Наше литературное путешествие продолжается, на очереди буква «Н», и сегодняшняя страница посвящена журналисту и поэту Владимиру Ивановичу Науменкову (1937–1995).
Владимир Иванович Науменков родился 1 сентября 1937 г. в крестьянской семье Ивана Ильича и Ольги Федоровны Науменковых в с. Кудинцево Льговского района Курской области. Детство, выпавшее на сложнейшие военные и голодные послевоенные годы, и гибель отца оставили свой след в творчестве поэта.
Мы не запомнили отцов –
перед войной на свет явились,
и без отцов на жизнь крестились
бедой и гибельным свинцом...
Шинели их, обмотки их,
в воронках помним поле,
вот только облика живых
мы никогда не вспомним.
Каким ты был, когда орда
пред Родиной предстала,
когда ушел ты навсегда,
каким, когда тебя не стало!..
Как оживить твое лицо –
меня ночами память мает,
но темнота лишь наплывает –
мы не запомнили отцов.
Далее была юность на стройках Сибири, срочная служба матросом, учеба в Высшем Военно-Морском училище им. М. Ф. Фрунзе на факультете журналистики.
На Камчатку лейтенант Науменков прибыл в 1961 г. С этих пор его биография неразрывно связана с этим суровым, но романтическим краем. Пять лет служил в редакции газеты подводников «Залп», что располагалась в пос. Лахтажном (ныне – Рыбачий). Исключен из КПСС и уволен в запас в звании старшего лейтенанта весной 1967 г. без выходного пособия по ст. 59 п. «д» (служебное несоответствие) Закона СССР о воинской обязанности и военной службе.
Поэт Владимир Науменков был изгнан из ВМФ за создание произведений на историко-политические темы с резкой критикой культа личности и послесталинекой советской действительности. Рукопись с такими стихами (поэма «Мавзолей Ленина», «Я – отпрыск красных басмачей...», «Год рождения – 1937» и др.) особисты заполучили обманным путем, после чего и составили «персональное дело».
Злые, жалящие, кровавые строки этих стихотворений – они бьют и сейчас. Можно представить, как, с гневом и отрицанием, они были восприняты тогда, в конце 60-х гг.
ГОД РОЖДЕНИЯ 1937
Год рождения мой,
как заснеженный май.
Демонстрации, митинги
и салюты над башнями.
Мы не жили, не видели
ни судов и ни маршалов.
Не унять эти сборища,
где клеймили и кляли,
ни сыновнею болью,
ни марксизмом распятым.
Мокнут мутные стёкла,
словно меркнут декреты,
и над трупами тёплыми
мокнут кровью рассветы.
Мне опять горячо,
словно пуля – в плечо.
Ярость горло сечёт –
батя взят на учёт.
От имён родовых
до вождей мировых
(криви, не криви)
сколько лет роковых,
сколько лито крови.
Сколько горя и слёз
мой народ перенёс.
От державий до черни
баррикады корон.
Пролетарская челядь
у кремлёвских колонн.
Черни земля – уютом,
черни жить лишь в бою
за угоду за чью-то,
за свободу свою.
Только челядь, как черви,
лезет в кресла, как в щели,
удаляясь от черни
и вставая над чернью.
Сквозь века послушаний
шла она в услуженье
и служа, возмужала,
стала челядь священной.
А у черни, забитой
и подмятой вождями,
есть другая забота
беспросветными днями.
– Доверяй! – превозносят
полководца с усами,
и доклады, как осы,
с усов тех свисают.
Разлетаются роем, как посулы о рае.
А свинцовым жужжаньем,
революцию жалят.
День рождения мой велик
горем.
Год рождения мой горит
гневом.
Я историю трогаю
подконвойного года –
наследили на троне
слуги народа.
(отрывок)
«Для Владимира Науменкова, крестьянского парня, неимоверными усилиями выбившегося в люди (почти все его соученики фэзэушники или поспивались, или пошли по тюрьмам), все, что с ним произошло в 1967 году, было трагедией…», – вспоминает друг поэта Валентин Пустовит.
