– Вещикова, ты правда беременна? – парторг цеха Рита Колобова поймала ее в коридоре, смотрела на живот, но темно-серый халат висел балахоном на миниатюрной Лене, и разглядеть ничего было невозможно.
– Да, правда, – Лена кивнула, опустила глаза.
– Та-ак... И мужа нет...
– Есть муж, – Лена глянула открыто, сказала громко, но после тихо добавила, – Но это не его ребенок.
– Да уж понятно. Разводишься, мне сказали. Другой появился? Твой-то пропал.
– Нет! Вы что... Никуда он не пропал. Осуждён просто. Я не развожусь, жду его.
– Это как? А ребенок?
– Случайность..., – Лена опять потупилась.
– И как ты эту случайность мужу объяснять будешь, если ждёшь? А? – Рита развела руками,– Вот интересно девки пляшут... Разводись. Зачем тебе быть женой осуждённого? Да и комсомол...
– Что комсомол?
– Что-что...,– говорила Рита громко, на них оглядывались, – Надо ставить вопрос о твоём моральном облике. А ты как думала? А кто за тебя, за жену осуждённого заступится? А вот если замуж выйдешь, так и вопрос сам собою снимется. Ну, поспешили, бывает... Думай, Вещикова, думай...– парторг зашагала дальше, глухо и широко ступая по многолюдному коридору.
Лена посмотрела ей вслед, развернулась и направилась к своему рабочему месту. Было грустно и тяжело. Видимо, придется прощаться с комсомолом. Сейчас она вспомнила, как до войны вступала в ВЛКСМ. Как вызубривала решения партии, уставные пункты союза, как волновалась перед тем, как пойти на комиссию – так хотелось вступить, быть достойной... Но на весах сегодняшних комсомол уступал. Другое, личное, было куда важнее. В общем, не вышло из нее достойного строителя коммунизма.
Лена весь день размышляла над этим, и все никак не могла понять – кто же виноват, что вот так все сложилось? Ведь она хотела бы остаться комсомолкой, хотела бы впоследствии вступить и в партию. Она мечтала когда-то, что проявит себя на этом поприще, ее ещё со школы считали идейной, честной, трудолюбивой... Она уважала горкомовских, они ей уж не раз помогали – и с работой в войну, и с картошкой в голодное время...
Но вышло так, как вышло. И поделать с этим ничего нельзя. Наверное, это клеймо на всю жизнь. И на жизнь детей тоже. Ее детей.
Лена положила руку на живот. Как быть ей теперь? Как прокормить их, если родится малыш и придется ей уйти с завода? Да, месяца в два должны бы взять его в ясли. Ну, а если это исключение из комсомолс, эта аморалка помешает? Если не предоставят место в яслях?
Борис
Картошку они съели в марте, а сейчас опять жили бы впроголодь, если б не Борис.
Он никак не хотел ее понять.
– Лен, сдохнете ж с голодухи. Хоть дочку пожалей! Переходите ко мне. Долго ль звать-то? Корова, мясо, овощей да заготовок целый подвал, – он понижал голос, говорил потихоньку,– Ну, и знаешь ведь - тушёнка, сахар, мука...все у меня под рукой.
– Нет, Борис Николаевич. Я Серёжу буду ждать. Говорила же, – вздыхала Лена.
– А это тогда что? – махал он рукой на ее растущий живот.
Кто-кто, а Борис уж точно знал, что ребенок не от него. И не от мужа. Далеко муж – ссыльный.
– А это случайность. Просила же не спрашивать, – опускала глаза Лена.
– И ты думаешь, твой Сергей тебе эту случайность с рук спустит? Ты знаешь какие они приходят? Он – зэк... Зэк, понимаешь ты это? А ты..., – Борис махал рукой, сердился и уходил.
Он несколько дней не появлялся, а потом приходил вновь, приносил продукты. Лена отказывалась, но он всё равно продукты оставлял. Опять уговаривал, нервничал. Эти визиты Лену раздражали, но чего греха таить – и спасали. Лена все ещё помнила какой маленькой и слабенькой родилась Вера, очень не хотелось потерять второго ребенка. Поэтому продукты Лена брала...
Мать Бориса, Клавдия Ивановна, однажды забрала Веру, накормила ее смородиной с огорода. Эта женщина нравилась Елене, добрая, понимающая.
– Чего, Лен, не отвяжется Борька никак, да?
– Да..., – Лене было неловко.
– Вот всегда так. Как упрется! И дома места себе не находит. Уж кроватку для Верочки делает. Глупый... А я вот думаю: не его ты женщина, не его. Все равно не заживетесь... Хоть и рада б была такой снохе.
Давили на Елену со всех сторон.
В слезах прибежала как-то летом Верочка.
– Мам, мам! А мне сказали..., – она замолчала, не зная, как начать деликатный неприятный разговор с матерью.
– Вер, говори, меня не надо стесняться.
– Ну...Галька сказала, что ... про девять месяцев. А ты папу давно не видела, не ... Значит, ребёночек Борискин, да? – она подняла глаза, глядя на мать с надеждой. Вот сейчас она опровергнет все эти глупые домыслы, объяснит все просто и доступно, и Вера пойдет и скажет подружкам о том, какие же они глупые.
– Вер, – Лена присела рядом на стул, – Вот что скажу тебе. Этот ребенок – мой и немного твой. И больше ничей. В общем, наш. Поняла? Так всем и говори. А я никогда никого, кроме папы Сережи, не любила. И он вернётся, и ребенок будет ещё и папин. Поняла?
– Поняла. Но девчонки не поверят. И Ванька дразнит... И тебя..., – опустила глаза дочка.
– А ты? Ты мне веришь?
– Верю, я же Вера..., – ещё тревожно улыбнулась Верочка.
– Вот на имя твое я и надеюсь. Держись, – Вера вздохнула, кивнула и убежала на улицу, – И я буду держаться, – добавила Елена.
Вызов в горком
В июне Лену вызвали в горком. В цех прибежала запыхавшаяся Рита, объявила, чтоб Лена все бросала и шла туда.
Лена шла в горком спокойно. Забежала домой, в барак, покормила Верочку, натянула черную плюшевую жакетку и убрала волосы. Она была уверена – разговор пойдет о ее персональном деле, об исключении из комсомола за аморальное поведение. Совсем недавно за пьянство исключили у них в цехе Веньку Лаврова, был товарищеский суд – неприятное действо. Действо, когда стыдно всем – и судьям, и подсудимым. Такого суда ждала и Лена. Хотелось, чтоб уж поскорей...
У горкома стояли в ряд три газика. Все новые бежевые, кажется, обкомовские. В раскрытой дверце одного из них сидел шофёр с двустволкой на коленях, прищурясь он заглядывал в дуло. Лена заволновалась. Ей было из-за чего волноваться.
В помещении было душно, стоял казённый запах. Она прошла по длинному коридору. Здесь она бывала, всегда шла сюда с надеждой на помощь, а сейчас сердце колотилось – неужели что-то с Сергеем? Ведь не может быть, что из-за ее беременности понаехали обкомовские, да ещё и вооруженные.
Она остановилась у высокой двери, постучала, за дверью отозвались, она вошла. Секретарь в горкоме был новый, она его не знала. В кабинете находились трое мужчин и секретарша. Лена поздоровалась со всеми.
– Вещикова Елена Владимировна? – мужчина средних лет, лысеющий, с серым лицом и светлыми пустыми глазами начал разговор
– Да, это я, – Лена прикрыла выпирающий из жакетки живот руками, почему-то от его колючего взгляда захотелось прикрыть.
– Присаживайтесь. Расскажите о своих отношениях с Борисом Николаичем Савиновым.
– С Борисом?
– Да. Вы состояли в отношениях?
– Нет... То есть... Мы просто ... А что случилось?
– Вы не волнуйтесь, не волнуйтесь. Просто расскажите.
– Ну... Он хотел, звал замуж, но я уже замужем. Я ... , – она совсем не ожидала разговора о Борисе, была не готова, не знала, как сформулировать.
– Ваш муж в местах заключения. Мы знаем. Но Вы же, извините, в положении. Значит состояли в отношениях с Савиновым?
– Нет, – быстро ответила Лена, – Этот ребенок не имеет к нему отношения. У нас была просто дружба, понимаете...понимаете..., – говорить об интимном было не принято.
– Дружба, значит ... Ясно, дружба..., – ей не верили, – Скажите, он носил Вам продукты? Муку, может, сахар, консервы... Носил?
Лена теперь все поняла. Это не по ее душу сидит там человек с винтовкой. Они приехали за Борисом. Елена распрямила спину:
– Нет. Борис Николаевич никогда не носил нам ни муку, ни сахар. Но он носил нам молоко от своей коровы, овощи с огорода.
– И Вы брали все это?
– Брали. Мы голодаем, – кивнула Лена.
– Товарищ Вещикова, Вы же комсомолка, – мужчина наклонил голову набок, говорил ласково, – И должны отвечать правду. Савинов воровал, и уж многие написали об этом. Из его дома изъяты продукты с хранилища. А Вы его выгораживаете. Знаете, что за это бывает?
– Я не выгораживаю. Я ничего не знаю о нем.
– Жаль. Очень жаль, что не хотите оказать нам содействие. Вы понимаете, что Ваша связь с Савиновым вполне доказуема, – он кивнул на ее живот, – Да и о том, что потакали Вы его воровству, известно тоже. И только благодаря Вашему положению, мы вынуждены Вас отпустить. Но Вы подумайте ещё. Вам же не нужны неприятности.
Лена промолчала. Уж поняла – что б она не сказала сейчас, ей не поверят. Уходила из кабинета на дрожащих ногах, ладони мокрые.
Что-то не так пошло в ее жизни. Муж в местах заключения, и ещё все думают о ней, как о любовнице проворовавшегося работника. Голова Лены кружилась.
Что же будет с ней дальше?
Дома она достала фотографию Сергея, долго сидела над ней. А потом взяла в руки фото матери, смотрела на нее, ждала подсказки. Но мама смотрела из счастливых лет, из довоенных воспоминаний – об ухоженной квартире, о фортепиано, о прогулках в парке с мороженым... Как будто все это было не в этой жизни. Уже нет их квартиры, нет в живых отца и матери, да и ее, той прежней, романтичной и наивной, тоже нет.
Но где-то, в области, в далёкой деревне Иглы, возможно, живёт ещё ее бабушка, мать отца. Раньше вспоминала Лена детские поездки свои в деревню, как уход от счастливой удобной жизни городской.
Деревня эта состояла всего-то из нескольких домов. Дружить – не с кем, удобства – на улице, вода – приносная... Она ждала, когда родители опять заберут ее в город, хоть бабушка и старалась развлечь ее, как могла. Они собирали в лесу малину, ходили по грибы, с соседским мужичком ловила Лена рыбу.
И все равно после жизни городской жизнь в деревне казалась убогой. Когда Лена уезжала, бабушка крепко мяла ее в объятиях, звонко целовала в щёку. А потом кланялась родителям внучки, сыну и снохе, и говорила:
— Ну, воздай вам Создатель за доброту.
И сейчас... Сейчас хотелось убежать именно в такое место. Доброта, именно её сейчас так не хватало...
Лена долго сидела над фотографиями, а потом вдруг вскочила, велела собираться Вере, побежали они в дом Бориса. Да, появляться там было нежелательно. Но Елене было уже все равно.
В доме плакала Клавдия Ивановна. Бориса арестовали ещё вчера. А ночью мальчишки обнесли сад.
– Ты подумай, Лен. Разве мне жалко, нов ведь яблоко-то еще зелёное. Ведь только выбросить....зачем они? – плакала она не то по сыну, не то по яблокам.
Лена узнала, что Бориса ещё не отправили, что он в участке. Взяла собранный матерью провиант, теплую одежду и, оставив Верочку на попечение Клавдии, направилась туда.
– Вы кто ему?
– Жена. Ребенок у меня от него, не видите что ли? Повидаться бы...
– Не положено... Но передачку отдам.
А потом, пожалев беременную на последнем сроке интеллигентную с виду бабенку, шепнул, чтоб шла за правый угол серого здания, там, мол, окошко.
У окна Лену ждал Борис.
– Лен, вон как вышло. Теперь и я – зэк, – Борис осунулся, ушла начальственная самоуверенность.
– Не говорите так, Борис, может разберутся...
– Нет, уж точно осудят. Твоего встречу, привет передам, – с сарказмом усмехнулся, –. Мать там как?
– Плачет... Борис, держитесь. Там тоже жить можно. Вы обязательно вернётесь.
– А ты откуда знаешь, как там? Пишет твой?
– Нет. Не разрешают им...
– Лен, вот кажется мне... Кивни... Его ребенка носишь, мужа?
Лена кивнула...
– Так и думал... А я и не боюсь, ты знаешь. Везде люди живут. А ты вот что... Переезжай ко мне в дом. Там, конечно, изъяли все, но дом теплый, да и матери подсобишь. Родишь вот... И говорить меньше будут. Переезжайте с дочкой.
– Нет, Борь. Спасибо... Нельзя так. Замужем я. Я вот думаю в деревню к бабке поехать. Вот картошку выкопаем, рожу, и тогда уж... по осени. А Вам спасибо за всё...
– В деревню? Далеко это?
И когда Вера рассказала, что путь неблизкий, Борис назвал ей адрес человека, водителя грузовика, который с переездом поможет.
Больше Бориса Лена не видела.
Роды и отъезд
Бараки уплотняли. На их кухне уже негде было поставить кастрюлю. Соседи на Лену косились. Она знала, что все надеялись, что переедет она к Борису, что освободится комната. К младенцам тут относились двояко – стены барака были тонкими, младенец означал ночной недосып. Лена все больше утверждалась в решении, что надо уезжать.
А когда в доме прослышали о том, что Бориску арестовали и вовсе расстроились.
– А чего. Все они там, на заготзерне – ворье. Теперь его малец тут орать будет.
И только одна соседка, Татьяна Изотовна, тихо улыбалась Лене и Верочке.
– Не слушайте никого. Не злые ведь они. Усталые просто. Время сейчас, Леночка, нелегкое...
– А мы и не слушаем. Это наш ребёнок. Мой и мамин, – отвечала за Лену Верочка, она привыкла так отвечать.
На заводе ход ее делу не дали. Она осталась в комсомоле. Рассудили, что времена послевоенные, сложные, другие, и сейчас трудно разобраться вообще в делах бабьих.
В августе копали картошку – ночью, после копания, после того, как потягала телегу с картошкой, хоть мужики местные и помогали, отвезли Лену в роддом. Верочку забрала к себе на это время Клавдия Ивановна. Мальчик тоже родился недоношенным, но совсем не таким маленьким, как Вера. Да и молоко, худо-бедно у Лены было.
Сына назвала Лена Володей, как звали ее отца. Окунулась в материнство, ушла в себя. Она и дети – больше никого как будто не существовало.
Но уже через месяц сообщила она на работу, что уезжает. Комнату только сдавать не стала – цел ли дом в деревне, жива ли бабушка, Лена не знала. Ехала наугад.
Как и обещал Борис, ей помогал Николай, мужчина в годах, чем-то видимо обязанный Борису.
Он и с погрузкой помог, и советы давал дельные.
– Ещё б чуть затянули, и не проехали бы мы в те места. Дороги там размоет.
Клавдия Ивановна напекла пирогов. Расстались со слезами.
Ехали они семь часов, Николай помогал, чем мог. Лена думала, что дорога будет сложнее, но дети в дороге по большей части спали, убаюканные монотонным шумом мотора.
Они ехали по берегу озера с зеркальной поверхностью. Здесь стояла какая-то особая осенняя тишина, и Елена уже в дороге интуитивно поняла, что назад она не вернётся. Здесь ждал ее кусочек далёкого счастливого детства.
– Мама! Это море?
– Озеро, Верочка... Летом будем купаться. Мы подъезжаем.
– А Вовка вырастет уже к лету?
– Вырастет..., – Лена улыбалась.
– А папа? Папа отыщет нас тут?
– Отыщет. Папа нас везде отыщет.
Конечно, отыщет.
Ей никому нельзя было рассказывать о той встрече. Сергей просил в письме – никому.. И сейчас, в дороге, Лена вспоминала...
Сергей
На исходе ясной и звёздной зимней ночи в декабре прошлого года мелкими перебежками и шагом шла Елена к станции. Гораздо раньше указанного времени шла. С собой у нее большой брезентовый мешок. Там еда, валенки, теплое белье. Все, что смогла собрать за эти дни с момента получения заветного письма. Она обогнула постройки той стороной улицы, где не было фонарей. Это был крюк, но так ее никто не заметит. Шла и смотрела на спящие низкие частные дома, припорошенные серебрящимся в темноте снегом
Впереди над станцией раскинулась крыша из света, с вышки вниз светили прожектора. А вокруг Елены – густая тьма. За присыпанными снегом кустами она и осталась ждать прибытия поезда.
Лена не замечала ни ночного холода, ни колкого ветра, хоть простояла вот так довольно долго, она прислушивалась. И вот услышала гудок диспетчера, вся напряглась, подалась вперёд – туда, откуда должен быть придти поезд. Кругом тишина ожидания, как будто и нет вдали несущегося сквозь поземку состава. Даже слышно было, как диспетчер что-то тараторит на перроне.
Но вот, наконец, рельсы тихонько запели, где-то во мраке по лесу полз состав. Ещё секунды, и на станции все ожило. Врезался свет фонарей состава, налетел ветер, он бил в лицо дежурному тот поднял воротник. Поезд со скрежетом затормозил.
Лена не выходила из своего укрытия, но вся превратилась в зрение... Где-то в этом длинном составе – ее Сережа.
К вагонам подошли военные с винтовками, они общались с конвоем, с грохотом отодвинулись двери одного вагона, потом другого. Там что-то происходило, у вагонов появились часовые. Лена ждала. Она разглядела в маленьких решетчатых оконцах какое-то движение.
Вскоре все затихло. Двери вагонов открывали, арестанты начали выходить по нужде. Лена не стеснялась, не до этого. Она ждала хоть какого-то знака. И дождалась. Один из арестантов выпрямился, огляделся. Был он каким-то маленьким, в убогой шапке- ушанке и телогрейке, с бородой, а на ногах - калоши.
Но смотрел он определенно кого-то выискивая. И тут Лена узнала его... По какому-то жесту, по повороту головы, по тем знакомым движениям плечами, какие она считала движениями мужественными, и которые теперь казались жалостливыми движениями зябкости.
И она шагнула в свет, шла, а потом бежала, не чувствуя тяжести мешка... Он увидел ее, рванул навстречу, но после оклика часового встал, а потом опять побежал. Охватил ее лицо холодными руками и целовал, целовал...колючий, бородатый, худой, совсем чужой...
– Э, Вещиков! Папиросы есть? Идите вон в теплушку тыловиков, пустая она, – крикнул часовой, – Долго стоять будем, а тут жена...
Лена присела, достала из мешка папиросы, Сергей сунул их часовому, и они с Леной быстро пошли в теплушку через пару вагонов. Сергей отодвинул засовы, потянул внутрь жену и закрыл двери. В теплушке стояли нары, стол, совсем маленькое свободное пространство. Остальное место было завалено ящиками и мешками с провиантом.
Они сели за стол, Сергей улыбался, смотрел с жалостью.
– Ленка... Ленка... Ты чего какая худая?
И она смотрела на него с жалостью.
– Ты тоже. Ты даже ростом стал меньше, вроде. Совсем старик... Серёжка... Как же так?
– Ничего, мясо – дело наживное. И бороду сбрею. Жив же...
– Да! – хватилась Лена, – Вот тут тушёнка и хлеб, и сало, сахар, картошка ... У нас тоже голодно. И валенки вот...
– О валенки– это хорошо! А еду оставила бы, голодаете, наверняка. Сейчас все голодают..., – он смотрел на нее безотрывно, – Ленка, Ленка моя! Как вы? Как там Верочка? Большая ведь...
– Да! – Лена полезла за фотокарточкой, протянула, – Бери, – на карточке она с Верой на коленях, – Но это год назад, сейчас ещё подросла. Картошку мне сажать уж помогала, представляешь?
Сергей уставился на карточку, потом бережно убрал ее во внутренний карман.
– Серёженька, долго ещё ждать нам тебя?
– Мне десять лет исправительно-трудовых лагерей дали, Лен. А потом могут и на поселение оставить. Но ... Дело мое пересматривают, и ребят наших. Есть надежда.
– Десять лет! Десять...., – Лена раскачивалась.
