О том, насколько серьезно относилась советская власть к теме грядущей войны, свидетельствует один примечательный факт. Повесть Николая Николаевича Шпанова (1896—1961) «Первый удар. Повесть о будущей войне» была опубликована в 1939 году сразу в нескольких крупнейших издательствах: в Воениздате, в ГИХЛе, в Гослитиздате, в Детиздате, в «Роман-газете» и в «Советском писателе». Автор, профессиональный военный, стоял у истоков военно-воздушных сил, хотя и не занимал высоких постов. Во всяком случае, он знал, о чем пишет.
«По мнению Грозы (одного из героев романа), важно было уменьшить “ножницы” в полетных свойствах бомбардировщиков и истребителей за счет улучшения первых. Чем меньше разница в этих свойствах, тем больше у бомбардировщиков шансов на спасение, а может быть, и на победу. Это значит, что бомбардировщик должен быть возможно более легким. Два легких бомбардировщика могут в сумме поднять столько же бомб, сколько несет при дальнем рейде тяжелый корабль. Они без труда преодолеют расстояние, отделяющее их от цели. Но при этом неоспоримо преимущество легких бомбардировщиков перед большим кораблем. Освободившись от груза бомб, да еще и от половины веса горючего, такой бомбардировщик превратится в настоящий боеспособный сверхистребитель...»
Для нашей статьи гораздо важнее не профессиональные знания автора, а то, что для него борьба с буржуазией не была чем-то полуабстрактным. Николай Шпанов понимал, что сражаться советскому человеку придется не с капитализмом вообще, а с совершенно конкретным врагом: «Бурхард даже откинулся в кресле. Он хмуро глядел на отрезанный смелым карандашным мазком угол Третьей империи. — Дрезден, Мюнхен, Нюрнберг, Штутгарт, —бормотал он. — Радиус действия машин, находящихся в строю советской эскадры, допускает такой рейд при сохранении большой бомбовой нагрузки. Мы просчитались в надежности прифронтового пояса обороны. — Южный промышленный район все же велик. Они должны были избрать более узкую цель. — И, конечно, избрали. Логика говорит за то, что первыми должны быть уничтожены заводы, поставляющие нам наиболее активное оружие, —авиацию, бронемашины, ОВ. — Так. — Значит, первый удар должен быть нанесен здесь. Рорбах очертил кружком город Нюрнберг...»
Успех Шпанова, разумеется, породил продолжателей и подражателей. В первый и в последний раз в истории советские писатели в открытую писали о грядущей войне с реальными геополитическими противниками СССР, а не с отдельными авантюристами и их покровителями-толстосумами. Впоследствии военная тематика в отечественной фантастике будет ограничена либо минувшей Великой Отечественной, либо борьбой за мир, без описания вооруженных столкновений со следующим, после нацистской Германии и ее сателлитов, главным врагом всего прогрессивного человечества.
Только Иван Антонович Ефремов (1908—1972) сможет позволить себе намекнуть о возможном ядерном столкновении коммунистов с капиталистами в романе «Час быка», впервые опубликованном в 1968 году: «Однажды ей (Фай Родис) попался обрывок фильма о войне. Гриб воды и пара от ядерного взрыва стоял над океаном на заоблачной высоте, над холмами и пальмовыми рощами крутого берега. Несколько кораблей были опрокинуты и разметаны. Из берегового укрепления двое людей наблюдали за происходящим. Пожилые и грузноватые, они были в одинаковых фуражках с золотыми символами —очевидно, командиры. Их лица, освещенные заревом морского пожара, изборожденные морщинами, с припухшими веками усталых глаз, не выражали испуга, а лишь сосредоточенное внимание. У обоих были крупные черты, массивные челюсти и одинаковая уверенность в благополучном исходе титанической битвы…» Далее следует хронологическое уточнение, когда именно происходила ядерная война на Земле: «— Великое сражение Запада и Востока, или битва Мары, было тоже в семнадцатом круге? — спросила Чеди.— В год красной или огненной курицы семнадцатого круга, — подтвердила Фай Родис, — и продолжалось до года красного тигра...». Современные исследователи творчества Ефремова предположили, что речь идет о периоде с 2005 по 2010, а то и по 2034 годы.
