Моя история с мамой попала в прессу. Как-нибудь отдельно об этом расскажу, а пока хочу о другом. После прессы пошли звонки, письма. Первым мне позвонил мужчина. Я ехала в троллейбусе, ответила.
- Я прочитал ваше письмо в газете. У меня нет слов, читал и плакал. Я вас очень хорошо понимаю, мне очень хотелось бы вам помочь. Чем вам помочь? Я могу выслать денег. Я знаю, вам сейчас больно, это не пройдёт, но вы сумеете с этим жить: я тоже так живу. Я не хочу желать вам "крепись и держись", но от всей души верю и надеюсь, что вы ещё будете счастливой.
Мне трудно было всё это слушать: мне столько всего искреннего хотелось сказать в ответ, но обстановка - троллейбус с людьми - к откровенности не располагала. Я тепло поблагодарила, сказала: приеду домой - перезвоню вам. Приехала и перезвонила.
Мужчина. 88 лет. Тридцать лет назад потерял дочь, 12 лет назад - жену. Сам неизлечимо болен, знает, что ему недолго осталось. Тихий, спокойный голос интеллигентного человека, много пережившего, но не озлобившегося на жизнь. По интонации, словам, темпераменту, характеру очень похож на моего папу. И возрастом тоже близок - папе в мае было бы 87 лет.
Примирившегося с тем, что ему осталось недолго. Сдержанно, скупо, с глубокой грустью и болью рассказывающего о своей жизни, своих потерях. Тепло и искренне сочувствующего мне. Я стояла с телефоном у окна, слушала и плакала.
Я стала плаксивой и сентиментальной. Всю жизнь бывшая стойкой, я в последние годы потеряла эту стойкость. Я по натуре стойкая и сдержанная, да ещё профессия поспособствовала. Это когда ты во всяких юридических и судебных спорах должен держать себя в руках и, несмотря на сильное желание сказать мерзавцу, что он негодяй, спокойно и холодно припечатать его силой логики закона.
Я такой и осталась - стойкой, на людях. На людях я не такая, как наедине с собой. Это не маска, это вопрос душевной уместности, доверия, своего рода достоинства. Вчера я столкнулась на улице с одной женщиной из нашего дома. Хорошо поговорили. Я и смеялась, и с интересом её слушала. В этом не было игры и натуги, просто своё очень личное я оставляю для себя, для очень узкого круга людей или для рассказов инкогнито - как, например, в этом моём виртуальном дневнике.
Я давно уже не плачу, но слезы всегда близко. Близко они оказались и тогда, когда я разговаривала с этим тихим, скромным человеком. Я говорила о чём-то своём, внимательно слушала, что мне рассказывали в ответ. Я благодарна, что в нашем разговоре не было пустых "держись и крепись, время лечит", и чувствовала, что мужчина тоже как-то облегченно раскрывается от установившегося между нами молчаливого сочувствия и поддержки.
Я вспомнила вдруг один случай. После смерти мамы, когда я много писала о своих переживаниях в виртуальном дневнике, мне позвонил один мужчина, сообщил, что читает меня, скупо и просто рассказал о потере своих родных, под конец разговора извинился за то, что вывалил всё на меня. И также под конец: "Спасибо, что вы вот так слушали - молча, не сыпя утешающими банальностями".
А я молчу в таких тяжёлых разговорах не потому, что я чрезвычайно эмпатичная, а потому, что не знаю, как в такие моменты себя вести. Что сказать человеку, доверившему тебе самое горькое, впустившему тебя туда, куда посторонним вход запрещён, открывающему перед тобой душу? В такие моменты слова кажутся мне лишними, если я их говорю, то они будто булыжники, не выражают и сотой доли того, что я чувствую.
Вот так мы и говорили с пожилым мужчиной. Каждый делился своим горем, и каждый без лишних слов чувствовал, что его понимают. Ты как будто осторожно и чутко ходишь по краешку души другого человека и понимаешь, что дальше нельзя, тебе не запрещают, тебя впускают, доверяют, но ты точно знаешь: дальше нельзя, и если начнёшь мельтешить словами, то как раз и переступишь это "дальше", нарушишь хрупкое доверие.
Мужчина так был похож на моего папу... Не внешне - я его не видела, а внутренне: это сдержанное достоинство, с которым он несёт своё горе; выстраданное примирение, что осталось недолго; врождённая интеллигентность, тонкость и мудрость в понимании людей, требовательность к себе и снисходительность к другим.
А ещё я почувствовала себя перед ним очень молодой, девчонкой. Довольно непривычное для меня ощущение. Я трезво отношусь к своему возрасту - мне 48. Я не считаю, что это - пора задуматься о завещании, но в то же время мне не близки все эти ныне модные позитивненькие лозунги "в 40 лет жизнь только начинается".
Я не выпрыгиваю из штанов, чтобы показать, сколько во мне энергии и какая я ещё молодка. И хотя меня всё ещё называют девушкой (по-моему, у нас так до 60 всех называют), но девушкой я себя не чувствую. Я понимаю, что 48 - это не начало, но это и не конец. Я не люблю Е. Евтушенко, но некоторые его стихотворения мне близки.
***
Сорокалетье — странная пора,
когда еще ты молод и не молод,
и старики тебя понять не могут,
и юность, чтоб понять, — не так мудра.
Сорокалетье — страшная пора,
когда измотан с жизнью в поединке
и на ладони — две-три золотинки,
а вырытой пустой земли — гора.
Сорокалетье — дивная пора,
когда иную открывая прелесть,
умна, почти как старость, наша зрелость
но эта зрелость вовсе не стара.
Да, и жизнь обожгла, и золотинок - кот наплакал, но: умна, почти как старость, наша зрелость, но эта зрелость ещё не стара. Это именно зрелость, а не молодость. А тут вдруг в разговоре с мужчиной я почувствовала себя молодой, девчонкой. Я обостренно ощутила, что в мои 88 мне 48-летние, люди, которые прожили только половину моей жизни, тоже будут казаться молодыми. Сколько всего этот мужчина пережил за свой почти век!
Он чутко откликался на всё, что я рассказывала, понимал с полуслова, ловил мои интонации, по-мужски сдержанно говорил о своём, говорил, что на людях держится, не распространяется о своём горе, о пережитом, о том, что и ему скоро уже уходить. А пока он живёт обычной жизнью старого человека, и всем вокруг он кажется обычным человеком, которым справился со всем и выстоял. И только немногие - а может, только одна я - знают, что стоит за этой простой жизнью.
А ещё я подумала, сколько же по миру нас таких, обожжённых жизнью, которые едят и гуляют, смеются и читают, работают и отдыхают, но в этой будничной простоте они тихо и незаметно несут то горькое и тяжёлое, с чем столкнула их жизнь. Несут не распахиваясь, не откровенничая, лишь изредка позволяя себе "слабость" вдруг открыться незнакомому человеку.