Продолжение писем Екатерины II к барону Фридриху Мельхиору Гримму
1794 год
12 января 1794 г.
Должно быть, само Небо предназначало этот день для того, чтоб я могла вас поздравить с новым годом, так как до него у меня все был недосуг, благодаря делам и старинным летописям. Дошедши до 1321 года, я остановилась и отдала переписывать около восьмисот страниц, нацарапанных мною.
Представьте, какая страсть писать о старине, до которой никому нет дела и про которую, я уверена, никто не будет читать кроме двух педантов: один из них переводчик мой Фолькнер, другой библиотекарь Академии Буссе. Он старается изо всех сил хвалить мою точность в журналах, у которых едва ли наберется четыре читателя во всей Европе.
А между тем я очень довольна, что привела в порядок все относящееся до истории, и сделала это лучше всех, кто брался за эту работу до сих пор. Я тружусь точно за деньги: так корплю, так стараюсь, кладу в дело весь свой ум и сообразительность и, всякий раз как напишу страницу, восклицаю: "Ах, как это хорошо, мило, восхитительно!".
Но конечно, я никому об этом не говорю, кроме вас; вы понимаете: надо мной стали бы смеяться. Елагин умер, и история его, вероятно, останется неоконченною; но после него остались сочинения о масонстве, - удивительная чепуха, из которой явствует, что он сходил с ума.
Скажите, получена ли вами через братьев Ливио и франкфуртского корреспондента моя записка с присоединением некоторых бумажек. Я послала их, чтобы не простывал кипяток в котелке козлоотпущенском (la marmite souffre-douleurienne). Смерть как боюсь, чтоб их не украли на пути. Ничего больше не покупаю, хочу платить свои долги и копить деньги. Стало быть, отказывайте всем, кто вам будет предлагать.
10 февраля 1794 г.
Я получила, как и вы, безымённое письмо в 12 страниц, в котором меня убеждают послать войска на Рейн. Но как туда посылать? Послать немного и связаться с пачкунами, войска будут побиты, как и другие. Много же посылать я не могу, потому что с часу на час жду разрыва с турками, которых подзадоривают милорд Энсли и Декорш.
Отделите теперь, пожалуйста, немножечко милорда Энсли от английского министра. Сей последний желает, чтобы турки напали на меня в том случае, когда нельзя удержать их от войны с Венским двором, и тут им проповедуют войну с Россией. Декорш проповедует войну с обоими императорскими дворами вместе. Ради этой путаницы я должна быть настороже и не могу в большом числе отправлять мои войска в дальнюю сторону.
Впрочем, вы знаете, что прошлою весною я предлагала Англии переправить значительное число их на помощь вандейцам или вернее приверженцам королевской власти, и граф д'Артуа (здесь будущий Карл X) должен был принять участие в этом предприятии, но в Англии не захотели меня послушаться.
11 февраля 1794 г.
Русская пословица говорит: чтоб не было скучно, мешай дело с бездельем. Поэтому скажу вам, во-первых, что третьего дня, 9 февраля, в четверг, исполнилось 50 лет, с тех пор, как я с матушкою приехала в Россию. Было это в четверг, 9-го февраля, следовательно, вот уже 50 лет как я живу в России, и из этих пятидесяти я по милости Божьей царствую уже 32 года.
Во-вторых, вчера было при дворе за раз три свадьбы.
Вы понимаете, что это уже третье или четвертое поколение после тех, кого я застала в то время. Да, я думаю, что здесь в Петербурге едва ли найдется 10 человек, которые бы помнили мой приезд.
Во-первых слепой, дряхлый Бецкой (Иван Иванович): он сильно заговаривается и все спрашивает у молодых людей, знали ли они Петра 1-го. Потом 78-летняя графиня Матюшкина (Анна Алексеевна), вчера танцевавшая на свадьбах. Потом обер-шенк Нарышкин (Александр Александрович), который был тогда камер-юнкер и его жена (Анна Никитична). Далее его брат обер-шталмейстер (Лев Александрович Нарышкин); но он не сознается в этом, чтоб не казаться старым.
Потом обер-камергер Шувалов (Иван Иванович), который по дряхлости уже не может выезжать из дому и, наконец, старуха моя горничная, которая уже ничего не помнит. Вот каковы мои современники! Это очень странно: все остальные годились бы мне в дети и внуки.
Вот какая я старуха! Есть семьи, где я знаю уже пятое и шестое поколение. Все это доказывает, как я стара; самый рассказ мой, может быть, свидетельствует то же самое, но как же быть? И все-таки я до безумия, как пятилетний ребенок, люблю смотреть, как играют в жмурки и во всякие детские игры. Молодежь, мои внуки и внучки, говорят, что я непременно должна быть тут, чтоб им было весело, и что со мной они себя чувствуют гораздо смелее и свободнее, чем без меня.
Уже давно толковали, что южные европейские государства в упадке, и однако все продолжали туда ездить (я думаю, чтобы нагреть руки); и однако этот упадок было бы так легко предотвратить! На каждом шагу все удивляются, как это могло случиться. Я думаю, тут много помогло нерадение.
Если Франция справится со своими бедами, она будет сильнее, чем когда либо, будет послушна и кротка как овечка; но для этого нужен человек недюжинный, ловкий, храбрый, опередивший своих современников и даже, может быть, свой век. Родился он, или еще не родился? Придет ли он? Все зависит от того. Если найдется такой человек, он стопою своею остановит дальнейшее падение, которое прекратится там, где он станет, во Франции, или в ином месте.
Скажите кстати, знавали вы когда-нибудь этого противного аббата Cьейсa, одного из главных деятелей во Франции? Помните, как в Петергофе два капуцина обвиняли вас в принадлежности к некоему обществу? Помните ли вы также, что покойный король прусский (Фридрих II) уверял, будто Гельвеций признавался ему, что у философов было намерение ниспровергнуть все троны в Европе и что Энциклопедия имела единственною целью уничтожение всех властей и всякого вероучения.
Помните также как вы никогда не хотели, чтоб вас причисляли к философам. Вы правы, что не хотели быть в числе фанатиков, иллюминатов и философов, потому что все они, как доказывает опыт, стремятся только к разрушению. Но что они ни говори и что ни делай, все же миру не обойтись без повелителя, и уж конечно лучше неразумие одного человека, которое и продолжается-то недолго, чем неразумие многих.
По их милости, двадцать миллионов людей приходят в бешенство от одного только слова "свобода"; а между тем у них и тени ее нет, и безумцы все бегут за ней и никак не могут поймать.
Не знаю почему, но кажется, Константин (Павлович) слывет одним из самых привлекательных женихов в Европе: не проходит дня, чтобы его не женили на какой-нибудь из европейских принцесс, и потом все наперерыв награждают его всякими владениями, тогда как он и в помышлении того не имеет, да и ничего подобного не желает.
Он становится премилый юноша, живой и пылкий, как и следует быть в его лета; притом у него сильное стремление ко всему доброму и горячее сердце. Учитель его, швейцарец (Лагарп) не любит льстить, но и он говорит, что великий князь и умён, и понятлив.
13 февраля 1794 г.
Надеюсь, что теперь уже ни один из Бурбонов не захочет называться Орлеанским (здесь Филипп Эгалитэ), судя по отвращению, которое возбуждает последний из носивших это имя (здесь примкнул к революционерам). Благодарю вас за сообщённые подробности о нем и об этой гадкой женщине (графиня де Жанлис?), которая его погубила. Но мудрено, чтобы в ее поступках была такая последовательность, как вам рассказывал эмигрант и как ему, потом показалось впоследствии.
Очень может статься, что они оба, как люди злые и порочные по природе, совершили много проступков и злодеяний, сами того не сознавая и не думая о последствиях. Конечно, они были не высокого ума, иначе ум бы остался при них, но несомненно, что, благодаря их содействию, умножились пороки, злоба и всякие преступления: все это мы видели своими глазами.
Каково начало, таков и конец. Счастье и несчастье зависят от характера человека, характер определяется нравственными правилами, а успех зависит от умения найти надлежащие средства для достижения цели. Как скоро у человека нет твердых убеждений, и он ошибся в средствах, тотчас пропадает всякая последовательность в поступках.
14 февраля 1794 г.
Весьма сожалею, что сочувствие к общественным бедствиям так вредно отразилось на здоровье г-жи де Бюэль. Не нужно постоянно думать об одном и том же, и я согласна с мнением княгини Голицыной, что поездка в Россию могла бы ей принести большую пользу.
Вы мне советуете ехать путешествовать в ваши края, но ведь этот совет внушен вам вашей ленью: я думаю, что вам хотелось бы со мной повидаться, но вас пугает длинная дорога. Знайте же, что если я двинусь в путь, то никак не в вашу сторону; прежде чем я отправлюсь на тот свет, я должна увидать плодородные страны, лежащие между Борисфеном, Днестром и устьем Буга: от тамошнего воздуха излечиваются сами собой все болезни.
Туда- то спешил князь Потемкин, когда почувствовал приближение смерти, но умер в дороге.
Сегодня 27 августа (1794), погода ужасная, а я все еще в Таврическом дворце. Лета совсем не было, ни одного жаркого дня, и вот уже два с половиною месяца, по крайней мере, что у нас постоянные дожди.
На дворец этот пошла мода; он в один этаж, с огромным прекрасным садом; вокруг же все казармы по берегу Невы; направо Конногвардейские, налево Артиллерийские, а позади сада Преображенские. Для осени и весны нельзя желать ничего лучшего. Я живу направо от галереи со столбами, такого подъезда, я думаю, нет еще нигде на свете; Александр помещается налево.
Правда, что прежде в этом дворце было не немного, а чрезвычайно сыро, так что из-под колонн в зале текла вода, и на полу стояли лужи; происходило это от того, что фундамент залы был ниже уровня воды в пруду. Но я помогла горю, приказав вырыть между домом и прудом сточную трубу и выложить ее камнем; труба идет вокруг всего дома и так хорошо отводит воду, что теперь совсем нет сырости в доме и не пахнет гнилью, как прежде.
28 августа 1794 года, в Таврическом дворце
Вы пишете, что император (здесь Франц II) уехал, чтобы принять начальство над войском; мы видели, что он выигрывал победу за победой, а дело все не подвигалось вперед, и затем внезапно уехал в Вену, и вследствие этого Нидерланды были оставлены и т. д. и т. д. Вслед за этим вы делаете несколько вопросов насчет обязанностей государя, что имеет вид как бы проповеди, которой я всеконечно постараюсь воспользоваться.
Но скажите мне одно, кто же больше Людовика XVI сообразовался с общественным мнением при выборе министров и других должностных лиц? И мы видели, что из этого вышло. По моему мнению, во всяком государстве найдутся люди, и искать их нечего; нужно только употребить в дело тех, кто под рукою.
Про нас постоянно твердят, что у нас неурожай на людей; однако, несмотря на это, дело делается. У Петра 1-го были такие люди, которые и грамоте не знали, а все-таки дело шло вперед. Стало быть, неурожая на людей не бывает, их всегда многое множество; нужно только их заставить делать что нужно, и как скоро есть такой двигатель, все пойдет прекрасно.
Что делает твой кучер, когда ты сидишь в закрытой карете? Была бы добрая воля, так все дороги открыты. Пускай один ограничен, другой ограничен, но государь от этого не будет глупее. Франц II совсем неглуп; напротив, это государь храбрый и честолюбивый: он слушает других, потому что положение его теперь затруднительно, а он еще молод и неопытен.
Но он ни на кого не посмотрел, когда задумал ехать к войску; тут был его собственный почин, и это хорошо: он пойдет далеко и без чужой помощи, как только поймет и убедится, что умнее других. В молодости на первых порах хорошо послушать других, а дальше видно будет. Был у них орел, да они его не оценили.
29-го августа 1794 года, в Зимнем дворце
Холод выгнал меня из Таврического дворца; конец августа, точно октябрь. Я приехала в свою "зимнюю лачужку", поднялась по мраморной лестнице и прошла в залы, которые вновь отделаны под мрамор к свадьбе Александра, по рисункам и указаниям Кваренги (Джакомо). Эти три прелестные залы ведут в комнаты Александра; прошлый год они были роскошно убраны; теперь уничтожили всю роскошь, мешавшую удобству, и вышли очень приятные комнаты, хотя прежней роскоши в них нет.
Оттуда я прошла в комнаты, назначаемые для восьмого ребенка великой княгини Марии Фёдоровны, который, вероятно, явится на свет или в конце нынешнего года или в начале 1795-го. Невестка её (здесь Елизавета Алексеевна) еще не в таком положении. Оттуда я прошла коридорами в комнаты Александры (Павловны), которой уже минуло 11 лет, и она с нынешнего лета считается взрослой девицей; от нее я отправилась к Елене (Павловна): ее спальня так мило убрана, что она, наверное, не заснет в эту ночь от удовольствия.
Оттуда я прошла в церковь посмотреть, что там делается, потом в знакомую вам галерею, а оттуда в свои комнаты, потом в Эрмитаж, в тамошний театр, из театра в ложи Рафаэля, прошла три залы, где помещается кабинет естественной истории, и вернулась к себе в комнату, где и села вам писать, после того как обошла весь дворец и Эрмитаж, что составит версты с две или три. Я вам все это рассказываю для того, чтобы вы подивились, как ваша покорная услужница до сих пор еще проворна.
1-е сентября 1794 г. Церковный год начинается отличнейше. Вы конечно знаете, что год этот начинается 1-го сентября. И вот год этот отлично знаменуется: генерал-майор князь Цицианов (Павел Дмитриевич), имея при себе людей вчетверо меньше своего противника, после четырёхчасового боя взял в плен генерала Грабовского, со всем его войском, пушками и пр. и с множеством женщин, находившихся в обозе. По взятии Вильны, куда польские войска сбегались с трех сторон (здесь восстание Тадеуша Костюшко), Грабовский устремился к Минску и как бешеный бежал до Лубани к нашей цепи. Тут князь Цицианов побил его и, обезоружив все войско его, захватил ружья, пики, косы и пушки.
Теперь можно сказать, что вскоре будем держать их за уши. Надо вам сказать, что этот князь Цицианов родом грузин, родившийся и воспитавшийся здесь. Он храбр как его шпага, исполнен ума и познаний. Мне радостно думать, сколько теперь в армии молодых людей, подающих блестящие надежды. Это не увальни (passganger), но люди с огнем и пламенем. Благослови и сохрани их Бог!
3 сентября 1794 г. Сегодня утром я получила известие, что его величеству королю прусскому (Фридрих Вильгельм II) благоугодно было снять осаду Варшавы, по той причине, что в его собственных владениях вспыхнуло возмущение. Если б я была на его месте, я бы тотчас овладела Варшавой и тем задушила бы бунт в самом начале. О Господи! Я не смею говорить всего, что думаю; но, к несчастью, 4 года тому назад, я уже предсказывала принцу Нассау и многим другим все, что потом случилось с Людовиком XVI-м. Иногда бывает, что "взгляд мой с быстротой ракеты пронизывает будущее и там провидит яркие черты какого-нибудь явления".
Но лучше молчать; между окружающими короля нет ни одной умной головы. У нас все возмущены и осыпают их всевозможными ругательствами. Польские разбойники отбили у его величества два обоза, один с пушками на Висле, а другой с военными запасами, шедший из Силезии.
Дорого бы я дала, чтоб захватили также его маркиза Луккезини (Джироламо), который едет к нему назад из Вены; но я уверена, что этого не будет: он им слишком полезен, и потом он итальянец, а итальянцы, что греки, всегда сумеют вывернуться.
4 сентября 1794. Сегодня с утра, как только я встала, у меня так болит шея, что я совсем не могу повернуть голову налево. Думаю, это все от того, что меня разозлили. Принц Нассау прислал ко мне с известием о снятии осады Варшавы очень молодого человека, которого я расспрашивала о разных разностях и, между прочим, о доблестном Манштейне (?), который хотел вступить в переговоры с Костюшкой, воображая, что Костюшко то же что Дюмурье.
Я спросила, что за человек Манштейн; тот отвечал в двух словах: "он дурак". Ответ мне понравился, и я сообщаю его вам. Может быть, вы прежде этого не знали; так знайте: он дурак.
1-го октября 1794 года, в 5 часов вечера
Отобедав, я взяла с собою господина Константина и отправилась в Таврический дворец с ним и с четырьмя его сестрами. Я обошла кругом обширный тамошний сад, после чего села в коляску и по Английской набережной доехала до парадного подъезда, откуда поднялась к себе в комнату несколько усталая, сказать правду; но как те, кто меня помоложе, тоже устали, то этим я утешаюсь.
С 8 сентября у нас опять лето. Но послушайте, козел отпущения, вас в Германии чтут как оракула; растолкуйте же герцогу Веймарскому, что "если после брата не остается иных наследников кроме сестры, то сестра прямая наследница всего братского имения", и тогда нечего разыскивать еще каких-то потомков прабабушки, если существует самая близкая родственница последнего владельца.
Представьте себе, его светлость пишет мне, что посылает длиннейшую диссертацию, в которой доказывается, что владение Йевер, оставшееся после моего брата (Фридрих Август), должно перейти к нему, а не ко мне. Но владение это совсем не ему принадлежит; это также верно как то, что его там не любят, и жители желают быть моими подданными: они уже везде ставили российские гербы и хотели одеться в красные и в зеленые кафтаны; но я им посоветовала оставить у себя прежний владельческий герб.
Я поручила управление моей невестке, а им послала свой портрет во весь рост, которого они у меня настоятельно потребовали. Их ужасно огорчит, когда они узнают, что его светлость хочет их у меня оттяпать. Мне показалось из письма, которое граф Герц, застегнутый, бывший воспитатель его светлости, передал от герцога Саксен-Веймарского моему поверенному в Регенсбурге, что его светлость не прочь бы уступить мне свои мнимые права на владение за известное вознаграждение.