Однако не только прогнозами будущей войны ограничивалась тема борьбы с капитализмом в советской фантастике тех лет. Немало страниц посвящалось и борьбе с мелкобуржуазными проявлениями внутри социалистического общества. Этому посвящали свое творчество многие авторы, причем тема не исчерпала себя на протяжении многих десятилетий. Благо и в зарубежной и в русской литературе существовала давняя традиция фантастического гротеска, которая через дореволюционных русских классиков дотянулась и до советской эпохи. Мелкобуржуазная стихия называлась в СССР «мещанством». В двадцатые годы прошлого века оно ассоциировалось с НЭП — новой экономической политикой. На фоне выполнения государственного плана по электрофикации всей страны (ГОЭРЛО), развития авиационной, металлургической и химической промышленности, перевооружения Рабоче-Крестьянской Красной Армии и Флота, освоения Заполярья и проникновения в стратосферу — все эти мелкие лавочники, содержатели трактиров, аптек и пивных казались призраками прошлого, неожиданно восставшими из дореволюционного праха в первое десятилетие советской власти.
Михаил Афанасьевич Булгаков (1891—1940) не раз обращался в своем творчестве к фантастике, которой был присущ также антимещанский и антибуржуазный пафос. Принято считать, что в повести «Собачье сердце» (1925) писатель в образе бывшего пса Шарика, который путем хирургической операции превратился в гражданина Шарикова, Полиграфа Полиграфовича, а также его покровителя, председателя домкома Швондера едко высмеял победивший в ходе Октябрьской революции пролетариат. Вероятно также считали и советские издатели двадцатых годов. Повесть не была принята к печати при жизни автора и впервые ее опубликовали только в 1968 году. Однако такое мнение (весьма расхожее в наши дни, благодаря блестящей экранизации, снятой в конце 80-х режиссером Владимиром Бортко) представляется нам ошибочным. Булгаков не склонен был держать фигу в кармане, он писал для заработка и уж наверняка не стал бы рисковать, критикуя в печати социалистическую действительность. Если посмотреть на «Собачье сердце» в таком ключе, то можно предположить, что острие критических стрел нацелено на... Филиппа Филипповича Преображенского.
Профессор Преображенский из бывших, причем — не только в классовом смысле. Обратите внимание, чем занимается европейская знаменитость в нэпмановской Москве? Преподает ли он в университете, работает ли в клинике, когда страна остро нуждается в талантливых хирургах? Ничего подобного! Преображенский частнопрактикующий врач, который омолаживает нэпманов за весьма неплохие деньги, и делает он это, заручившись поддержкой власть имущих. Любые попытки как-то вовлечь его в общественно полезную деятельность, Филипп Филиппыч жестко пресекает, что хорошо видно в эпизоде несостоявшейся покупки журналов в пользу голодающих детей Германии. Причем, имея семикомнатную квартиру, домработницу, ассистента и прочих «социалприслужников», Преображенский явно недоволен своим положением. Угрозы покинуть Россию, звучащие из его уст как будто бы в минуту раздражения, на самом деле не пустой звук. Похоже, что профессор готовился к эмиграции. Для этого ему и был нужен успешный эксперимент по омоложению, с использованием живой бродячей собаки и трупа трактирного балалаечника Клима Чугункина. Бывшему профессору требовался громкий успех, который стал бы для него своеобразным парашютом, гарантирующем мягкую посадку за границей. Без паблисити нет просперити!
Вся дальнейшая «история болезни» Шарикова — это история нарастающего разочарования Преображенского. Его «антиобщественный» опыт провалился — верхом на пролетарии в западный рай не въедешь. Убедившись в этом, ученый уничтожает результаты своего эксперимента, фактически совершив убийство «вызванной к жизни человеческой единицы». «Преступление созрело и упало, как камень, как это обычно и бывает, — пишет Булгаков. — С сосущим нехорошим сердцем вернулся в грузовике Полиграф Полиграфович...». И далее: «Тишина покрыла квартиру, заползла во все углы. Полезли сумерки, скверные, настороженные, одним словом мрак. Правда, впоследствии соседи через двор говорили, что будто бы в окнах смотровой, выходящих во двор, в этот вечер горели у Преображенского все огни, и даже будто бы они видели белый колпак самого профессора… Проверить трудно. Правда, и Зина, когда уже кончилось, болтала, что в кабинете у камина после того, как Борменталь и профессор вышли из смотровой, ее до смерти напугал Иван Арнольдович. Якобы он сидел в кабинете на корточках и жег в камине собственноручно тетрадь в синей обложке из той пачки, в которой записывались истории болезни профессорских пациентов. Лицо будто бы у доктора было совершенно зеленое и все, ну, все… Вдребезги исцарапанное. И Филипп Филиппович в тот вечер сам на себя не был похож...». И пусть никого не вводит в заблуждение, что писатель и его герой, как тогда говорили, «братья по классу». Преображенский уже отнюдь не «московский студент», как он себя называет, это переродившийся в нэмпановского буржуя, омещанившийся русский интеллигент, от засилья которых такие люди, как Булгаков, страдали не меньше, нежели от Шариковых и Швондеров.
