Дорогие мои, многие мечтают о безумной любви - как в кино. Как в самых ярких книжных романах. И сокрушаются, что не встретили такую любовь в своей жизни, не испытали. Я расскажу вам свою историю, которая обрушилась на меня в 19 лет. Вы сами поймете, повезло мне с этой безумной любовью или нет.
Мы познакомились на Айшинском бардовском фестивале под Казанью - том самом фестивале, где ровно через год произошло еще одно знаковое для меня знакомство - с человеком, вхожим в Тонкие миры - Владимиром Неждановым (об этом знакомстве я писала вот здесь).
В рассказе я буду использовать фрагменты своей неопубликованной повести "Взрослая кожа".
Завязка истории
Всегда интересно, в каких обстоятельствах происходит знакомство мужчины и женщины. Мне всегда везло на необычные знакомства в нетривиальных обстоятельствах. Так произошло и на этот раз.
Июньский день, солнце в зените, жара. Наша компания идет купаться на мелкую речушку с прогретой водой. А у меня, как назло, нет купальника - всю комнату в общежитии перерыла и не нашла. Видимо, из дома не привозила. Ну. что ж. Значит, без купания. Не за ним же еду - за песнями!
И вот я стою на берегу, куда пришла со всей компанией, чтоб не отрываться от коллектива и любуюсь солнечными бликами на воде.
И тут сзади на меня что-то стремительно надвигается, подхватывает меня... и тащит в воду. В одежде. Минута - и я стою посреди речушки в красной мокрой маечке с двумя нескромно выделившимися "полушариями" груди. В вареных "джинсиках", облепивших бедра... Я растерянно смотрю на берег и на лицо Гаврюши (Андрея Гаврилова, парня из нашего КСП "Шарман"), которое улыбается собственной выходке.
И тут происходит нечто невообразимое. С берега прямо в одежде в воду сбегает Володя из команды "Горизонта" (чебоксарского КСП), с которым мы едва познакомились у костра вчера. Подхватывает меня, мокрую и растерянную, на руки и взбегает на крутой берег. Ставит на какой-то пенек, как на пьедестал - и... осыпает градом поцелуев, так, что я уже не могу различить: где по мне стекают капельки воды, а где моего тела и лица только что коснулись Володины руки и губы. Он не спрашивает разрешения. Он просто делает это. Делает так вдохновенно и естественно, как будто дышит. На берегу смятение. Эту сцену наблюдают десятки глаз. Я не могу двинуть рукой, вымолвить слово, отстраниться. Меня пленил какой-то кокон немыслимо яркого света, настолько яркого, что я чувствую себя в этот миг ослепшей. Я не вижу деревьев, травы, людей.
Собственно, на этом пеньке-пьедестале и заканчивается "мой" айшинский фестиваль. Потому что люди превращаются в смутные пунктиры-черточки, деревья - в театральные декорации, песни, разговоры, голоса - в многомерный невнятный шум, на фоне которого звучит сумасшедшее соло влюбленности. Не моей - в меня!
Две пары джинсов - мужских и женских - развешаны над костром. Альтернативной одежды у нас с Володей нет. Ну, не выходить же на всеобщее обозрение в теплых гамашах крупной лапшовой вязки позорного соломенно-желтого цвета (спасибо тебе, отечественная трикотажная промышленность)?! Я же их для тепла взяла, чтобы надеть под джинсы вечером и не морозить попу, гуляя по предрассветным затухающим песенным кострам.
И вот мы - такая трогательно-смешная в соломенных вязанных штанишках я и мой "водяной рыцарь" Володя - предоставлены себе и друг другу в чужой палатке. Той самой, где спина к спине минувшей ночью мы спали с моей подругой Снежаной.
Володя повышает градус экзальтации, не может успокоиться, что-то взволнованно шепчет. Володе 27. Он аспирант физфака в Ульяновском университете. Амбициозен настолько, что готов поспорить с самим Эйнштейном. Разведен. И, как и я, восторжен не по годам. Сейчас он сидит в палатке рядом и гладит мою руку, от мизинчика до линии плеча. Он как дирижер, управляющий танцем мурашек на танцполе моей кожи. Тягучий, как горячая карамель, сладкий плен затянувшегося соблазна, изначально помещенного в контекст "нельзя". Володя мучается, но не посягает на установившиеся по умолчанию правила игры. И эта сладкая игра-пытка продолжается несколько часов.
