Увиденное и осмысленное на заключительном этапе русской революции.
Ранее:
11 января (29 декабря). На Западе уже 1920-й год, а у нас — последние дни 1919-го.
Когда всматриваешься в теперешнюю жизнь, то поражаешься, как мало от неё остаётся следов для историка. Не только периодическая и непериодическая свободная печать задушены, но и вообще есть множество условий, вследствие которых в огромной степени задерживается образование и накопление всевозможных источников. Обыски и аресты заставляют всех быть осторожными. Кто вёл дневник, писал воспоминания и вообще накапливал материалы в связи со своей общественной, научной или другой деятельностью, бросают это дело. Писем почти не пишут, а те, которые получают, уничтожают. И без того духовная жизнь изуродована, забита, подавлена голодом, террором, разрушением всевозможных культурных учреждений и т. д., а тут ещё все принимают меры, чтобы уничтожить всякие следы её.
13 января (31 декабря). Бесчисленное количество фактов, очень важных, не оставляет никаких следов. И это везде и во всём. Напр.[имер], наш волостной совдеп не ведёт никакой записи входящих и исходящих бумаг, не оставляет у себя черновых отпусков и вообще не сохраняет следов своей деятельности. Делается это отчасти по невежеству в ведении дел и непониманию значения правильного делопроизводства, отчасти по небрежности и недостатка сил, а отчасти, несомненно, и с умыслом.
Как и при помощи каких источников можно будет дать верную картину теперешних жел.[езно] дор.[ожных] порядков? Нужны кинематограф, воспоминания и письма несчастных пассажиров, протоколы, свидетельства врачей и т. п., чтобы дать хотя приблизительное представление о том безобразии, которое творится на жел. дорогах. В вагонах выбиты стекла, окна не всегда забиты досками, всё, что можно сломать, сломано. Поезда ходят почти без расписания, останавливаются в поле и часами ждут паровоза, который придёт с ближайшей станции или из Москвы выручить бессильный и испорченный паровоз. А беспорядок и «правила» выдачи билетов и посадки пассажиров! Они прихотливы, постоянно меняются, грубы, бестолковы и в высшей степени циничны. В вокзалы уже давно пассажиров не пускают, и они ждут своей участи, как скоты, на холоде, в грязи, под открытым небом.
С тяжёлыми мыслями и чувствами подводишь итоги кончающегося года. Что будет дальше? Мы дошли до того, что даже чувство страха за жизнь, свою и близких, совершенно притупилось. Как один из героев Чехова спрашиваешь себя, что ещё может случиться со мной хуже того, что уже случилось. Знаешь, конечно, что может быть хуже, что нас могут выгнать из дома и лишить тёплого угла, что мы можем заболеть, голодать, наконец, умереть насильственной смертью — всё это ужасно, но кажется небольшим в сравнении безмерностью перенесённого горя, разочарований, обид. Так искажена перспектива в оценке жизненных невзгод вследствие того, что перенесённое притупило все чувства, воображение и представление о будущих возможностях притуплены, а память о пережитом ещё очень жива.
Политика союзников совершенно непонятна, особенно когда мы не имеем никаких прямых сведений, и вызывает самые горькие чувства и тяжёлые мысли. Россия изменила им в тяжёлое время, и было бы понятно, если бы они открыто и определённо заявили, что она заслуживает возмездия, и сделали бы соответствующие выводы. Но они этого не делают. Одновременно они поступают с ней не как с союзником, т. е. не помогают, или, если и помогают, то так, что ей от этой помощи хуже, чем от наказания. Заявляют, что не будут вмешиваться и не пошлют свои войска, а между тем англичане прочно засели на севере и в Закавказье, французы сделали в Одессе покушение с негодными средствами, и восточная Сибирь занята всеми языками.
Душат Россию блокадой, от которой страдают вовсе не те, против кого она направлена, а больше всего культурные слои общества, то есть та часть его, которая всегда и больше всего была верна им и могла бы в будущем быть на их стороне. Относительно окраин колеблются между двумя политиками. С одной стороны как-то неловко способствовать открыто расчленению своего союзника, а с другой — громкие слова о самоопределении народов и соблазн ослабить самого страшного, после Германии, для них возможного в будущем врага. С одной стороны, опасение восстановить против себя рус.[ское] общество и толкнуть его в объятия Германии, а с другой определённое нежелание оказать действительную помощь. Непонятно, что в этой неразберихе проистекает от подозрительного непонимания нашей жизни и дел, а что от своекорыстных побуждений. Особенно тяжело примириться с мыслью, что высокие принципы права, справедливости, солидарности народов и т. п., выставленные ими в противовес германскому принципу силы и эгоизма, оказались на деле пустыми и нежизненными. Тяжело думать, что всё это было не вправду, а только одна из форм, одно из средств в борьбе с Германией.
Сами они не пожелали и не нашли целесообразным вмешаться в наши дела, но разве нашими интересами и пользой они руководствовались, когда выгоняли немцев из России и не позволили ей потребовать удовлетворения её законных требований? Понимали ли они, какую неизмеримо огромную ответственность брали они на себя, когда убрали из Украины немецкие войска и сделали её вновь ареной самой ужасной анархии. Когда немцы дорвались до России, то они определённо имели в виду расчленить её и создать по западной границе и на Украине новые государства-буфера. Чем отличается от их политики политика союзников? Немцам не приходило в голову разрушить самое сердце, центр России. Это было не в их интересах. Но то, что делают теперь союзники, гораздо серьёзнее по своим последствиям, чем отделение от России инородческих окраин.
Год тому назад многое, напр.[имер] жел.[езные] дороги, можно было бы быстро и сравнительно легко восстановить. Если анархия продлится ещё год, то жел.[езные] дороги придётся проводить заново, а многое, напр.[имер] некоторые отрасли промышленности центральной России, будут разрушены безвозвратно.
23 января (10 января). (Ст. стиля). Позавчера я вернулся из Москвы, где пробыл неделю. Перед этим я не был в Москве с 15 сентября, когда был освобождён из Бутырок. Москва имеет вид умирающего города; трамваи не ходят; извозчиков почти не видно; и даже редко пролетают автомобили с советскими ответственными и безответственными «работниками».
27 января (14 января). (Ст. стиля). Впоследствии историки будут спорить, как историки Парижской коммуны, был ли в России голод во время революции и анархии. Весь спор станет бесцельным, если определить, что считать голодом. Если под голодом понимать такой продолжительный недостаток в пище, от которого человек бессильно падает и умирает от истощения, то такого голода пока нет. По крайней мере, я не знаю таких случаев. Но если под голодом понимать полное расстройство привычного образа питания и хроническое недоедание, то такой голод существует уже давно и усиливается с каждым месяцем. Расстройство питания гораздо тяжелее и опаснее недостаточного питания. Свежая и консервированная рыба исчезли уже давно и теперь её нет (в Москве и под Москвой) совершенно. Мяса почти нет совсем, оно очень дорого, да и то это — конина или малопитательная телятина или баранина. Потребление сладкого ничтожно. Теперь быстро исчезает соль. Но тяжелее, кажется, всего почти полное исчезновение жиров — масла, сала и растительных жиров. Молоко, молочные продукты и сыр — в ничтожном количестве, дурного качества и так дороги, что совершенно недоступны большинству населения. У нас, напр., под Москвой, сейчас бутылка молока стоит 100 р. Что касается белого хлеба, то очень многие не едят его уже третий год. В общем привычный образ питания горожан, конечно, нарушен больше, но и деревня тоже страдает от этого сильно.
1 февраля (19 января). Sallustius, Catilina, XIII:
... quid еа memorem quac, nisi
iis qui videre nemini credibilia sunt.
[К чему удивляться тому, во что может поверить только очевидец (лат.)].
Больше недели стоят морозы до 20 градусов. Жизнь в Москве, вероятно, невыносима. Водопровод и канализация в большинстве домов с центральным отоплением будут, вероятно, испорчены морозом. Трудно представить себе, что будет дальше и как можно будет жить при таких условиях. Это — то, что называется «разрешением жилищного вопроса». Деревянные дома разрушают и жгут, а каменные, самые лучшие и новые дома, становятся негодными, т. к. в них погублена вся система отопления, водопровода и канализации.
Дни проходят за днями в каком [-то] ожидании неопределённого будущего. Ум совершенно бессилен не только понять, но даже хоть немного осмыслить происходящее.
Во всём и везде жизнь замирает, кажется, что всё и все неуклонно сползают в какую-то бездонную пропасть, и совершенно невозможно даже гадать, когда кончится этот процесс разложения и наступит или окончательная смерть или обратный процесс — оздоровление.
Всё-таки я продолжаю [настаивать] на своём определении, которое я дал два с лишним года тому назад: не только большевизм и режим большевиков, но вся революция есть процесс глубочайшего морального разложения.