Как полагал русский, советский поэт и драматург Владимир Владимирович Маяковский (1893—1930) Главным судьей мещанина и мещанства станет грядущее. Центральный персонаж его пьесы «Клоп» (1929), по фамилии Присыпкин, мещанином себя не считает. Он так и говорит: «...я против этого мещанского быту — канареек и прочего... Я человек с крупными запросами... Я — зеркальным шкафом интересуюсь...». По сюжету пьесы Присыпкину предстоит спасаться во время пожара в погребе, замерзнуть на леднике и быть воскрешенным в светлом коммунистическом завтра. Решение — воскрешать или не воскрешать человека из 1929 года — принимается людьми будущего демократическим путем.
«Урегулируем разницу мнений. Институт считает, что каждая жизнь рабочего должна быть использована до последней секунды. Просвечивание показало на руках существа мозоли, бывшие полстолетия назад признаком трудящегося. Напоминаем, что после войн, пронесшихся над миром, гражданских войн, создавших федерацию земли, декретом от 7 ноября 1965 года жизнь человека неприкосновенна. Довожу до вашего сведения возражения эпидемической секции, боящейся угрозы распространения бактерий, наполнявших бывшие существа бывшей России. С полным сознанием ответственности приступаю к решению. Товарищи, помните, помните и еще раз помните: Мы голосуем человеческую жизнь!..»
Начинаются прения. Кто-то, как водится, высказывается «за», кто-то «против». «Во имя исследования трудовых навыков рабочего человечества, во имя наглядного сравнительного изучения быта требуем воскрешения». Голоса половины раструбов: «Правильно, принять!», часть голосов: «Долой!» Голоса смолкают мгновенно. Экран тухнет. Второй звонок, загорается новая резолюция. Оратор повторяет. «Резолюция санитарно-контрольных пунктов металлургических и химических предприятий Донбасса. Во избежание опасности распространения бактерий подхалимства и чванства, характерных для двадцать девятого года, требуем оставить экспонат в замороженном виде». Голоса раструбов: «Долой!» Одинокие выкрики: «Правильно!» В конце концов, решение принято в пользу Присыпкина, тем более, что он не единственный гость из прошлого. «Спасибо вам, незаметные труженики науки! — благодарит директор зоопарка добровольцев, принявших участие в поимке редкого экземпляра докоммунистической фауны. — Наш зоологический сад осчастливлен, ошедеврен... Мы поймали редчайший экземпляр вымершего и популярнейшего в начале столетия насекомого. Наш город может гордиться — к нам будут стекаться ученые и туристы... Здесь, в моих руках, единственный живой «клопус нормалис». Отойдите, граждане: животное уснуло, животное скрестило лапки, животное хочет отдохнуть! Я приглашаю вас всех на торжественное открытие в зоопарк. Важнейший, тревожнейший акт поимки завершен!» Маяковский сознательно проводит сравнение мещанина, обывателя-нэпмана с насекомым паразитом. «Простите, простите! Я, конечно, сейчас же путем опроса и сравнительной зверологии убедился, что мы имеем дело со страшным человекообразным симулянтом и что это самый поразительный паразит. Не буду вдаваться в подробности, тем более, что они вам сейчас откроются в этой в полном смысле поразительной клетке. Их двое — разных размеров, но одинаковых по существу: это знаменитые «клопус нормалис» и... и «обывателиус вульгарис». Оба водятся в затхлых матрацах времени. «Клопус нормалис», разжирев и упившись на теле одного человека, падает под кровать. «Обывателиус вульгарис», разжирев и упившись на теле всего человечества, падает на кровать. Вся разница!»
