"Типичный узор шизофреника"
Еще не досидев первый срок, в 1943 году поэтесса получила второй – за участие… в художественной самодеятельности. В деле сохранились ее показания: "В лагерном драмкружке ставили пьесу Николая Островского "Без вины виноватые", мною допускались намеки того, что я тоже без вины виноватая".
– Эта запись сделана рукою следователя. Поэтому не нужно удивляться, что Александра Николаевича Островского он назвал знакомым со школьных лет именем – Николая Островского, автора романа "Как закалялась сталь". Не думаю, что Нина Михайловна могла сама допустить подобную ошибку, – поясняет Дмитрий Сафонов.
24 февраля 1943 года судебная коллегия по уголовным делам Горьковского облсуда приговорила Подгоричани по ст. 58-10 к 5 годам ИТЛ с "поглощением приговора прежней судимостью".
В лагере у поэтессы окончательно испортилось зрение, развился анкилоз коленей, обострился туберкулез легких. К началу второго срока и без того печальное состояние ее здоровья резко ухудшилось. 13 августа 1943 года Подгоричани "в порядке статьи 461 УПК условно-досрочно" освободили из лагеря и отправили в Турковский район Саратовской области. Так начались бесконечные скитания: из села Турки в Касимов, из Касимова в Тарусу, затем в Щекино, в Епифанский район Тульской области и в Косую Гору. Места ссылки менялись, но одно оставалось неизменным: бытовые условия были ужасными.
Из письма Подгоричани поэту Льву Горгунгу:
"Зима тянулась медленно и мучительно. Мне удалось обмануть ее и проходить без пальто. Но валенки она меня заставила купить. Сейчас эти валенки – единственная реальная вещь, которая у меня имеется. Остальное – тень! Тень юбки, тень блузки, тень чулок. … И сама я точно тень, колеблемая ветром. Впрочем, тут такие ветра, что крыши сворачивает".
Графиня прекрасно шила. Она брала заказы и получала оплату продуктами, делала "дергунчиков-паяцев, балерин, негров" на продажу, но жить все равно приходилось впроголодь.
Из воспоминаний писательницы Софьи Прокофьевой:
"Бедная Нина Михайловна! Надо было ее видеть: маленькая, мне по плечо, худенькая, одни косточки, и почти слепая.
… Она писала нам. Один из ее друзей, главврач больницы для душевнобольных, рискнул (по тем временам это был немалый риск) поместить ее в свою клинику.
Ее письма, полные тепла и юмора, всегда кончались какой-нибудь безумной фантастической фразой. Например, что к ней приходят через день то ангелы, то косматые чудовища. Иначе было нельзя, ведь все письма откровенно вскрывались и прочитывались.
Однажды она написала нам: "Здесь – рай. Здесь тепло и кормят".
Потом как-то она прислала нам варежки, сшитые ею самой из грубой черной материи, украшенные разбросанной в беспорядке оранжевой вышивкой.
Эти варежки были на выставке, под ними красовалась надпись "Типичный узор шизофреника".
Я долго их хранила.
Но вдруг нагрянула какая-то комиссия, и главврач, ее друг, вынужден был попросить ее покинуть этот "рай".
Какое-то время она жила под Тарусой, и тогда она чаще приезжала к нам. Но Москва была для нее запретной зоной. Как же она пугалась, если раздавался звонок в дверь. Металась, как запуганный зверек, пряталась…
Потом она купила домик где-то у реки. Однажды она, взяв сумочку с документами, паспорт, пошла отмечаться в милицию или куда-то еще, как было положено для ссыльных – каждый месяц. Была весна, половодье. Она вернулась – а домика нет. Разлившиеся воды реки унесли его.
Мы получили отчаянное письмо. Самое печальное для Нины Михайловны было то, что вместе с домиком уплыла ее любимая кошка.
Мои родители выслали ей денег, чтобы купить новый домик, но кошка исчезла, и Нина Михайловна была безутешна. Одиночество…"
"Какое счастье: хожу по Москве и не боюсь"
16 июля 1949 года Подгоричани неожиданно арестовали в третий раз. И хотя при обыске не удалось найти ничего "антисоветского", 12 октября 1949 года решением Особого совещания МГБ поэтессу отправили на поселение в деревню Бирилюссы Красноярского края. В каких условиях ей там приходилось жить, Подгоричани описала в стихах:
Нету на улице домика хуже,
Осенью он отражается в луже,
Нынче зима – палисадник в снегу,
Даже калитку открыть не могу,
Кажется, домик вот-вот упадет,
Утром прохожий его не найдет,
Скажет: "А может, и не было вовсе"?
Впрочем, жила ведь собачка там Топсик.
Нету на улице домика хуже,
Но и такой он хозяину нужен,
Чей это домик? Увы, это мой,
Адрес: Калинина, номер восьмой.
В этом домике на ул. Калинина, 8 Подгоричани встретила 1953 год. После смерти Сталина она пыталась добиться освобождения, писала председателю Президиума Верховного совета СССР Клименту Ворошилову, Министру внутренних дел СССР Лаврентию Берии, а после его расстрела – занявшему место Берии Сергею Круглову. Никакого ответа она не получила.
Из заявления на имя Министра внутренних дел СССР Лаврентия Берия от 15 мая 1953 года от ссыльной Любарской Н.М., проживающей по адресу: Красноярский край, Бирилюссы, ул. Калинина, 8:
"В январе 1938 г. я была арестована и, получив 8 лет, выслана в Томские лагеря. Арест и высылка явились для меня громом среди ясного дня, так как не только преступления, но и никакого правонарушения я за собой не знала.
Оказывается, меня обвинили в том, что я собиралась убить тов. Литвинова. … Почему именно Литвинова и за что? Может быть, потому что была дружна с его женой и бывала у них в доме. …
Через 5 лет меня освободили из Унжлага, как совершенно больную, по актации (я – инвалид 2-й группы по зрению, у меня туберкулез и анкилоз колена, я едва хожу). …
После освобождения я жила в Туле, зарабатывая себе на жизнь шитьем, и была этим удовлетворена. Но вот в 1948 г. снова арест, тюрьма и ссылка в Красноярский край без указания срока. За что?
Никакого нового обвинения предъявлено не было. Клеветник мне известен – это Надежда Сергеевна Белиневич. Меня ознакомили с ее клеветническим доносом при допросах в Туле. Сейчас я почти слепая, 60-летняя старуха, веду нищенское голодное существование, т.к. заработать здесь нет никакой возможности. … Прошу о возвращении к мужу в Москву по месту постоянного жительства".
Освобождения пришлось ждать еще долгие полтора года. Реабилитировали Подгоричани лишь в 1955 году.
Из воспоминаний Софьи Прокофьевой:
"После Двадцатого съезда Нина Михайловна была полностью реабилитирована. Она жила то у нас, то еще у каких-то друзей, ожидая ордер на однокомнатную квартиру.
Она часто с юмором, безо всякой горечи, вспоминала свой роскошный московский дом, конфискованный во время революции. Там была лестница из оникса и большой зимний сад.
Наконец, Нина Михайловна получила свой долгожданный ордер и въехала в свою новую маленькую квартиру.
Она была совершенно счастлива. Нашлись ее тоненькие книжечки, где она обучала детей шахматной игре. Ведь она была незаурядная шахматистка. Рассказывала, что однажды сыграла вничью с Ботвинником. Во всяком случае, он говорил, что не встречал женщин-шахматисток сильнее ее.
Она рассказывала нам:
– Представляете, нет, вы только подумайте, какое счастье: хожу по Москве и не боюсь. Не боюсь, что меня схватят. Даже милиционеров не боюсь!
И это после семнадцати лет, проведенных в тюрьмах, в ссылке, на поселении…"
"Должно быть, я совершенно никчемный человек"
Получив разрешение вернуться в Москву, Подгоричани устроилась переводчиком в Гослитиздат. Переводила стихи с английского, немецкого, французского, румынского, болгарского, чешского, сербского… Единственная книга с собственными стихами, которую ей удалось опубликовать под своей настоящей фамилией, вышла в свет в 1961 году. Эта десятистраничная книжка-ширма для детей старшего школьного возраста "Сначала – налево, потом – направо".
Поэтесса уже потеряла надежду увидеть в печати свои стихи "для взрослых". Однако в феврале 1963 года "Бюллетень ЦШК" благодаря хитрой уловке Виктора Хенкина все же напечатал одно ее стихотворение – "Хлеб". Однако подготовленные в разные годы шесть сборников – "Четки из ладана", "Хрустальные четки", "Рубиновые четки", "Восьмая горизонталь", "Сибирские триолеты" и сборник шахматных стихов – так и не были изданы при жизни поэтессы.
В последние годы жизни Подгоричани рядом с ней был еще один близкий человек – Евсей Черняк, с которым они были знакомы с 1927 года и переписывались все время ссылки. Он вращался в театральной и литературной среде, был хорошо знаком с Алисой Коонен, солистами Большого театра Еленой Степановой, Борисом Евлаховым и пр.
Из письма Нины Подгоричани к Евсею Черняку от 3 декабря 1963 года:
"Дорогой любимый Евсеюшка, сегодня исполнилось 8 лет нашего совместного житья. И я могу сказать: лучшего выбора я сделать не могла.
Я очень сожалею, что в этот вечер не сижу рядом с тобой и не могу выпить за твое здоровье!
Но я могу попросить тебя навещать меня теперь пореже и подумать о себе – ты плохо выглядишь.
А я уже хожу.
Вначале мне было совершенно безразлично, вырвусь ли я из когтей смерти или нет? Потом подумала, что хотелось бы увидеть сборник шахматных стихов. И, если он будет, то это опять-таки благодаря тебе. Ты решил чем-нибудь скрасить остаток жизни старой карги. Спасибо тебе. Сама бы я ничего не сделала.
Евсеюшка, родной, мне так обидно, что я для тебя ничего хорошего не делаю. Должно быть, я совершенно никчемный человек.
Спасибо тебе, Евсеюшка, бесконечное спасибо за все. Надеюсь, что этот 9-й год будет для нас счастливым.
Целую, люблю и нахожу, что ты – лучше всех людей. И горжусь тобой – Нина".
Здоровье поэтессы становилось все хуже. Почти весь последний год своей жизни она провела на больничной койке.
Из воспоминаний Софьи Прокофьевой:
"Конец ее жизни был поистине трагичен.
Она позвонила мне из больницы и просила срочно приехать. Я тотчас же отправилась к ней. И вот что я узнала.
У нее был знакомый художник, кажется, анималист, с которым она подружилась где-то на поселении.
Он умолял ее устроить ему московскую прописку. Больше-де ему ничего не надо. Только прописка. У него есть деньги. Он не стеснит ее, снимет комнату, потом купит себе квартиру.
Надо знать, как знали мы, ее безмерную доброту и доверчивость. Она сочеталась с ним фиктивным браком, прописала его у себя. И он тут же вселился в ее однокомнатную квартирку.
Перенести столько страданий и потерь. Семнадцать лет скитаний из одного чужого дома в другой, голод, выживание из последних сил. И вот снова, в сущности, бездомность.
Больное сердце ее не выдержало этого последнего испытания".
Одно из последних стихотворений поэтессы "Завещание" оканчивалось так:
Подводя итог в последней смете,
Задыхаясь в гневе и тоске,
Брошу вызов обнаглевшей смерти –
"Буду жить на шахматной доске!"
Из воспоминаний профессора Бориса Каплана, племянника Евсея Черняка:
"Когда я в очередной раз пришел ее проведать, мне сказали, что она совсем плоха и несколько раз спрашивала меня. Я подошел к кровати, Нина Михайловна увидела меня и произнесла несколько слов тихим голосом. Я не разобрал их, и она повторила. Я услыхал: "грязью ... колеса ... " По счастью, я догадался: она не могла вспомнить стихотворение Александра Блока "На железной дороге" и оттого мучилась. Я прочел знаменитые последние четыре строки:
"Не подходите к ней с вопросами,
Вам все равно, а ей – довольно:
Любовью, грязью иль колесами
Она раздавлена – все больно".
Нина Михайловна благодарно пожала мне руку и отвернулась. В этот день она умерла".
Нина Подгоричани скончалась 15 мая 1954 года. Ее друг Лев Горнунг записал в своем дневнике: "15.5.1964. Сегодня ночью скончалась Нина Михайловна Подгоричани в I Градской больнице. От болезни сердца. Была хороший, умный, талантливый, добрый человек. Не мещанка до мозга костей. Величайший друг всех собак, которых она обожала и жалела".
Похоронили поэтессу на Донском кладбище Москвы. В последний путь ее провожали немногочисленные друзья и Евсей Черняк.
Книга Нины Подгоричани "Четки из ладана", куда включены не только ее "шахматные" стихи, вышла лишь в 2015 году тиражом всего 500 экземпляров.
Другие истории:
Жизнь в золотой клетке. Соцсети о детях Путина и Кабаевой
«Брат» и «Брат 2». Культовые фильмы о герое или о психопате?
Мигранты, живущие в России, не могут записать детей в школы: "То говорят, что документы неполные, то, что мест нет"
Истории: "Моего сына заперли в сарае и он сгорел заживо. Я ищу справедливость, но по закону наказать виновных невозможно"
Узбекистанец рассказывает о депортации из России: "Сняли отпечатки пальцев, взяли слюну изо рта. На вопрос "Почему?" ответили: "Просто так"