Беспросветно тёмное время, когда зависть, злоба ко всему и ко всем, недоверие, распущенность, неуважение ко всему, что выше в каком бы то ни было отношении, чудовищный эгоизм и трусливое оберегание и спасение во что бы то ни стало своей шкуры составляют атмосферу общественной и политической жизни. В большевизме есть несомненные элементы сатанинского озлобления против всего и всех. Оно ярко сказывается в безоглядном разрушении, в страсти делать зло для зла. Идеологи большевизма, конечно, этого не говорят, а многим из них, быть может, это совершенно чуждо, но я имею в виду ту массу, ту народную толщу большевиков, которая не считается с идеологами, а проводит свои взгляды и свои совершенно звериные инстинкты. За недостатком основательных причин злобы и гнева, выдумывают мнимые. Таковы, напр., злобные рычания и проклятия по поводу крепостного права, тогда как большинство теперешних помещиков и буржуев не имеет никакого отношения к прежним господам, владевшим крепостными, а среди крестьянства не только отцы, но часто и деды теперешней молодёжи не были знакомы с крепостным правом. Агитаторы не скупились на преувеличения, когда изображали крепостное право, и пользовались этим с единственной целью — вызвать злобу и ненависть.
К алчности городской рвани и низов интеллигенции, захватывавших роскошные особняки, присоединялась жажда бесцельного разрушения. То же самое в деревне, где озверевшие крестьяне не только разрушали и разграбляли усадьбы, но и вырубали сады и т. п.
Полтора года тому назад наше имение осматривал один из членов местного совдепа. Он был со мной вежлив, благодушен и добродушен и вообще не сделал нам никакого зла. Осматривал сад, пруд, который я выкопал, питомник, огород, пчельник, лесные посадки, лес, за которым я так заботливо всегда ухаживал, постройки и проч. и был очень удивлён, когда узнал, что 15 лет тому назад здесь было дикое место: лес, овраг и корявые кусты.
Он видел ясно, что тут вложено не только много денег, но и моих личных сил, любви и забот. Через несколько дней он встретился с нашим студентом, репетитором на жел. дороге, и между ними произошёл приблизительно такой разговор:
— Ну, что ваш профессор, все роется в огороде и возится с пчёлами?
— А хороший у вас уголок! Так и чешутся руки его ликвидировать.
— Т. е. как, для чего же это нужно?
— Да, так. Не могу видеть, когда буржуи так хорошо устраиваются.
Подобными троглодитскими инстинктами заражена масса населения, даже отчасти и интеллигенция, а не только правоверные большевики.
Масса крестьянства до сих пор заражена, отчасти бессознательным своеобразным односторонним большевизмом, особенно молодёжь в возрасте от 20 до 35 лет. Им пришёлся очень по душе коммунизм применительно к чужой собственности, но когда дело касается их самих и их собственности, то они даже не думают скрывать, что они чёрствые и близоруко-эгоистические собственники. Подлинная мораль дикарей: добро — это если я украду или ограблю кого-нибудь, а зло — если меня обокрадут или ограбят.
4 февраля (22 января). Теперь наша жизнь [в Татариновке] протекает тихо и мирно. Власти и местное начальство нас не тревожат; нет волнующих политических известий и в семье все благополучно. Весной, конечно, надо ожидать новых беспокойств и напастей. По утрам, час-два, я пилю со старшими сыновьями дрова, а затем весь день занимаюсь с детьми и читаю. Перечитал в подлиннике всего Цезаря, первую книгу Т[ита] Ливия и во французском переводе — Саллюстия и Флора. Перевёл за это время II и VI книги Цезаря о Галльской войне. Читаю и перевожу письма Сенеки к Люцилию.
8 февраля (26 января). Тёмное время, когда всё спуталось, и мы надолго лишены возможности понимать что-либо, надеяться и предвидеть. Все, и крестьяне, и горожане, и вчерашние ярые революционеры, а сегодня — чиновники Красной Совдепии, все только и говорят, что дальше так жить нельзя, что просветов и надежд на улучшение нет, и тем не менее мы неуклонно, без остановки скатываемся в пропасть голода, всевозможных лишений и одичания.
Пока не видно, по крайней мере я не вижу, чтобы хоть в чём-либо процесс разложения и разрушения остановился и сменился обратным — процессом строительства нового. Я объясняю себе это тем, что основы большевизма, и программного, и стихийно-физиологического, глубоко противоречат и непримиримы совершенно с какой бы то ни было общественной жизнью. Это — анархия en permanence, своеобразная организованная анархия. Можно считать первой стадией её развития время, когда она разрушала непосредственно, производила чудовищные насилия, убийства и т. д. Теперь это идёт, несомненно, на убыль и непосредственные разрушения отошли на второй план. Но осталась угроза, оформленная в известные принципы, непрерывная угроза повторения прежних насилий и применения новых. И эта застывшая угроза производит на жизнь не менее разрушительное действие. Коммунистическое строительство новой жизни оказалось таким же пустым бахвальством, как похвальба синицы зажечь море. Сами коммунисты ничего не строят, хотя на своих собраниях и съездах продолжают произносить старые заклинания и обещают перестроить весь мир, но на деле не видно, чтобы они верили в это и вообще в то, что ещё говорится ad usum большевистской шпанки. Одновременно с этим старый строй, основанный на свободе труда и частной собственности, остаётся торжественно проклятым и навсегда, в целом и в частях, — отвергнутым.
Тоже, что с карточной системой. Старые пути и средства добывания товаров и пищи разрушены, а вместо новых введены карточки, по которым пока что ничего не дают. Всё, начиная от черного хлеба и соли и кончая такими предметами роскоши как мыло, обыватель, если не желает помереть, должен добывать нелегально. И не только в этом, вся жизнь, всех слоёв населения стала каким-то нелегальным проживанием. Если не все ещё лишены всего своего имущества, то это — пока, пока, пока не прожито, не расхищено и не уничтожено награбленное раньше. Если ты ещё не в тюрьме, то это потому, что не хватает тюрем или ты не подвернулся, или есть ещё более опасные для будущего блаженства люди.
Пока мужик сидит на своей земле, живёт в своём доме и владеет своим имуществом, но это — пока, а со временем ему обещаны блага коммуны. Пока бывшие буржуи владеют остатками своего богатства и часто живут в старых квартирах, но это — пока. Дойдёт очередь и до него, с него снимут (или заставят путём голода снять!) последние штаны, и он останется пролетарием. В результате всё замерло и остановилось кроме деятельности, направленной непосредственно на добывание пищи и поддержание существования. Замерла всякая деятельность, всякий труд, даже там, где они ещё возможны по техническим условиям.
8 февраля (26 января). Можно утешаться, что и другие народы имели в своей истории страницы позора, страшного разорения, упадка и величайших унижений. Особенно много их у Франции. Сколько позора в её истории в третьей четверти XIX в. Бесславная революция 48 года, декабрьский переворот 51 года, царствование Наполеона III и позорный конец его: Фр[анко]-Прусская война и Парижская коммуна.
10 февраля (28 января). В шутку говорят: история учит, что история ничему не учит (людей). Но то же самое можно сказать и про науку вообще. Когда люди не хотят чего-либо знать, то всегда и очень легко находят поводы и предлоги отвергать нежелательное. Вот, напр., Ш. Жид со своим прекрасным руководством по политической экономии. Для коммуниста или революционера другого толка это — буржуазный писатель, которому нельзя верить и которого не стоит даже считать за учёного. Между тем каждое его замечание по поводу коллективизма, как мы можем теперь судить по своему опыту, оправдалось.
1) Называя мнимо-историческим законом марксистское учение о развитии форм производства, он замечает, что коллективистам, быть может, надоест ждать, когда неизбежный, по их учению, ход истории приведёт людей к их идеалу, что они употребят насилие и что вследствие этого их идеал станет ненавистным.
2) Различие между средствами производства (капиталом) и предметами потребления обманчиво и искусственно. Когда дело дойдёт до осуществления, то коллективизм придёт к самому грубому уравнительному социализму былых времён (времён, так называемого по марксистской терминологии, утопического социализма), т. е. к конфискации только крупных состояний. У нас грабёж начался с государства и его имущества и быстро перешёл на крупных собственников. Опыт с комбедами был неудачной попыткой провести грабёж в массу мелких собственников.
3) Замена предпринимателей, хозяев и всех собственников выборными от рабочих организаций вызывает самые живые опасения у всех, кто имеет хотя небольшое представление о практических условиях промышленности и о низкой степени экономического воспитания рабочего класса.
Мы хорошо знаем теперь основательность этих опасений. К ним надо прибавить ещё одно замечание. Б.[ыть] м.[ожет] французский рабочий несравненно честнее русского, или Ш. Жид не считал его таким, но не желал касаться этого неприятного вопроса по своей благовоспитанности и вежливости, но только в условиях русской действительности к бестолковости, невежеству, невоспитанности людей, взявшихся вести промышленность, присоединилась прямо гомерическая недобросовестность русского человека вообще и рабочего в особенности. Её одной было бы достаточно, чтобы погубить самое прочное и простое пром[ышленное] предприятие.
Ещё более, — говорит Жид, — вызывает опасений уничтожение категории бережливых собственников, этого источника (во всяком [случае] необходимого условия) роста богатства. Едва ли кто-нибудь станет делать сбережения, а если и будет, то оно будет лежать непроизводительно, т. к. всякое «помещение» капитала будет запрещено.
Остаётся надеяться на бережливость и предусмотрительность государства; надо предположить, что коллективистское государство будет совершенно не похоже ни на одно, которое было раньше, что оно будет бережливо, предусмотрительно и будет обладать всеми добродетелями, которые свойственны современному буржуа.
Здесь Ш. Жид или иронизировал, или ошибся. Советское правительство ничего не хочет предусматривать и расточительно так, как будто, дорвавшись до богатств, накопленных и собранных чужим трудом и предусмотрительностью, оно спешит их скорее промотать, т. к. уверено в своей непрочности. Колоссальному расхищению и бессмысленному уничтожению богатств в низах населения соответствует поразительно легкомысленное мотовство правителей. Такого гомерического уничтожения богатств и быстрого обнищания всего народа Ш. Жид не предвидел, а если бы и предвидел, то не решился бы предсказывать, т. к. такие предсказания были бы сочтены за клевету или насилие.
11 февраля (29 января). …
За переводом Цезаря старался успокоиться, но не могу. На душе невыносимо тяжело. Когда солдат в сражении видит ужасную смерть своего соседа и знает, что во всякую минуту и его может постигнуть такая же участь, то несомненно и он переживает тяжёлые минуты, которые б.[ыть] м.[ожет] остаются в памяти на всю жизнь, но то, что мы переживаем много тяжелее. Это не смерть в бою, не смерть за дело, в которое, быть может, веришь и за которое готов и умереть, не острые моменты и не ужасная случайность, которой можно миновать, а бесславное, бесцельное и медленное умирание, смерть в темноте, наглухо запертом могильном склепе. Впереди не победа, не быстрая и м.[ожет] б.[ыть] честная смерть, не надежда на жизнь в лучшем будущем, а медленное угасание, с уверенностью, что если и удастся каким-нибудь чудом выжить, то будущее будет полно ещё больших страданий, труда и даже, быть может, бедствий.
12 февраля (30 января). Союзники требуют от Германии выдачи виновников войны для суда над ними. Но кто, какой суд и по каким законам будет судить? Это не суд, а расправа и месть. И то, и другое совершенно недостойны народов, желающих считаться культурными. Германия за все время войны обнаружила такую сплочённость, такое единодушие, что судить отдельных людей, которые совершили те или иные действия по своей должности и положению, значит выхватывать из массы соучастников отдельных виновников и возложить на них ответственность за всех, оставляя остальных безнаказанными. Если дело идёт о наказании всего Германского народа, то он уже наказан, и требование выдачи его вернейших, быть может, представителей есть не обращение к праву, а унижение всей нации. Так, по-видимому, смотрят на это и сами немцы. Какой смысл это может иметь? По законам Германии могут быть преданы суду только те её должностные лица, которые совершили противозаконные действия, вызывая войну и во время войны, напр.[имер] военачальники, допускавшие такие жестокости, которые не разрешены или запрещены их законами войны. Но тогда их должны судить сами немцы. Если речь идёт о действиях, допустимых по немецким законам, но преступных по французским или английским, то странно во имя права требовать предания их суду, которому они не подсудны, и по таким законам, которые не были для них обязательны, когда они совершали те или иные действия. Наконец, если это не уголовный настоящий суд, хотя бы и чрезвычайный, а суд совести и общественного мнения культурного человечества, то где кодекс норм этого суда? В сердцах и головах политических деятелей Франции, Англии, Америки, Бельгии и т. д.? Уголовная репрессия имеет несколько целей: устрашения злых воль до совершения ими преступления и вообще людей, склонных стать преступниками; исправление преступных людей; возмездия за нарушение права, чтобы «другим ворам неповадно было воровать» и чтобы общество не развращалось безнаказанностью нарушения законов. Все это не идёт к случаю. Об устрашении и исправлении говорить смешно. Об устрашении на будущее других возможных преступников странно говорить, т. к. по законам и правовым понятиям своей страны они не преступники. Если стоять на такой точке зрения, то можно потребовать предания суду любого общественного и политического деятеля любой страны и, при некотором желании, найти его виновным. Почему тогда союзники не требуют предания суду наших политических деятелей, которые ежедневно совершают такие действия, которые являются преступлениями и по нашим законам и правовым воззрениям русского народа, и по законам любой культурной страны, и по международному праву, и по законам совести культурного человечества.
Если оставить в стороне все эти соображения и попробовать представить себе, во что превратится суд, то командир подводной лодки, потопившей Лузитанию, будет предан суду вместе с своим непосредственным начальством за потопление пассажирского парохода. Он заявит, 1) что исполнял приказание, 2) что Л[узитан]ия везла военный груз. Если она везла военный груз, то можно ли по законам Англии было её потопить? Если можно, то как обвинитель докажет, что Л[узитан]ия не везла такого груза? Если она везла действительно, то как докажет это в своё оправдание командир лодки? И т. д. А бомбы, брошенные с аэропланов и попадавшие в города и невинных ни в чём людей?
Если речь идёт о суде обществ.[енного] мнения культурного человечества, то такой суд будет тем сильнее морально и страшнее для дурных людей, чем он будет спокойнее и беспристрастнее, Между тем, как раз в этом отношении требование выдачи нежелательно, т. к. внесёт в вопросы высшей морали и правосознания культурного человечества горячие страсти: с одной стороны жажду мести, а с другой оскорбляемое национальное самолюбие. Осудив и наказав Вильгельма и других этот суд докажет только, что победитель в состоянии сделать с побеждённым всё, что ему угодно.
Наконец, следует сказать, что это требование сильно отдаёт большевизмом, тем самым, к которому союзники так непримиримы. Трудно устранить подозрение, что в это требование не входит расчёт внести рознь и ослабить таким образом Германию, поднять гнев низов населения против мнимых и действительных виновников столь роковой для Германии войны. Казалось, что это такой козырь, с которым можно смело играть, особенно когда у власти социалистические министры, но, судя по газетным известиям, расчёт не оправдался. Национальное самолюбие и чувство достоинства у немцев выше, чем полагали союзники. Полная противоположность беспредельной русской подлости и отсутствию национального достоинства.
Какая поразительная сила духа и общественной морали у немцев! Судя по Парижской коммуне 1871 г. можно представить себе, какой смрад пошел бы от Франции, если бы она была разбита. В своём роде это было бы не хуже нашего разложения.
15 февраля (2 февраля). Деморализация идёт во всех направлениях и проявляется во всех сторонах жизни, в мелочах и в серьёзном, в одежде и внешности вообще, в отношениях к знакомым и незнакомым, к близким и посторонним. Очень редкие, исключительные по своей воле, воспитанию и моральной устойчивости не поддаются. Мелкое и крупное воровство стало обыденным явлением и почти ни у кого не вызывает осуждения. Когда рассказывают о кражах, то каждый думает только о том, достаточно ли охранены его вещи и не обокрадут ли его. Вещами, отданными по той или иной причине на сохранение, пользуются, потребляют, портят и т. п. И это делают люди, которые раньше никогда не позволили бы себе подобных поступков. Многие, особенно среди мужчин, проявляют большую неопрятность в одежде и туалете.
Сейчас в Москве во многих домах испорчена морозами канализация, и опустившаяся, оборванная и изголодавшаяся публика проявляет в удовлетворении своих естественных нужд на улицах большой цинизм. Вполне естественно, что в вопросах, касающихся пищи, её добывания и распределения, обманы и недобросовестность достигают невероятных размеров.
Теперешняя политика приносит все интересы деревни — в жертву городам, интересы всего городского населения — своим приверженцам, а интересы и сёл, и городов, всего народа и всего государства в жертву третьему интернационалу. Т[ак] к[ак] его не существует, то можно сказать, что всё приносится в жертву миражу мировой революции, которая, несмотря на все эти жертвы, сейчас не ближе к нам, чем 3 года назад.
21 февраля (8 февраля). Умер от тифа Кузьма, столяр из соседнего села, который много лет работал у меня в доме. Заразился в поездке за хлебом. Ездил более двух недель. Сегодня слег ещё один крестьянин, который почувствовал себя плохо ещё по дороге за хлебом. Вернулся без хлеба к голодающей семье умирать. Такие случаи теперь так часты, что о них мало говорят. Заразился в поездке сын старосты нашего села Семена Егорова, Сергей. Теперь он поправляется, но слег его отец. Заболел наш бывший приказчик Алексей Николаевич [Петров]. Он провёл в поездке 18 дней, вернулся тому 6 дней и до сих пор не встаёт. Во время больших морозов снимали почти на каждой станции с поездов замёрзших, на буферах и площадках.
После последней поездки в Москву у меня — суставный ревматизм. Боли в коленках такие острые, что по временам я едва передвигаю ноги. А тут приходится пилить дрова. По-видимому, придётся страдать до тепла. А между тем необходимо съездить в Москву для устройства разных дел — охранять квартиру, позаботиться о библиотеке, которая была (половина) сдана на сохранение В. М. Хвостову в Научный институт.
Осматривал сегодня пчёл. Два улья пришлось ещё обменять на муку, получил по пуду за улей. Это — дёшево, но приходится менять, чтобы не голодать.
22 февраля (9 февраля). За отсутствием лучшего читаю многотомное произведение о Наполеоне многословного Капфига.
25 февраля (12 февраля). Какая огромная разница между Вел.[икой] Франц.[узской] революцией и нашей! Не террор, а огромный подъём духа и идеи революции дали возможность Франции не только отразить победоносно нападения европейских коалиций, но и выйти за свои пределы и понести идеи революции по всей Европе. Идеи революции были столь же заразительны, сколь победоносна революционная армия. Войны революции выдвинули и выработали несравненных мастеров военного дела, вождей, офицеров и солдат. Под руководством Наполеона эти вожди и солдаты многие годы были непобедимы. Ничего похожего на это не видно у нас. Революция разрушила старую армию и не создала новой. Наполеон говорил, что французы побеждали во время революционных войн не теми элементами, которые были созданы во время революции, а главным образом остатками, знаниями и опытом старой королевской армии. Наша Красная армия не впитала и не включила в себя остатки старой. Французы тоже не доверяли старым королевским генералам и офицерам, приставили к ним комиссаров, смещали и казнили их без пощады, и тем не менее, патриотизм (при нашествии иноземцев) и идеи революции привлекли на сторону революцион[ной] Франции множество талантливых вождей. А у нас — Крыленки, Дыбенки, Подвойские, Будённые и т. п. главковерхи, а далее ничего. И это тогда, когда военная техника стала предъявлять, сравнительно с Наполеоновским временем, к командному составу огромные требования. Этого нельзя объяснить только тем, что б[ольшеви]ки ведут гражданскую войну, а не международную. При международной войне, конечно, патриотизм побудил бы некоторых генералов и офицеров, отложив свои политические симпатии и антипатии, искренно пойти в Красную армию, но дело не в этом. Главные причины, как я думаю, заключаются в противогосударственных и противоотечественных основных идеях б[ольшевиз]ма, в их противообщественных и неосуществимых идеях внутренней политики и в их отношении ко всякой армии вообще, хотя бы и ярко красной. Армия не набор людей, не сброд, а живая организация, живой организм, организованная сила. И это — независимо от её состава. Если так понимать армию, то можно сказать, что она несовместима с большевизмом. Такая армия, как живая сила, никогда не примирится [с тем], чтобы быть только пассивным орудием в руках людей, которые ни с чем и ни с кем не хотят считаться. Результаты налицо. Французские революционные армии очень скоро перешли в борьбе от обороны к нападению. Это создавало огромный подъём духа и делало их непобедимыми. Совершенно иное у нас: и на внутренних фронтах, а тем более на внешних Красная армия везде, в сущности, только обороняется. Как только она переходит в наступление, тотчас начинаются поражения. Было время, когда главари большевизма мечтали о европейском походе, обещали свою помощь Венгрии, и пытались её подать, но были разбиты; обещали помощь германским товарищам, но остановились перед польскими легионами; были выбиты немцами из Румынии и Финляндии и не могли туда вернуться. После двух лет неудач, во время заключения мира с 2 губерниями бывшей империи (Эстония), они уже вынуждены, быть может, не сознавая или не желая признаться, провозгласить принцип самообороны и стать в позу сторонников всеобщего мира, на основе самоопределения народов. Раньше мечтали навязать свои идеалы всему миру, а теперь признают за чужими народами право на самоопределение, хотя не в большевистском духе, и отрицают его за русским народом. Сейчас на Украине они ведут себя много скромнее, чем 2 года назад. А что будет, если Украина самоопределится в буржуазном духе и выгонит из своих пределов Красную армию?
Попытки завязать сношения и заключить мир с Польшей есть тоже поражение воинствующего большевизма. А возможен ли невоинствующий большевизм? Ведь основная идея б[ольшевиз]ма — международная мировая революция. Т.[аким] об.[разом] мир с буржуазными государствами или будет непрочным и неискренним, или поражением б[ольшевиз]ма, который в жертву миража мировой революции приносил и приносит решительно всё. В этом основной конфликт б[ольшевиз]ма с рус.[ским] народом. Он говорил ему своей политикой: ты должен напрячь все силы, принести все жертвы, зажечь мировой пожар, и тогда все усилия и жертвы окупятся. Теперь вместо мирового пожара — изоляция от всего мира. А в перспективе, если не поддаваться иллюзиям, дальнейшее расчленение России на «самоопределяющиеся» губернии инородцев, а м.[ожет]б.[ыть] и русских.
29 февраля (16 февраля). В свободное от необходимых занятий время я убиваю время на то, в чём не вижу цели, и делаю это без всякого увлечения, равнодушно. Читаю по истории, географии, социологии и т. п., читаю Цезаря, Саллюстия, Т. Ливия, Сенеку, без системы и цели. Выбираю сор из гречневых и овсяных круп, чтобы каша была лучше. Перевожу Комментарий к Галльской войне Цезаря. Раньше, когда я начинал чем-либо заниматься, то обыкновенно вскоре процесс работы, сам по себе, увлекал меня, и создавался в работе некоторый подъём. Теперь я делаю всё с таким же равнодушием и бесстрастием, с каким вяжет чулки у печки старуха. Все стороны и части жизни культурного человека стали бессмыслицей, неуместным и несвоевременным остатком прошлого. Впереди на неопределённое время медленное изживание прежних богатств и погружение во мрак.
2 марта (18 февраля). В Известиях (№43) помещено воззвание Глав. Комитета по трудовой повинности. Истеричные выкрики, обычная ложь, глупости, демагогия. И всё это — языком полуинтеллигентного человека. Хороша характеристика положения: «Трудящиеся города и части деревни задыхаются в тисках голода. Железные дороги едва ползут (!Дороги ползают!). Дома разрушены. Города загрязнены. Эпидемии гуляют и смерть косит направо и налево. Промышленность разорена. Война, блокада, натиск всемирной контрреволюции, постоянные внутренние заговоры богатых сделали своё дело». Как всегда, виноваты империалисты, война и богатые. Решительно всякий ум отказывается понимать, что это такое, глупость ли безграничная, или гнусная демагогия, или психология жулика, который кричит: держи вора, когда хочет отвлечь внимание преследующих на ложный путь. Можно согласиться, что гражданская война сильно и непосредственно ухудшила транспорт, разрушила железные дороги, хотя всякий трезво смотрящий на дело человек укажет и то огромное зло, которое причинили здесь, как и везде, б[ольшевистск]ие приёмы хозяйничанья. Но совершенно непонятно, при чём [тут] империалисты и заговоры богатых в разрушении домов и загрязнении городов. Ведь нужно быть совершенным идиотом, чтобы не понимать, что исключительные причины разрушения и загрязнения домов — это так наз.[ываемая] муниципализация их и разнузданность и распущенность бандитов, выселяющих людей из квартир, чтобы разграбить их обстановку и загадить помещения. Не думая о будущем, б[ольшеви]ки как только дорвались до власти, отстранили домовладельцев. Теперь пошёл третий год, но до сих пор не создано никаких органов, которые бы действительно, а не только на бумаге, заменили утраченных хозяев. Не сумели организовать ни домовые комитеты, ни жилищные советы так, чтобы они заботились о домах. Жилищные советы до недавнего времени ограничивались только тем, что брали с квартирантов процентные отчисления и раздавали ордера на выселение одних и вселение других. Домовые комитеты из временных жильцов тоже совершенно не заботятся о сохранности домов, ремонте и т. п. В результате дома стали бесхозяйным имуществом и, как следовало ожидать, стали разрушаться. Вовсе не недостаток топлива разрушил в домах отопление, канализацию и водопровод, а полная бесхозяйственность. Невежественные и незаинтересованные в сбережении отопления домовые комитеты не спускали воду, когда нечем было топить, и дома охлаждались. В эту зиму жильцы сбивались в кухни или одну комнату в квартире, стены промерзали и в результате помёрзли водопровод и канализация. Но кто виноват в этом? Дрова исчезли и стали совершенно недоступными с тех пор, как их взяли на учёт. Здесь то же, что в других областях жизни. Желание захватить всё топливо для останавливающихся фабрик и жел. дорог побудило б[ольшеви]ков запретить частную заготовку дров. Но неужели нельзя было предвидеть, что в домах остающихся без отопления и в то же время населённых, будут испорчены и водопровод, и канализация, и система отопления. Интересно, как и чем будут это чинить, когда уже в первые годы войны трудно было достать радиаторы и котлы. Да и какой смысл чинить, если нет никакой надежды получить дрова? Ведь все опять будет немедленно испорчено.