С путешествием в коммунистическое будущее связан сюжет и второй сатирической пьесы поэта-футуриста «Баня» (1930). Один из героев пьесы изобретатель Чудаков работает над созданием машины времени, но судьба его изобретения находится в руках товарища Победоносикова — главного начальника по управлению согласованием (главначпупс), у которого изобретатель никак не может добиться приема. В итоге главначпупс приписывает все заслуги себе: «Да! Прошу слово! Беру слово! Итак, товарищи, мы переживаем то время, когда в моем аппарате изобретен аппарат времени. Этот аппарат освобожденного времени изобретен именно в моем аппарате, потому что у меня в аппарате было сколько угодно свободного времени...» Однако потребовалось вмешательство некой Фосфорической женщины из 2030 года, чтобы машина времени была достроена, и теперь в коммунизм могут отправиться все желающие, кроме тех, кто все еще сохраняет в себе пережитки буржуазного прошлого. Говорит Фосфорическая женщина: «Товарищи! По первому сигналу мы мчим вперед, перервав одряхлевшее время. Будущее примет всех, у кого найдется хотя бы одна черта, роднящая с коллективом коммуны, —радость работать, жажда жертвовать, неутомимость изобретать, выгода отдавать, гордость человечностью. Удесятерим и продолжим пятилетние шаги. Держитесь массой, крепче, ближе друг к другу. Летящее время сметет и срежет балласт, отягченный хламом, балласт опустошенных неверием...»
К приему фантастической гиперболизации действительности прибегали в своем творчестве самые именитые писатели-сатирики советской эпохи Илья Арнольдович Ильф (1897—1937) и Евгений Петрович Петров (Катаев) (1903—1942). В 1928 году из-под пера авторов «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка» выходит повесть «Светлая личность», своего рода советская инверсия старого сюжета о столкновении особым образом одаренного одиночки с филистерским буржуазным окружением. Герой повести Егор Филюрин идет в баню, прихватив с собою кусок мыла, сваренного «городским сумасшедшим» изобретателем Бабским. Намылившись, Филюрин перестает быть видимым. Злоключения советского человека-невидимки, в отличие от его британского коллеги, не столько трагичны, сколько комичны. Подобно уэллсовскому Гриффину, Филюрин, получивший зловещую кличку Прозрачный, терроризирует провинциальный городок, но в отличие от английского Айпинга, советскому Пищеславу террор идет лишь на пользу.
«В течение одной недели город совершенно преобразился... В Пищеславе никто больше не смел воровать, сквернословить и пьянствовать. Последний из смертных — мелкая сошка Филюрин — стал совестью города. Иной подымал руку, чтобы ударить жену, но, пораженный мыслью о Прозрачном, тянулся рукою за ненужным предметом. "Ну его к черту! — думал он. — Может быть, стоит тут рядом и все видит. Опозорит ведь на всю жизнь. Всем расскажет". На улицах и в общественных местах пищеславцы вели себя чинно, толкаясь, говорили "пардон" и даже, разъезжаясь со службы в трамвае, улыбались друг другу необыкновенно ласкательно. Исчезли частники. Исчезли удивительнейшие фирмы: "Лапидус и Ганичкин", торговый дом "Карп и сын", подозрительные товарищества "Продкож", "Кожпром" и "Торгкож". Исчезли столовые без подачи крепких напитков под приятными глазу вывесками: "Верден", "Дарданеллы" и "Ливорно". Всех их вытеснили серебристые кооперативные вывески с гербом "Пищетреста" — французская булка, покоящаяся на большом зубчатом колесе...»
С началом новой Мировой войны тема борьбы с мелкобуржуазными пережитками в советском обществе отходит на второй план. Советская фантастика еще вернется к ней, с новыми силами обрушившись и на своих доморощенных мещан и на их заграничных собратьев, но произойдет это только в шестидесятых годах. Пока что стало не до пережитков. Грядущая борьба с империализмом стремительно обретала черты трагической реальности, но до того как беда пришла на нашу землю, писатели уверяли своих читателей в скорой и сокрушительной для врага победе СССР над вооруженными силами капиталистического Запада и милитаристского Востока. Помимо упомянутого выше «Первого удара» Николая Шпанова, огромной популярностью пользовался роман Петра Андреевича Павленко (1899—1951) «На востоке», впервые изданный в 1936 году (за четыре последующих года роман выдержал восемь изданий — случай беспрецедентный).