Науменков уезжает на Север полуострова в Олюторский район, где работает в «районке», продолжает заниматься творчеством. Из-под его пера выходят тонкие, лирические стихи о суровой и хрупкой природе Крайнего Севера.
Своими распадками-струнами
мне будет звенеть и звенеть
полувысохшая, рыжая тундра,
не оттаявшая в глубине.
Здесь над тундрою рано никнут,
словно знают – в снега полягут
стебли тонкие ягод княжники
и фонарики волчьих ягод.
Я стоял, осененный не яркостью
этих мест, не оттаявших к осени,
а последней пронзающей ясностью,
той, что тундра осенняя носит.
Был костер из деревцев погибших,
и русалка с грибами была,
чье дыханье над тундрой парило
в торжестве своего естества.
Шло в костре полыхание Севера,
до весны в небеса уходило,
оставляя мне тундру осеннюю
в седине горьковатого дыма.
С 1970 г. в течение четверти века, вплоть до своей кончины в 1995-м г. в возрасте 57 лет, поэт живет в Петропавловске. Первое время без работы и жилья, затем на должности курьера (член Союза журналистов с 1965 г.) в «Камчатском комсомольце». Переводят в художники... Кстати, Владимир Иванович неплохо рисовал, драму «Иван Грозный», начатую еще в Лахтажном, он иллюстрировал сам. В молодежной газете трудился все 70-е годы, хотя возраста был давно не молодежного.
Много писал. Камчатка: море и люди. Тоска по Курщине. Там – весенние сады и соловьиные рощи. Здесь – суровое море и снега. И понимание, что судьба навсегда связана с этой землей.
У ЭТИХ КАМЕННЫХ БЕРЕЗ
Я с легким сердцем улетая,
с тяжелым возвращаюсь ныне,
как будто душу промотал,
и нет теперь души в помине.
Тогда вовсю сады цвели,
цвели себе, не беспокоясь,
что будет время у земли
и наметет снегов по пояс.
И трепет вишенных садов,
и шепот яблоневых веток
был для меня ничем не нов,
как все привычное на свете.
На среднерусской полосе,
у луговых родных селений,
тогда леса звенели все,
особо – роща Соловейня.
И что с того, что рос я там,
мужал и набирался духа,
ведь звон по золотым лесам
бродил, не доходя до слуха.
Леса и все, и все – не более,
стояли, как всегда стоят.
И я не знал, что острой болью
назад потянется мой взгляд.
На дальней, на другой земле
остаться надолго придется, –
и будут звоны сниться мне,
и о лесах вдруг запоется.
В иных, заснеженных краях,
что не видали цвета яблонь,
по яблоням заплачу
я сухою и метельной рябью.
И упадут крупинки слез,
их поглотит порыв метели.
У этих каменных берез
моя душа окаменеет.
Снегами в душу пометет,
снегами белыми, тугими.
И память о садах замрет –
снега мне станут дорогими.
И будут в душу дуть и дуть
непрекращаемо жестоко,
а о садах лишь только грусть
блеснет снегами мне на сопках.
И в тех краях пройдет мой след,
оставив молодые годы,
и годы всех побед и бед
закроют снеговые горы.
А боль по золотым лесам,
а грусть по вишенной метели
здесь превратятся в чудеса
и станут песнею моею.
В декабре 1979 г. его взяли, наконец, в «Камчатскую правду». В 1980 г. выходит первая книга поэта «У этих каменных берез», через 5 лет – вторая «Птицы-зарницы». В Союз писателей В. И. Науменкова не приняли. Это, как и изгнание из ВМФ, осталось незаживающей раной на его сердце.
Последний удар нанесли коллеги-камчатправдисты в 1994-м, отправив вполне работоспособного, инициативного, но строптивого журналиста на пенсию по старости, причем, когда он был в отпуске, дописав потом «с последующим увольнением...» Запас жизненной прочности был исчерпан. Русский поэт (именно так всегда писали его друзья) Владимир Науменков погребен в г. Петропавловске-Камчатском.