– Уж восемь... Два прошло. Лен, есть надежда, ты только жди... Тяжело тебе?
– Нет-нет! Что ты! Я работаю... Все хорошо будет. Мы ждём тебя, Серёженька, вместе с Верочкой ждем!
Сергей метнулся к ней и опять целовал до изнеможения...
Уже рассвело, передвижные тюремные камеры ожили. Заключённые выходили из вагонов, на улице в большом котле варили кашу, гремели тарелки, ведра. Подвезли уголь.
– Поверка! – крикнул зычно начальник конвоя.
– Пора мне, и тебе пора, Лен!
Он подхватил ее на руки, спустил на перрон, закрыл тяжёлую дверь.
– Держитесь, живите. Веру береги. Я вернусь, обещаю, – ссутулившись зашагал к строю, с мешком за плечами.
Поезд не отправляли ещё долго, и Лена все стояла за заснеженными кустами, глядя на решетчатое окно теплушки. И казалось ей, что из этого окна он тоже смотрит на нее.
А потом состав черной точной полетел в снежную даль, оставляя за собой лишь снежный туман. А ещё оставляя верную женщину и новую зародившуюся в ней жизнь ...
Деревня
Голодные годы погнали людей из городов. Деревушка, которая виделась Лене умирающей, жила. В лугах паслось стадо коров, стога неубранного ещё сена высились в поле. Даже Николай удивился.
– Ты смотри! А здесь ничего так хозяйство-то...
Тихие дымные стволы из труб, расширившись кверху, вытянулись на деревней нестройными рядами, как будто подпирая осеннее зеленоватое небо. За ними золочёный купол церкви.
Лена не сразу нашла дом, она давно тут не была, пришлось спрашивать.
И вот... Калитка, знакомая вертушка. Верочка испугалась молоденькой козочки, выбежавшей резво им навстречу, спряталась за подол Лены.
Из дома вышла... Бабушка... Лена представляла, что состарилась она, но бабушка казалась такой же как прежде. Или этот просто казалось...
Она перекрестилась, глядя на гостей. И почему-то произнесла:
– Живая...
Лена бросилась было к ней, но за подол держалась Вера, боялась приставучей козы.
– Вера, к бабушке беги.
Вера побежала и первой обняла бабушку, вернее, прабабушку. Так и смотрели друг на друга: бабушка сидя из-за плеча правнучки, а Лена стоя перед ней.
– Леночка, я ж все искала тебя... А ты уехала с мужем, сказали, а куда... Мне Нюра вон соседка писала писала запросы... Леночка. Живая... И с дочкой, – бабушка уже сквозь слезы разглядывала Верочку, – Как звать-то тебя?
– Верой.
– Хорошее имя. Святое... Крещеная ты?
– Это как? – Вера посмотрела на мать, и та отрицательно качнула головой.
– Окрестим. У нас Батюшка хороший.
– И внука, бабушка...
Бабушка подняла глаза, увидел идущего от машины Николая с младенцем.
– А это муж?
– Нет, муж сосланный....
– Значит вместе ждать будем. Дождемся, даже не сомневайтесь...
– А мы и не сомневаемся. Все говорили, что папки уж давно нет, что Вовка не его сынок. А Вовка наш с мамой, а как папа приедет, станет и его. Я всем так говорила, – болтала Верочка.
Бабушка вопросительно взглянула на Лену, а та улыбнулась:
– Потому что так и есть. Мне столько надо рассказать тебе, бабушка...
Послесловие
Верочка возвращалась из школы села соседнего. Ходили они пешком четыре километра. Училась уж в четвертом классе. Стояли такие же теплые осенние деньки. Она устала, смотрела себе под ноги, в голове ещё школьные заботы. И только возле самого дома вдруг увидела мужчину в телогрейке, и в валенках с калошами – не по погоде. Он сидел на скамье у их калитки. Сидящий тоже увидел ее, выпрямился, посмотрел на Веру.
Их взгляды встретились. И тут Вера увидела его глаза… тёмные с чуть опущенными наружными уголками. Увидела и – замерла... Это были глаза отца… Ее отца...
***
Благодарю Семёнову Софью Михайловну за историю семьи.
А вас, дорогие читатели, за прочтение рассказа.
Пишу для вас...