Павленко был опытным литератором, в его весьма солидном авторском активе числится, например, сценарий фильма «Александр Невский», написанный в соавторстве с Сергеем Эйзенштейном (1898—1948). В Гражданскую Петр Андреевич был комиссаром, так что о войне знал не понаслышке. И хотя роман посвящен нападению империалистической Японии на советский Дальний Восток, большая часть его посвящена не столько боевым действиям, сколько подготовке войны. Правда, описана она с той подкупающей достоверностью, которая во все времена востребована читателем. «Штабом генерала Сано служил двухмоторный "мицубиси" ТБ-91, вооруженный пятью пулеметами и одним орудием. Эскадра его состояла из бомбардировочных самолетов и крейсерского конвоя. Ветер не был попутным, а ночь казалась особенно темной, как часто бывает в марте с его непостоянной погодой. Ровно в двадцать один час 7 марта воздушная армия Сано прошла незаметную земную черту, означающую рубеж Союза. Примерно в два часа ночи воздушный флот Сано достиг места стоянки ивановской авиабригады. Разведчики, планируя с большой высоты, спустились с выключенными моторами к земле и выбросили осветительные бомбы — флот несся над Ивановском. Слева от линии эскадры открылось пятно аэродрома с пунктирами низких домиков по краям его. Разведчики выбросили осветительные бомбы, включили моторы и, открыв пулеметный огонь, пошли над строениями аэродрома. В широких взрывах бомб замелькали очертания самолетов, покрытых брезентом. Флот генерала Сано обрушился на ивановский аэродром. Радиостанция флагманского самолета не улавливала ни одного звука русских передатчиков. Земля молчала. Для генерала Сано становилось ясно, что на ивановской земле пусто. Ленинское авиасоединение скрывалось на тайных аэродромах или заранее ушло в воздух, поджидая там Сано...»
Японцам не удалось застать Красную армию, флот и простых советских граждан врасплох. Их вдохновляла речь вождя. «Заговорил Сталин. Слова его вошли в пограничный бой, мешаясь с огнем и грохотом снарядов, будя еще не проснувшиеся колхозы на севере и заставляя плакать от радости мужества дехкан в оазисах на Аму-Дарье... Голос Сталина был в самом пекле боя. Сталин говорил с бойцами в подземных казематах и с лётчиками в вышине. Раненые на перевязочных пунктах приходили в сознание под негромкий и душевный голос этот...» Итог закономерен. «Население Токио не ждало бомбардировки с воздуха, правительственная печать уверила в ее неосуществимости. Город был переполнен приезжими из провинций и войсками. Когда первые бомбы взорвали банковские и торговые особняки, город охватила растерянность. Электрические станции прекратили работу, остановились трамваи, погас свет на предприятиях. Батареи противовоздушной обороны с крыш высоких домов открыли огонь, но он еще больше напугал жителей, запутав, где свои, где чужие. Поставили дымовую завесу, но она принята была за дым пожара, и все живое, давя друг друга, ринулось на окраины и вокзалы. Легкие японские дома из дерева и бумаги не переносят больших сотрясений. Огонь разъедал квартал за кварталом даже вдалеке от бомбардировки. Семь или восемь мостов, недавно лишь отстроенных после землетрясения, были разрушены, и город распался на две половины. Улица Гинза, самая богатая улица города, горела сразу с обоих концов, а взорванный арсенал потрясал город взрывами. Городской водопровод перестал действовать. Телеграф и телефон замолчали, успев сообщить стране, что Токио кончен. Еще последняя волна бомбардировщиков готовилась к залпу, а на маленьких железнодорожных станциях вокруг Токио перепуганные насмерть телеграфисты сообщали своим приятелям о катастрофе. Станции, заводы и поселки, лежащие вокруг столицы, бросились врассыпную. Паника распространялась кругами, как рябь от брошенного в воду катя, и когда на горящих улицах Токио — в десять часов утра — появились пожарные команды и санитарные отряды, паника достигла городов в центре острова и выводила их из строя в одно мгновение. — Токио больше нет, — сказал Осуда...»
Продолжение следует...
Начало здесь:
Продолжение здесь: