его в теплый кисель, но пока Аленка спускалась по лестнице к больничной машине, на которой их с Проклом подвез к станции Игорь, откуда-то взялся ледяной ветер, рванул желто-коричневые космы плакучих берез, распластал их параллельно земле, вздыбил столбом пыль на дороге. И вдруг черная туча, выбравшись из-за леса, проползла над Караем, заклубилась над селом, прижала его своим плотным животом, замерла и остановилась. А потом опросталась порывом метели, снег закружил в бешеной пляске, и через пару минут черные пыльные дороги стали белоснежными, как будто их залило молоком. Когда машина подкатила к дому, с трудом миновав ставший скользким мост наступила зима, да истовая, настоящая, с наметенными у калитки сугробиками и шапочками-грибочками на засохших цветках тысячелистника. Игорь помог Аленке спуститься из кабины вниз, вздохнул
- Зима совсем. А ведь вчера лето было. Покрова…
Аленка вошла во двор, потеребила маковку подбежавшего сына, ворчнула
- Без шапки, паразит. Лечи сопли потом. А ну - в дом…
И с изумлением смотрела, как там, за рекой, на той стороне, чуть подальше Ляпки, там где река вдруг становится глубокой и быстрой копошится народ. Тащат что-то, руками размахивают, кричат…
- Что это они, мам? Рыбу, что ли ловят? Не время, вроде…
Татьяна стояла позади, держала за руку Машку, а та баловалась, хихикала, пыталась вырваться и сбежать вниз, к реке.
- Да нет, Тань… Там народ что-то у дома тети Стехи копготится… Не случилось бы чего…
…
К вечеру Аленка вышла из дома Стехи. Закрыв зеркала, она навела порядок в ее одиноком доме, накрыла стол парчовой скатертью, принесла икону из дома, зажгла лампаду. Слезы горели где-то в горле, но не шли, как будто хотели задушить ее. Ей было страшно. Стеха выбрала то же место, которое когда-то выбрала ее мама. И Аленке казалось, что до сих пор черная вода хищно кружит, образуя воронку, и туда, в свинцовое небытие проваливаются осенние листья, оторванные травинки и брошенные Аленкой октябринки, которые Стеха так любила.