Воззвание приглашает «всех рабочих, всех трудящихся и всех честных граждан» (Это три разные категории!) бороться с эпидемиями очисткой городов, но ни слово не говорит о жел.-дор. станциях и вагонах. А отсутствие лекарств? Недостаток врачей?! Эпидемия тифа в нашей местности питается исключительно поездками за хлебом в ужасных условиях.
Всё это мелочи в сравнении с основной ложной идеей воззвания. Оно заявляет, что труд — это всё, что только в труде спасение. Но разве авторы его не видят, что они сами разрушили не только промышленность и другие устои хозяйства, но и самые условия всякого труда. Воззвание вопит: «Цари и угнетатели народа усилиями миллионов рук строили пирамиды, прорывали каналы, осушали болота. Неужели же сам рабочий класс для себя в своих интересах, ради спасения себя от гибели, не сделает чудес? Сделает! Он разбил своих противников в звёздах и лентах. Он разобьёт разруху, голод и нужду». Увы и ах! Если бы можно было разбивать голод и нужду так же, как разбивали в своё время магазины и винные склады! Пролетарий давно бы одержал и здесь победу. Но для того, чтобы не было голода, нищеты и вымирания населения, нужны труд, порядок и уверенность трудящегося, что его не ограбит любой энергичный хулиган. Когда фараоны строили пирамиды, а цари прорывали каналы, то масса населения трудилась под защитой законов. Рабочие работали за плату, а рабы из-под палки и за содержание. Неужели Глав.[ный] К[омите]т думает, что можно превратить всё население в рабов и заставить его работать из-под палки? А какие другие стимулы к труду у них есть ещё? Отвергнуть право частной собственности, объявить всякого собственника вне закона, и оставить его не ограбленным только до того неопределённого времени и в той мере, как тов[арищи] коммунисты удосужатся его ограбить, что значит разрушить самые элементарные основы труда, а следовательно и всякой хозяйственной жизни. В результате ничего, кроме голода, болезней, нищеты и вымирания быть не может. Попытка построить жизнь на других началах есть бред сумасшедшего или шарлатанство. Можно самому начать ходить на голове, заставить или уговорить своих близких, но заставить делать то же весь народ, притом сколько-нибудь продолжительное время, это совершенно неосуществимое предприятие. Хорошо, что Гл.[авный] Комитет понимает, что эту задачу можно выполнить «только при поддержке самых широких масс». Посмотрим, что будет.
4 марта. (Н. ст.). Заклятые враги революции могут быть вполне довольны, — если, конечно, живут за границей и имеют возможность выжидать. «Дело революции» погибло, или погублено. Голод, болезни, истощение и разочарование достигают таких размеров и пределов, что кажется, вот-вот, и всё смесится в хаос. Тут не помогут никакие заклинания, ни жестокости, ни героические меры. Административный механизм совершенно отказывается служить, массы хранят враждебное молчание и равнодушие. Воззвание Глав.[ного] К.[омите]та по трудовой повинности — можно быть уверенным — останется на бумаге. Говорят, что идея употребить Кр.[асную] Армию на работы потерпела полную неудачу. Бедный Аракчеев! Какую скверную репутацию имел он у наших либеральных писателей, а кто мог бы подумать несколько лет тому назад, что его идея военных поселений возродится через сто лет при таких обстоятельствах и в головах таких далёких от него по мировоззрению людей. Собственно говоря, наши коммунисты выдохлись, а то они давно должны были бы перейти от конфискаций, реквизиций и т. п. к «творчеству», и начать проделывать то, о чём давно писал Т. Мор в своей Утопии — о превращении всей страны в казарму. Слишком увлеклись потреблением и не дошли ещё до производства на комм[унистичес]ких началах. Пока дело шло о потреблении всё было гладко (с к[оммунистичес]кой, по крайней мере, точки зрения). Теперь, когда голод, нужда и целый ряд других причин заставляет подумать о производстве, обнаруживается вся пустота, бессодержательность и безжизненность коллективизма и коммунизма. Собственно, я не вижу ни того, ни другого, ни одной идеи, проведённой в жизнь. Если считать социализмом распределение по карточкам нормир[ованных] и нормир[ованных] товаров и хлебную монополию, то такой с[оциализ]м удавался неизмеримо лучше, во время войны, буржуазным правительствам Запада. В остальном, при всей благосклонности и при всем желании, с[оциализ]ма нигде не видно. Советские хозяйства? Это — сплошная пошехонщина, совершенно сказочная смесь русской недобросовестности, лени, бестолковости и нераспорядительности. Результаты плачевные: они не только не дают никаких доходов (об этом никто теперь из б[ольшевик]ов, кажется, и не мечтает), но не могут содержать сами себя. Доходят до того, что, не запасшись сеном, раздают на зиму до весны коров с правом съесть телёнка, если будет, и доить в свою пользу.
Для крестьян, т. е. не менее как для 4/5 населения России продолжает существовать право частной собственности. Правда, что оно нередко нарушается и в общем находится под постоянной угрозой нарушения, но это нисколько не приближает Сов. Россию к идеалам коммунизма. Напротив, это в сильнейшей степени пробуждает у крестьян чувство собственника и оформливает их смутные до сих пор понятия на этот счёт. Под влиянием этого крестьянин начинает медленно понимать, что нарушать чужую собственность это значит подвергать и свою нападению со стороны. В этом смысле и теперешний режим можно назвать анархией, т. е. таким состоянием общества, когда нет никаких прав и законов, ни старых, которые отменены на бумаге и постоянно нарушаются, ни новых, которые совершенно противоречат интересам и взглядам населения и не вышли до сих пор за пределы общих фраз и общих положений.
Пишегрю, сидя в тюрьме, читал письма Сенеки о смерти и самоубийстве. Когда он умер (задушенный или удавившийся сам), то на столе перед его койкой лежали письма Сенеки.
Постоянная угроза смерти и страшных бедствий, под которой мы живём, делает переживания и мысли Сенеки о смерти и самоубийстве особенно для нас интересными и жизненными. Он тоже жил долго под такой угрозой и в конце концов погиб от Нероновского террора. Его письма бессильны прогнать от нас страх смерти, особенно тягостный своей чувственностью, но они ценны как героические усилия ума привести все доводы, чтобы укрепить свой дух и приготовиться к ужасному концу. Временами эти доводы кажутся софизмами, но не есть ли вообще все усилия рассудка перед тайной смерти софизмы?
5 марта. А. С. Пушкин передаёт (История Пугачевского бунта), что Пугачёв начал свои показания Маврину заявлением: «Богу было угодно наказать Россию через моё окаянство».
В этом определении своей роли виден очень большой ум злодея, знавшего цену себе и своим последователям.
8 марта. Вчера я читал первую лекцию по пчеловодству в Барыбинском народном доме. Слушатели — старики, дети, несколько баб и небольшое количество парней, преимущественно из членов кружка. Слушали внимательно, сидели смирно и остались довольны. Вот, что приходится делать учёным, профессорам Университета в Сов. России. Мой импресарио жаловался на инертность населения. Лекторов нет, политикой никто не интересуется. Вокруг заправил — пустота.
Ещё кое-как дышит любительский театр, да и то потому, что на него ассигновано, по словам импресарио, губернским пролеткультом больше миллиона. Вокруг этого миллиона, конечно, создаётся некоторое оживление. Хороший способ создавать себе приверженцев и держать в руках отбросы местного населения.
