В самом начале XX века польскому критику и поэту Зенону Пшесмыцкому попался на глаза единственный прижизненный сборник поэта, о котором он едва слышал. Книга, изданная сорок лет назад, произвела на Пшесмыцкого огромное впечатление: «Как такой поэт мог пройти, не оставив эха?»
Циприан Норвид (1821 – 1883) действительно прошел при жизни мимо многих и многих. Даже собратьям по перу, которые знали его, он казался странным, а сочинения его – едва ли не нелепыми. Судьба не баловала автора строк, знакомых нескольким поколениям по фильму Вайды «Пепел и алмаз». Он страстно любил Польшу, но волею судеб большую часть жизни провел на чужбине и умер забытый. Он был знаком с Мицкевичем, Словацким, Шопеном, Тургеневым, Герценом, но остался почти непонятным. Он написал несколько десятков шедевров, составивших большой цикл «Vade mecum» (в переводе с латыни – «Иди со мной»), но это творение так и не увидело света.
Отшельник и скиталец, Норвид все же оставил «эхо», услышанное уже в прошлом столетии. Им был поражен Иосиф Бродский, написавший: «Он далеко впереди своего времени. Найти в человеке прошлого века подобный строй чувств - нечто совершенно ошеломляющее». Этот поэт и правда кажется чужим в Золотом веке. Уже задним числом его сравнивали с гениальным современником, Лермонтовым, и чем-то стих Норвида напоминает лермонтовский, в нем тоже нередко слышны «горечь и злость», и все же его творчество больше созвучно XX веку. Нервная, дерганая строфика Норвида, так раздражавшая современников, стала гармонией, как в стихах Цветаевой, Лесьмяна, Вальехо, Маяковского.
«Поэзия — всегда стрела, она вонзается в сознание, и мы постигаем ее, даже не успев понять, - писал один из лучших переводчиков Норвида Анатолий Гелескул. - И стихотворение издревле, исконно — это всегда стрела, оперенная или нет, отточенная или едва оструганная, но стрела, посланная в цель, а чаще — на поиски цели. Это роднит и окончательный, афористичный стих Баратынского и запечатленный в муках рождения стих Цветаевой».
Давайте посмотрим, попала ли стрела в цель.
Моя песенка
По тем просторам, где крошек хлеба
Не бросят наземь, считая все же
Их даром неба,
тоскую, Боже.
По тем просторам, где гнезд на грушах
Никто не рушит - ведь аист тоже
Нам верно служит, -
тоскую, Боже.
По тем просторам, где на Христово
Благословенье похоже
Привета слово,
тоскую, Боже.
И об ином, о чистом столь же,
Как вертоград средь бездорожья,
Все больше, больше
тоскую, Боже.
По невпадающим в сомненье,
По тем, чье да на да похоже,
А нет на нет, без светотени,
тоскую, Боже.
Везде тоскую. Кому я нужен?
О дружбе - ведь со мной никто же
Не очень дружен -
тоскую, Боже.
(перевод Л. Мартынова)
Как...
Как если бы фиалкою лиловой
Коснулись глаз, не проронив ни слова…
Как если бы повеяло сиренью
И, расцветая облаком туманным,
Прохладное, как утро, дуновенье
По клавишам скользнуло фортепьянным…
Как лунный отсвет, в сумерки вплетенный
И в волосы стоящей на крылечке,
Венчает ее голову короной,
Разубранной в серебряные свечки…
Как разговор с ней, суетный и смутный,
Подобный вихрю ласточек над домом -
Предвестнику грозы сиюминутной,
Пока она прокладывает русло
И молния еще не стала громом -
Так…
… умолкаю, слишком это грустно.
(перевод А. Гелескула)
Синяя лента
*
Синюю ленту верну, не сумею
Переупрямить.
Я твою тень, ее гибкую шею,
Взял бы на память.
**
Да ведь отпрянет от рук или взгляда -
Тень безобманна!
Нет, ничего от тебя мне не надо,
Милая панна…
***
Руки господни и мне утешений
Не пожалели *
К раме прилипший листик осенний,
Отзвук капели…
(перевод А. Гелескула)
***
Помни, отчизной считающий избы,
Озими, пустоши, ветхость
Кровель соломенных: это — отчизны
Только поверхность.
Грудью младенец питается. Жмётся
К юбке он в страхе, в печали.
Мать — о сыновье плечо обопрётся.
Вот мне — скрижали.
Тело я взял за Евфратом. Родному
Я не обязан эфиру
Духом, но — Хаосу. Этим не дому
Должен я: миру.
Племени нет, чтоб признал иль отвергнул.
Вечность вкусил прежде века.
Голос во мне ключ Давидов отверзнул.
Рим — человека.
Знаю, отчизны кровавые стопы
Собственной вытерев прядью:
Чище и выше светил она стóкрат
Сутью и статью.
Прадеды также другой не знавали.
Вот оттого я, как в прошлом,
Счастлив припасть, как они целовали,
К жестким подошвам.
Родина мне — не проселки да избы.
Не присягну им на верность.
Шрамы на теле — не тело отчизны:
Тела — поверхность.
(перевод И. Бродского)
Загадка
Есть множество оков и кандалов –
Стальных, льняных и позолоченных…
Но больше всех впитали пот и кровь
Не зримые воочию!
(перевод А. Шараповой)