Наконец, Саша Стебловский (руководитель новочебоксарского клуба "Шарман" и владелец палатки) не выдерживает, заглядывает в нее и произносит:
- Замечательное нынче Солнце! Обычно тут в первые выходные июня дожди. Мокрый фестиваль. А сейчас - ну просто красота. Повезло! Кстати, одежда ваша высохла...
Я обрадована. Володя издает непонятный нутряной звук, похожий на рычание. С удовольствием облачаюсь в свои "вареные" высохшие штанишки и вылезаю из брезентового алькова на свет божий. Поднимаю руки к небу, выгибаю затекшую спину. Господи, как хорошо!
Жизнь во всей гамме проявлений возвращается ко мне - многоликая, подвижная, неугомонная. Такое большое сердце бьется в моей груди! Ему в ней тесно, как птице с большими сильными крыльями, заточенной в клетку. Мне хочется поцеловать каждую травинку, каждый листочек березы, каждый камешек. Что уж говорить о людях! Я опускаю свою нереализованную нежность на плечи Снежки, сидящей у костра, Снежка оборачивается, чуть удивленно и обрадованно. Робко касается моей руки:
- Где ты была? Я уже соскучилась...
- Штаны сушила. Спасибо скажи Гаврюше.
Подслеповатая Снежка, конечно же, пропустила историческую "сцену с пеньком". И это к лучшему. Ну, не рассказывать же ей, в самом деле, о поцелуях в палатке с едва знакомым мужчиной?!
"Едва знакомый мужчина", как Тень отца Гамлета, маячит неподалеку.
Он выбрал себе безопасное расстояние - пять метров до объекта, и все последующие часы и дни ни на минуту не отклоняется от этого радиуса. Даже когда мы со Снежкой уходим спать, он сидит у костра, рядом с нашей палаткой, и, подбрасывая веток в костер, охраняет мой сон за брезентовым пологом. Утром я наткнусь на него - бледного, с воспаленными от дыма костра и бессонницы глазами. И он мне скажет: "здравствуй, Солнышко", и возьмет за руку, и приклеит свою ладонь к моей. И фестиваль опять куда-то исчезнет, и останемся только он и я.
Но разве вокруг никого нет? Тревожный колокольчик тоненько звенит в груди: что-то не так, не так. Не так, как бывает, чтобы потом случилось счастье. Чрезмерность. Вот точное слово! Это ощущение змеей вползает в мое сознание и превращает зарождающуюся близость в пытку.
Володя только наращивает градус восторженности, от которой до безумия - один крохотный шажок. Я делаю попытку освободиться из плена хоть на час, хоть на несколько минут, но тщетно. Он караулит меня даже возле общественного лесного туалета за тонкой черной полиэтиленовой пленкой. Ужас какой-то. Наваждение. "Куда ж друг от друга нам деться на этой планете?" - эта строчка из песни Ланцберга звучит в моем мозгу уже как набат.
Свобода! Дайте мне сделать вдох наедине! - Он не понимает моей мольбы. Не хочет слышать. Он твердит, что нам осталось быть вдвоем всего двенадцать с половиной часов. И он не хочет потерять из них ни мгновения. Чувствую внутреннюю поломку. Что-то оборвалось во мне, стало тряпичным, безвольным. Рука обесточена. По ней больше не бегут мурашки.
Володя прислоняет меня к стволу дерева:
- Эти янтарные глаза под опахалом ресниц сводят меня с ума.. Я чувствую себя мошкой, навеки застывшей в этом янтаре. Я впечатался в тебя на миллион лет. Навсегда. Слышишь?
Я слышу слова "навеки", "навсегда", "миллион лет" - и меня подавляет эта обреченность, эта тотальность. Остро хочется плакать. Слезный тяжелый комок застревает в горле, я не могу его ни проглотить, ни выдохнуть. Хочется, чтобы приехал спасительный чебоксарский автобус, чтобы в него погрузился КСП "Горизонт" , включая застывшего в янтаре безумного рыцаря. Божечки, сделай так, чтобы я снова стала отдельной. Самодостаточной...
О, как медленно, как неестественно медленно текут последние минуты перед прощанием... В моей руке - клочок бумаги с нацарапанными Володиной рукой стихами и ульяновским адресом на обратной стороне:
"Страшнее ядерной зимы зима сердец людских настала. И победить ее так мало кому дано. Лишь две судьбы, роднясь, сплетаясь воедино, уже не превратятся в льдины..."
В его руке - клочок бумаги с адресом моего общежития. Он сжимает листочек так неистово, что видно, как побелели костяшки пальцев. В его глазах застыли слезы. Большая, сильная гроза, которая прольется, прогремит не сейчас. Позже. На какой-то миг ко мне возвращается нежность. - Я напишу тебе! Слышишь?! Ты мой янтарь, моя Вселенная, моя судьба... Двери старенького пазика всхлипывают, разъединяя наши руки.
Вторая встреча
Неожиданный телефонный звонок в маминой квартире. Каникулы продолжаются. Трубку, естественно, берет мама. - А кто ее спрашивает? - Володя. - Она не говорила ни о каком Володе. Вы ее однокурсник? - А чего вы, собственно, хотите? - Встретиться? Но только в дневное время и ненадолго (последние слова мама произносит голосом строгой классной дамы из института благородных девиц). Потом трубка переходит ко мне. - Да, алло, это я. - Я тоже рада. Куда приглашаешь? В рощу? Ну хорошо, давай, у центрального входа, через два часа. До встречи...
Ах, какая досада - этот его звонок! Кто дал ему домашний телефон? Неужели опять Гаврюша?! - Я наскоро объясняю маме, что познакомилась на Айшинском фестивале с аспирантом из Ульяновского университета. Сейчас он в Чебоксарах и хочет ненадолго приехать в наш город, чтобы увидеться со мной.
Мама пытливо вглядывается в мое лицо. Все эмоции на поверхности. А главная из них - чувство глубокого смятения.
Мама пожимает плечами:
- Ты, конечно, можешь пойти на эту встречу. Но что-то я не вижу большой радости на твоем лице. Нужна ли она тебе? Нужен ли тебе вообще этот человек?
- Не знаю, мамочка. И это как раз мучает меня. Мне кажется, эта встреча поможет мне ответить на этот вопрос.
Я выхожу из дома в блестящих эластичных черных брючках, элегантно облегающих ноги, в красных лакированных туфлях-балетках и красной трикотажной кофточке с эффектным вырезом. Только что вымытые волосы радостно блестят на солнце и развеваются на ветру. Я иду по городу танцующей походкой и прохожие оборачиваются мне вслед.
Центральный вход в рощу. Володя, похожий на недобритого тифозного мальчика, уже ждет меня. Он держит в руках огромный букет пионов. Кто ж это над его головой так поиздевался? - с жалостью думаю я о его новой, убийственно несуразной, прическе. Он еще не видит меня. Озирается по сторонам с застывшей блаженной улыбкой на лице. О, увидел! Бросается ко мне, вручает мне пионы, затем подхватывает на руки, начинает неистово вальсировать. Не привыкшая к столь бурным излияниям чувств провинциальная публика застывает с раскрытым ртом. - Немедленно поставь меня на землю! Слышишь? Ну прекрати же!!!! - Я уже почти визжу! Но Володя словно не слышит меня, он делает еще один поворот, и еще, и еще на дубовой аллее. У меня уже кружится голова, и я отчетливо понимаю: еще пара поворотов - и он упадет сам и уронит меня. - Да отпусти же!!!!!!!! - Я кричу эти слова на грани срыва в слезы. Ну почему, почему он такой неуемный, избыточный?? Почему у него все - со словом "слишком"?!