Англичане разрешили приезд делегации по вопросу о товарообмене. Румыния (с согласия Англии, конечно) ответила согласием начать мирные переговоры. Англия достигла первой поставленной себе цели — заставила б[ольшеви]ков перейти в международных отношениях от наступательного нахрапа к самообороне. В таком виде большевизм ей совершенно не страшен и чехи, Колчак, Деникин и проч. не нужны. Когда большевизм представлял угрозу, то она, конечно, предпочитала Деникина и Колчака. Но когда затравленные и обессиленные большевики бросили мечты о завоевании мира и думают только о том, как бы уцелеть, они стали для неё если не самым желательным, то во всяком случае лучшим контрагентом, чем возродившееся правительство. Это — изнанка материи, а лицо — нелепая идея «разложения» большевизма товарообменом. Никакого товарообмена не выйдет, а разложение России б[ольшевика]ми будет продолжаться. Совершенно непонятно избытки какого сырья будут вывозиться; как будут вывозиться, когда ж.[елезные] дороги так разрушены, на какую валюту или на какие товары будет производиться обмен. Есть ряд ещё вопросов совершенно недоступных пониманию. Если высказывается, что это делается не для б[ольшевико]в, а для несчастного русского народа, чтобы ему помочь, то это — или глупость, или ложь. Всё это, и даже прекращение гражданской войны, если оно состоится, всё — пустяки в сравнении с огромным процессом разложения России.
Во внутренней политике б[ольшевиз]м ещё пыжится, хотя во многих вопросах тоже перешёл уже к обороне. Т.[аким] об.[разом] идейно б[ольшевиз]м уже разбит, но я думаю, что это — очень немного, т. к. никогда он силён этим и не был. Затея с мировой революцией свидетельствует об этом. При колоссальном внутреннем погроме б[ольшевиз]м проявил удивительную идейную бессодержательность и бессилие. Вопреки предсказаниям, по Марксу, рус.[ская] революция не оказалась мировой. Несмотря на все усилия ей не удалось зажечь пожара нигде. После двух лет борьбы, с величайшими эксцессами, жестокостью и ожесточением, приходится пасовать перед такими державами, как Финляндия и Эстония. Причина — низменность целей и инстинктов восставших рабов.
Идеалами грабежа, разрушения и убийств поднять человечество нельзя. Они вызывают только отвращения. И недаром Каутский, Ф. Адлер и другие открещиваются от такого коммунизма. Даже германские независимые отвернулись от б[ольшеви]ков. А во Франции немногочисленные проповедники б[ольшеви]зма подвергаются бойкоту.
Они правы во всяком случае, хотя бы и были сами коммунистами, потому что у нас не опыты коммунизма, а просто разгул уголовных элементов, отбросов населения, при благосклонном попустительстве и участии массы населения. Это те же элементы и инстинкты, которые показывали себя не раз в русской истории (в XVII и XVIII вв. — Разин и Пугачёв), в еврейских погромах, в грабежах фабрик во время забастовок, в немецком погроме 1915 г., в аграрных беспорядках.
Самый отвратительный коммунизм лучше этого разгула всякой сволочи, примазавшейся к большевикам и записавшейся в коммунизм pro venia praedandi diriiendique [«Ради грабежа и разбоя» (лат.)]. Самый жестокий, несправедливый закон лучше этой грязной руки хитрованца, который с наслаждением топчет ногами свою жертву, предварительно ограбивши её донага.
Реабилитация босяка! Горький может радоваться.
10 марта. …
Судя по отрывочным сведениям б[ольшевистс]ких газет, все западные социалисты, даже левые фракции, за исключением отдельных, немногих лиц, отвернулись от московского интернационала и открещиваются от солидарности с нашими коммунистами. А они все ещё твердят об III интернационале и мировой революции. Впрочем, даже Известия теперь не сообщают то и дело, как раньше о революциях, то в Португалии, то в Албании, Египте, Турции и т. д., словом, по всему земному шару, где только есть представители диаспоры.
Наступает, кажется, ещё более тяжёлое, чем до сих пор, время. Армия отвлекала и поглощала большое количество самых энергичных и преступных элементов. Если она будет распущена — а держать её без гражданской войны, как скоро б[ольшеви]ки убедятся, весьма опасно — то все эти, отвыкшие от труда и привыкшие к безделью и убийствам, люди вернутся к мирным занятиям, т. е. к грабежу и истязанию мирного населения. Начнётся, как говорят передовицы Известий, творчество и строительство коммунистического рая. Невозможно сказать, доколе будет терпеть это народ, да и найдёт ли вообще в себе силы, чтобы вылезть из этой ужасной бездны анархии.
По рассказам, в Москве — бешеная спекуляция. Спекулируют не только с продовольствием, но и с другими предметами, в особенности с золотом, серебром и иностранной валютой. За фунт серебра дают более 3500 р., франк — 100 р. и дороже и т. д. Прошедшим летом франк можно было без труда купить по 8 р. Говорят, что скоро будут выпущены «боны» по 5 000 руб. и 10 000 руб.
Замечательно, что в мечтания социалистов и коммунистов всегда входило уничтожение денег. Но наши до такого «творчества» ещё не дошли, а пользуются самым архибуржуазным способом добывания средств для своего существования — бумажными деньгами. Интересно было бы знать, понимают ли они, в какую бездну летят по этому пути?
Не раз говорили, что они намерены уничтожить все выпущенные деньги, т. е. отменить, и впредь не выпускать, но можно быть уверенным, что если они и думали об этом, то это останется в мечтах. Во-первых, это вызовет большое негодование, особенно среди крестьянства и новоявленных буржуев. А главное — им нечем будет тогда существовать. Тут нет выхода, и единственный путь — это путь дальнейшего, прогрессирующего выпуска денег до полного краха. Торговые сношения с заграницей должны значительно приблизить этот крах.
(Ст. стиль). Конец марта. Снега осталось мало. Давно уж прилетели грачи и жаворонки. Дети слышали уже кукушку и скворцов. Мы возим на огород навоз и готовим парники. Санный путь совершенно порушился. Итак, несомненно, что придется жить еще лето и осень «на земле».
... Мне последние дни невыразимо тяжело. Всё более и более становится несомненным, что разложение русского народа и гибель его государства будут продолжаться ещё долго и закончатся ужасной нищетой, истощением и вымиранием значительной части населения.
Каждый день слышишь о чьей-нибудь смерти. Умер, вслед за отцом, парень Сергей, сын Кузьмы из Рудин. Умер Григорий кровельщик, а его сын, хулиган Ларька, пропал без вести. Смерти и смерти без конца.
В волостной совдеп бабы свозят сирот и оставляют их в кабинете председателя и в других комнатах.
Международное положение по-прежнему неопределённое, Польша и Латвия ответили согласием вести переговоры о мире. Финляндия заявила о желании установить границы. Всё это — следующие этапы раздела или, вернее, распада России. Очевидно, что все эти новые республики действуют по данному им сигналу. Речь, конечно, идёт не о мире и не об установлении мирных добрососедских отношений, а просто и только о прекращении военных действий и об ограждении себя от вторжения большевизма. Особенно тщательно охраняют свою границу финляндцы.
Такой мир русский народ мог бы получить от своих быв.[ших] окраин давно, без войны, если бы б[ольшеви]зм не пытался сначала принести им, с оружием в руках, свой интернационал. В такие формы выливается «федеративная» советская республика. Вместо федерации карантин и изоляция бунта рабов. Что думает об этом русский народ? Трудно ответить на это определённо, но едва ли будет ошибкой утверждать, что ничего не думает. Разложение, голод и озлобление достигли таких ужасных размеров, что ему просто не до таких далёких вопросов. Всё-таки поразительна быстрота, с которой пошла насмарку многовековая история многомиллионного народа.
Теперь уже не слышишь программных разговоров и споров, политических новостей, уток и фантазий. То, что слышишь теперь на улицах, в частных беседах, в вагонах и т. п. скорее всего можно счесть за вопли и стенания затравленных и измученных людей, которые думают только о том, чтобы уцелеть. Тут уже не до мысли о родине, государстве, прошлом и будущем. Сквозь вопли и стенания — бешеная тупая злоба.
Будет ли возрождение? Во всяком случае до него далеко и путь к нему — через неслыханные страдания. Рус.[ский] народ отверг, оплевал и подверг разгрому такие основные устои всяческого гражданского общежития, что возврат к жизни (если только у него найдутся к тому силы), будет стоить ему ужасных страданий и огромных усилий. Теперь, когда государство и общество разрушены до основания, ему приходится горчайшим опытом доходить самостоятельно до таких элементарных истин, которые Моисей заповедал много тысяч лет тому назад евреям. Если это ему трудно, то что же сказать о таких сложных понятиях, как государство, родина и т. п. И это приходится ему делать без помощи образованных слоёв народа, которые почти уничтожены им же самим под руководством б[ольшеви]ков.
И куда девалась эта сердобольная, самоотверженная интеллигенция с её народническими верованиями, хождением в народ и прочей чепухой? Не за нею пошёл народ. Прав был Гершензон (в Вехах), что самодержавие своими штыками защищало и[нтеллиген]цию от мести и ярости народной. Во главе народа стали бездомные и безвестные герои М. Горького, недоучившиеся мальчишки из рабочих и мастеровых, бывшие волостные писаря и т. п. сброд.