Не можете ли вы разузнать через герцога Саксен-Готского, в чем приблизительно должно состоять вознаграждение. Я бы желала, чтоб это мнимое право перешло лучше ко мне, чем к кому-нибудь другому. В сущности, оно столько же принадлежит герцогу Саксен-Веймарскому, сколько самому герцогу Саксен-Готскому, который тоже потомок сестры одного из принцев Ангальт-Цербтских, Йеверского владельца, которому наследовали мой дядя и отец, стало быть, также и мой брат, а по кончине его законная наследница я.
Однако же только один герцог Саксен-Веймарский заявляет о своих правах, дом же Саксен-Готский не говорит ни слова. Я почти готова думать, что тут замешан Берлинский кабинет; это его низкая политика: он нарочно выставил мне соперника, с целью купить у него право на владение в случае, если я не пойду на сделку, и потом при первом удобном случае присоединит Йевер к восточной Фрисландии.
Люди эти так дурны, так коварны, что право от них можно ожидать самых безнравственных поступков.
8 декабря 1794 года
Не могу кончить письма, потому что у меня что-то вроде рожи на голове: боль ужасная, и я ничем не могу заниматься. Вот уже 12 дней, как я почти ничего не ем и совсем не сплю, а доктора глупы. Я из сил выбиваюсь, толкуя им, что это просто спазмы. Наконец, сегодня я потеряла всякое терпение и начала сама лечить себя от спазмов, стала употреблять самое сильное лекарство от этой болезни, какое я только знаю, именно Бестужевские капли, и вот я спала после того целый час, и вот доктора все дураки, а я права, и вот не мешало бы также полечить прусского короля, если он будет продолжать также поступать как теперь, а на это нет лучше фельдмаршала, графа обеих империй (здесь А. В. Суворов): он ему так отдует бока, что тот сейчас же поздоровеет, как только нужно будет действовать (здесь против французов).
15 декабря 1794 г. - 11 января 1795 г.
Приятелю нашему Валериану (здесь Зубову) ядром расшибло ногу, и при этом случае он выказал твердость души не совсем обыкновенную: лошадь его убило тем же ядром, он упал вместе с нею, хотел слезть и тут только заметил, что у него сломана нога, потому что не мог на нее стать.
Офицеры, бывшие с ним, тотчас же соскочили с лошадей и унесли его за занавеску; привели хирурга, и раненый велел ему отрезать ногу на четыре пальца выше раны, что и было тотчас же исполнено при громе неприятельских пушек и под ядрами, которых было так много, что два раза во время операции пришлось переменить место.
Потом его положили на носилки, и понесли мимо второй линии наших войск, наступавших на неприятеля. Валерьян говорил с солдатами, шутил с ними; многие солдаты при виде его плакали; наконец, его отнесли в господский дом, недалеко от переправы через Буг, где шло сражение. Все окружавшие его не могли удержаться от слез, он же заботился только о них и о том, как огорчатся его родные, когда узнают об его беде.
Надобно вам сказать, что все храбрецы и вся военная молодежь непременно хотели служить вместе с ним; его любят одинаково и начальники, и подчиненные; да он и сам замечательно храбр и уже приобрел себе воинскую славу. На него возлагают большие надежды. В письме к родным он заверяет, что все тот же и останется таким же, что будет продолжать служить и жалеет, что не мог участвовать во взятии Праги.
Одним словом, он выказал себя героем, а между тем герою только 24 года. Его перевезли, по его желанию, в Варшаву; теперь он начинает уже ходить на костылях. Граф обеих империй проводит с ним все свободное время, а фельдмаршал Румянцев просто влюбился в него и все присылает курьеров узнавать об его здоровье.
Словом, еще никто у нас не пользовался такою любовью, таким почетом, таким уважением, как он. В подробном донесении о взятии Праги, фельдмаршал граф обеих империй (Суворов), в числе прочих, расхваливает одного инженерного поручика, воспитанника артиллерийского кадетского корпуса, который, по его словам, составлял планы атак Измаила и Праги, а он фельдмаршал только выполнял их, вот и все. Молодому человеку от 24 до 25 лет, зовут его Глухов (?). Прощайте.
Спешу: сегодня вечером концерт, в котором трое наших поют, двое играют на скрипке, один на клавесине. Это нас тешит. Вы знаете или узнаете, что число увеличилось девицею Анною, великаншей по длине и толщине; но эта не поет и не кричит еще.