6 апреля (24 марта). (Ст. ст.). R. Pichon (Histoire de la litterature latine) пишет: «римская литература совершенно безлична. Когда все работают для величия целого, то занимать читателя своими интимными переживаниями и частными делами было дерзостью, даже преступлением. Отсюда — почти полное отсутствие лирической поэзии и произведения, стоящие выше личности: речи ко всему народу, история или эпопея, изображающие его прошлое, моральные трактаты, поучающие обязанностям. За исключением идиллических излияний Катулла, Тибулла, Проперция и Овидия, все произведения латинской литературы объективны». Всё, даже лирики, проникнуты идеями патриотизма и национального блага.
Наша литература, особенно за последние 20–25 лет перед современной катастрофой, имела прямо противоположный характер. Удивительно, как наши критики, самых разнообразных направлений, не понимали этого, не обращали на это внимания, не оценили, что тот необузданный индивидуализм, которым была полна литература, был вернейшим симптомом приближающейся катастрофы всего общежития: государства, семьи, народности, даже хозяйственных устоев жизни.
Вскоре после переворота можно было часто слышать удивления интеллигентов относительно отсутствия у народа патриотизма, чувства национального самосохранения и т. д. Но разве литература последних десятилетий не была совершенно и сплошь лишена этих чувств и идей?
Индивидуализм и переживания неврастеников дают писателю мнимое богатство. Бесконечное нагромождение «тонких» личных переживаний нудных людей, их удачные и неудачные похождения в поисках личного благополучия создавали литературе характер бесплодности, скуки и однообразия.
8 апреля (26 марта). (Ст. ст.). Приближается Пасха. Как мрачно готовится встретить её русский народ! Какая ужасная нужда! А. Н.[иколаеви]ч с двумя сыновьями ездил за мукой и привёз только 3 пуда пшена. У них к празднику не будет не только кулича, но и хлеба. В таком положении многие. Сельский комиссар поехал за печёным хлебом в Павелец и попался на принудительные работы. К празднику, вероятно, не вернётся. В Татариновке ещё смерть.
Красная пасха
11 апреля (29 марта). Третьего дня вернулся из Москвы, где пробыл неделю. Разруха и грязь не поддаются никакому описанию. Нашествие неприятеля и обстрел произвели бы меньшие разрушения. Более ¾ домов лишились водопроводов, канализации и центрального отопления.
Убытки и повреждения так велики, что понадобятся годы, чтобы исправить отопление, канализацию и водопровод. Одновременно идёт разрушение, на топливо, деревянных домов. Всё, что можно сжечь, разбирают и растаскивают. На месте сломанных домов остаются груды мусора, кирпича, сломанных печей и обломков железа.
И это варварское разрушение огромного города называют разрешением «жилищного вопроса» путём муниципализации городской недвижимости. Как будто делается все, чтобы не осталось ни одного настолько глупого человека, который бы не понял нелепость этой муниципализации.
И это — после зимы, полной ужасных лишений, болезней и голода. Все, кто может, бегут из этого ада, а вынужденные оставаться вымирают.
Действительность настолько ужасна, что даже торжествующий хам, кажется, стал несколько смущаться. Отсюда — слухи о том, что небольшие дома будут возвращены собственникам (и), что будет разрешена свободная торговля и т. п.
Горькая насмешка истории. Революция под флагом социализма и коммунизма породила мелкого буржуя, который пытается уже пойти и освободиться от всяких декретов, долженствовавших уничтожить всякую собственность.
В деревне идёт интенсивная дифференциация. Все неприспособленные и слабые элементы быстро разоряются и делаются настоящими пролетариями, распродают скот и движимость и т. д.
Если разруха продолжится, то разорение начнёт захватывать более широкие круги. У одного нет колёс, у другого — плуга или сохи и т. д. Все износилось, разрушилось, а восстановить невозможно.
Словом, анархия и разруха доходит до самых низов общества. Теперь вовсе не редкость многосемейные крестьянские [хозяйства], которые живут изо дня в день, покупая за 200, 300 и даже 400 верст печёный хлеб. Эти ужасные поездки на буферах и крышах вагонов разоряют окончательно крестьян и разносят эпидемию тифа и оспы.
Настроение у всех подавленное, мрачное. Чувствуется, что в душе дело революции похоронено безвозвратно. От мечтаний первых лет революции не осталось следа. Думают не о «завоеваниях» революции, не о защите их от мнимых и действительных врагов, а о том, чтобы как-нибудь выпутаться из беды.
Всё это подготовляет ужасную, мрачную реакцию. Висячие сады революционной Семирамиды висят на волоске.
И чем дальше продержатся б[ольшеви]ки, тем ужаснее для народа и для них самих будет падение. Истерзанный, истощённый, во всём разочаровавшийся народ сам расправится со своими врагами, чтобы подготовить и облегчить возвращение тех, кого он ещё недавно считал своим главным врагом.
20 апреля (7 апреля).
Лаввле. Е. de Laveleye. L'apotre de la destruction universelle. Bakounine. (Revue des deux Mondes. 1880. VI).
«Во всяком случае несомненно, что разбойники становятся многочисленными и популярными, как это мы видим уже с давних пор в Сицилии и Калабрии, тогда, когда социальный строй доводит население до отчаяния. Но в России именно средний класс, а не народ, чувствует себя угнетённым, и буржуазии поставляет революционеров, а не разбойников» (555).
«Интернационал оказал наименьшее влияние в Англии и Германии, двух странах, где рабочие классы были лучше всего организованы для борьбы» (559).
«На континенте, когда предлагают конфисковать собственность, то нет речи о вознаграждении собственников. Как, эти бандиты столько веков обкрадывали народ, и их надо ещё вознаграждать! Они должны считать себя счастливыми, если им оставят целой их шкуру. В Англии уважение к собственности ещё живо, даже когда её уничтожают, и полагают дать справедливое, консолидированное вознаграждение» (561).
«Единственно действительное предохранительное средство против революционного социализма это — раздробление собственности. Свидетельство — Норвегия и Швеция, в меньшей мере — Дания» (563).
«Пример Швейцарии и Бельгии показывает, что нет ничего более действительного, чтобы ослабить опасности социализма, как свобода» (565).
«Предусмотрительные американцы столицами своих штатов сделали небольшие города. Французские республиканцы, менее предусмотрительные, допустили огромную ошибку, поместив палаты в Париже. Малярия, из-за которой Рим бывает необитаем часть года, надолго ещё предохранит его от опасности стать резиденцией новой коммуны» (575).
«История интернационала в Испании столь же трагична, как и поучительна. Хотя в этой стране мало рабочих крупной промышленности, ассоциация сделала в ней быстрые успехи. Одно время, благодаря победоносным восстаниям, она захватила в руки много больших городов, но вскоре она погибла в беспорядке и анархии, созданных ею самой» (577).
«Из этого краткого очерка истории Интернационала видно, что социализм, даже если бы ему удалось неожиданно одержать когда-нибудь победу, не может извлечь выгоды (tirer parti) из своего временного торжества. Une revolution politique est devenu facile; une evolution sociale est inevitable, mais une revolution sociale est impossible, parce qu'on ne change pas en un jour et par la force la costitution economique des societes» (581). [«Политическая революция стала лёгкой, социальная эволюция неизбежна, но социальная революция невозможна, потому что в один день и силой не меняется экономическое устройство общества» (фр.)].
«Мы видели, что социализм в настоящее время существует везде, но в то время как в свободных странах, как в Англии, Швейцарии или Бельгии, он организует конгрессы и банкеты, на которых произносят речи, поют, пьют и курят, в государствах, где он подвергается жестоким гонениям, он обращается к кинжалам, поджогам, яду и динамиту. Государство, не допускающее свободы, имеет против себя всех, кто к ней стремится, начиная от лучших граждан и до худших злодеев. Пусть оно допустит свободу, и его врагами будут только те, кто заслуживает каторжных работ, то есть, к счастью, еще очень небольшое меньшинство» (581-582).
Коммунар Брусе писал (Brousse. L'Etat a Versailles et dans 1'association des travailleurs. Londres. 1873).
«Так как наша цель разрушение государства, то мы не должны желать республики, которая даст государству такую прочную основу как в Швейцарии и Соединённых Штатах. Для нас наиболее выгодна такая форма государства, которую мы можем легче всего уничтожить, т. е. реставрация легитимной монархии». Республиканская форма объединяет все буржуазные элементы к большому вреду для пролетариата, тогда как возврат к архаическим формам делает раздоры буржуазии и внутреннюю борьбу постоянными и открывает, нам на пользу, эру революций (582).
«Le socialisme isole n'est pas a craindre, mais supposez une revolution politique ou de grands revers dans une guerre exterieure, et les anarchistes, seront de nouveaux prets a profiter de la defaillance du pouvoir» (582) [«Социализм взятый сам по себе, не страшен, но представьте политическую революцию или тяжкие неудачи в войне, и анархисты снова будут готовы воспользоваться властью» (фр.)].
23 апреля (10 апреля). Смерть делает своё дело. За последнее время умерли И. А. Покровский, пр[иват] доц. психиатр Рыбаков, Д. В. Цветаев, Н. Каблуков, С. Н. Булгаков. С апреля количество усиленных пайков увеличивается, но пока дойдёт до того, чтобы давать его всем учёным, большая часть перемрёт. Истощение постепенно подрывало силы и в дальнейшем результаты его будут сказываться еще сильнее. Особенно пострадал от смертей и террора юридический факультет. Мануйлов, Новгородцев, Струве и Гензель бежали, Хвостов повесился, Тарасов, Филиппов и ряд других выброшены за борт, Покровский и Каблуков умерли. В Архивах то же опустошение. В Арх[иве] Ин[остранных] дел из старого состава умерли: С. А. Белокуров, его брат Н. А., А. В. Лопухин, а недавно Н. В. Рождественский. В Архиве Юстиции до Д. В. Цветаева умерло тоже несколько человек: Беляев, Соколов и другие.
Поучительно будет со временем издать книгу небольших некрологов учёных, писателей и вообще людей мысли. Будет хороший памятник социальной революции. По-видимому, дело идёт к огромному краху всех идей революционного социализма и коммунизма. Теперь уже ясно то, что я утверждал с самого начала — одиночество русской революции. Вопреки всем предсказаниям марксистов и предвидениям мастеров революционных дел революции не делаются всё более международными. Наша революция так же одинока, как Парижская Коммуна 1871 г. Если так, то результаты её должны нанести особенно тяжёлый удар всему строю рев[олюционного] коммунизма. А результаты — ужасные. По-видимому, выясняется, что Антанта раньше, в надежде на нашу внутреннюю реставрацию, удерживала русские окраины и соседние государства от нападения на рус[ский] народ. Теперь, совершенно резонно, перестав поддерживать Деникина и другие внутренние движения, она не желает оказывать б[ольшевистско]му правительству услуги удержанием в нейтралитете соседей. В последних газетах — известие, что турки заняли Каре, Ардаган и Батум. Возможно выступление Персии, т. к. Красная армия в своём продвижении докатывается до её границ. В Восточной Сибири Япония занимает один город за другим. Балтийские окраины, вслед за Эстонией, отделяются и готовятся прописать Сов. правительству унизительнейшие условия мира. Среди западных государств уже идут соревнование и споры из-за раздела России. Совпублицисты, добросовестно по глупости или бесчестно, описывают эти споры как свидетельство силы Сов. правительства и всё говорят, что Европа не может существовать без русского сырья и что поэтому она пойдёт на признание советского правительства. В многочисленных статьях на эту тему постоянно повторяется один и тот [же] грубый промах: Европе нужно русское сырье и вообще природные ресурсы России. Это — советская республика (эта посылка пропускается, как будто несомненная, как аксиома; вывод — Европа не может жить (уже не «нужно», а не может существовать) без советского правительства и почётного мира с ним. Грубое жульничество лжерассуждений на пищу и утеху русским дуракам. Как будто весь мир настолько глуп и наивен, что не понимает, что при существующих в России анархии и разрухе невозможно получить никакого сырья. Посылки и вывод ясны. Европа нуждается в русском сырье; пока будет существовать советская анархия, она получить этого сырья не может; вывод — Европа заинтересована в устранении Сов. правительства. Она выдержала первые, самые для неё опасные по заразительности, моменты русской революции и теперь, уверенная в близком её крушении и реакции, готовится к дележу беззащитной России и спорит из-за раздела добычи.
Сейчас яснее, чем когда-либо, что большевизм есть чисто русское явление, глубокое заболевание, главным образом в области социальной морали, великорусского и отчасти б[ыть] м[ожет] и малорусского племени. Все инородческие окраины выделили из себя головорезов революции разных мастей и темпераментов, а от б[ольшевистс]кого разложения отшатнулись как от помойной ямы. Т[аким] об[разом] это не только не мировое или европейское движение, но даже и не общероссийское. Очевидно, что дело не в «самодержавном режиме», которому приписывали все беды и гадости. И финляндцы, и эстонцы, и другие инородцы жили под тем же режимом, были на положении худшем, чем великоруссы, испытывали временами гонения, но это не помешало им восстать против б[ольшевистс]кого разложения и при небольших военных силах отстоять свою независимость. Получилось нечто противоположное интернационалу и федеративной республике. Только поляки мечтали и имеют серьёзное основание на государственную независимость.
Всё же другие народности, которые теперь стремятся оградиться от большевизма, наверное, предпочли бы связь с русским государством и удовлетворились бы местной автономией, более или менее широкой. Некоторые, как напр[имер] Грузия, вероятно без труда отказались бы и от автономии, чтобы не стать добычей армян и Турции и пользоваться защитой России.
30 апреля (17 апреля). (Ст. ст.). Вчера вернулся из Москвы. Видел многих профессоров при получении профессорского пайка. Как все похудели, постарели, осунулись. У некоторых вид совершенно разбитых людей, ходят как тени. …
Почти все, с кем пришлось говорить, находятся в состоянии какой-то безнадёжности. Не только на поворот, но и на улучшение никто в ближайшем не надеется. Истощение и усталость так велики, что большинство даже не интересуется никакими политическими известиями и слухами.
Ещё такой год и от верхов русской интеллигенции останутся никуда не годные обломки — кто не вымрет, тот будет на всю жизнь разбитым физически и духовно человеком. И не удивительно, т. к. то, что мы переживаем, хуже самого жестокого иноземного завоевания и рабства, хуже каторги. Не только разбито всё, чем мы жили, но нас уничтожают медленным измором физически, травят как зверей, издеваются, унижают. Кто может, бежит, но ведь это тяжёлое изгнание. Говорят, что бежали большинство профессоров Одесского университета, многие — из Киева и Харькова, Н. И. Вернадский, И. Лаппо и другие из других городов. Говорят, что убиты по дороге Шалланд и В. Грабарь.
До чего измучились и изголодались люди! У лавки бывшей Бландова на Петровке я стоял в большой очереди за профессорским пайком профессоров, их жён и родственников. Нужно было видеть с какой нервностью и нетерпением ждали очереди, переспрашивали друг у друга, как и что дают, с какой лихорадочной поспешностью укладывали и уносили полученное, как бы боясь, что кто-нибудь отнимет, и не веря своему счастью. У стоявших около прилавка загорались глаза при виде больших кругов масла, бочек простых селёдок, которых раньше не стала бы есть прислуга, мешков плохой муки и прочих давно недоступных в достаточном количестве товаров. Женщины относились спокойнее, и укладывали полученное быстро и умело, но беспомощные учёные дрожащими руками, торопливо и бестолково клали селёдки вместе с мукой, постное масло — в мешок с крупой и т. д. Старик Филиппов пришёл с своей сильно похудевшей слабой дочкой, забыл свою палку и повёз паек на другой конец Москвы на маленькой, самодельной тележке. Другие увозили свою добычу на детских колясках, тачках и т. п. Н. И. Шапошников понёс на спине один — 2 с ½ пуда.
Голод гонит из Москвы многих, и не только из «буржуев» и интеллигенции, но и из простонародья. При таких условиях ни о каких массовых движениях не может быть и речи. Москва будет убита и опустошена, как несколько раньше Петербург и другие города. Города утрачивают своё значение торгово-промышленных центров. Деревенское население разрознено, не организовано, истощено и утомлено. Словом, все прежние общественные и политические силы сломлены и истощены. При таких условиях революционный бандитизм может царить очень долго — до полного истощения народа и вымирания значительной части его.
Июль. Les vertus et les vices d'un peuple sont, dans le moment qu'il eprouve une revolution, la mesure de la liberte ou de la servitude du'il en doit attendre. C'est 1'amour heroique du bien public, le respect pour les lois, le mepris des richesses et la fierte de 1'ame qui sont les fondements du gouvernement libre. C'est 1'indifference pour le bien public, la crainte des lois qu'on hait, 1'amour des richesses et la bassesse des sentimens, qui sont comme autant de chaines qui garrottent un peuple et le rendent esclave. [Добродетели и пороки народа в период революции являются мерой свободы или рабства, на которые он может рассчитывать. Героическая любовь к общественному благу, уважение законов, презрение к богатству и благородство души являются основой свободного образа правления. Безразличие к общественному благу, страх перед законом, которого ненавидишь, любовь к богатству и низость чувств являются чем-то вроде цепей, которые опутывают народ и делают его рабом (фр.)]
Mobly. Oeuvres completes. Toulouse, 1793, VI, p. 121. (Observations sur les Remains)(25).