Может быть, его жена ушла от него с трехлетним ребенком именно поэтому? Какая трагедия - избыточная интенсивность самопроявления. Человек-гротеск. Такой типаж, наверное, очень хорош в кино, на сцене театра, но в реальной жизни он занимает собой все пространство и время, с ним рядом просто не остается места. Он заслоняет собой весь окружающий мир.
Уже через час прогулки я попадаю в ощущение замкнутого круга, - как на Айше. Круга, из которого хочется вырваться, чтобы сделать свободный вдох. Я замыкаюсь в себе, замолкаю, отдавая свидание во власть экзальтированных Володиных монологов. Он читает мне свои стихи. Забывается, захлебывается восторгом, пропускает слова и слоги, темп речи убыстряется, она превращается в неуправляемый, непонятный фонетический поток.
Я понимаю, что мне очень быстро надо все это прекращать. Я получила ответы на мучившие меня вопросы. Мне нет места в этой истории. Я просто являюсь спусковым механизмом его активности, катализатором химической реакции в его организме. Захлебываясь монологами, он даже не пытается задать мне ни одного вопроса обо мне, о моей жизни, моих планах на лето. А они у меня, между прочим, грандиозные: после практики в местной газете я еду на Грушинский фестиваль, а после него - в лагерь "Липки", который фактически полностью отдали под наш комиссарский отряд "Авось", и в ближайший месяц мне предстоит головой отвечать за счастье и безопасность чужих детей.
...Пытка свиданием подходит к концу. Мы выходим из рощи (а мне кажется - из вражеского оцепления, прорвавшись с боями). Я пытаюсь попрощаться там же, где мы и встретились. Но Володя и слушать ничего не хочет. Он идет меня провожать. И я, подчиняясь голосу интуиции, привожу его не к своему дому, а к дому моей любимой подруги Лены Курочкиной. У ее подъезда я беру себя в руки и даю кавалеру жесткую отповедь: "Володя, я думаю, что на этом нам надо поставить точку. Ты замечательный человек, но мне с тобой тяжело, дискомфортно. Я хочу, чтобы мы расстались друзьями. Обещаю, что не буду убегать и прятаться, увидев тебя случайно на каком-нибудь фестивале, а ты пообещай не преследовать меня. И - отдельная и очень серьезная просьба: не звони больше никогда на мой домашний номер. Я бываю по этому адресу редко. Не беспокой мою маму. Ну все, пока..." - Володя хватает меня за руку, как клещами. Силой удерживает меня. Принудительно целует в губы, я вырываюсь, отвешиваю пощечину, вбегаю в подъезд...
Безвинные поникшие пионы приходят в себя в вазе, а я - за кухонным столом у Лены. Я пересказываю ей историю своего странного короткого романа. Повинуясь какому-то импульсу, выглядываю через час в окно - и вижу бритую голову восторженного дуралея. Он радостно машет мне рукой. Я сухо "отбиваю подачу" вялым взмахом. Лена решительно задергивает штору: "Антракт!" Потом мы звоним моей маме, сообщаем, что я у Лены, и что она меня проводит. Мама успокаивается.
Через три часа Лена выглядывает в окно - Володи нет. Путь свободен. Вы выходим из подъезда, но меня трясет, и кажется, что из-за любого куста, из-за любого дерева или угла дома вынырнет бритая Володина голова, и ко мне потянутся его ненасытные руки.
Письмо
Передо мной лежит письмо, датированное 4 сентября 1990 года. Ветхое, пожелтевшее, шершавое, с расплывшимися немного чернилами. Каким чудом оно сохранилось в бесконечной череде переездов? Почему Небо решило так надолго соединить его с адресатом - той самой восторженной девочкой в красной маечке, вынесенной из воды в июне 1990 года?!
Я не знаю ответа. Но, перечитывая его сейчас, я плачу...
"Здравствуй, Таня, Танечка, Танюша, сегодня и всегда, сколько только возможно!
Я позвонил тебе, потому что больше не мог так жить, мне надо было хотя бы услышать тебя, и вот я услышал твой голос, и узнал вдруг, что ты меня, тебя недостойного, еще помнишь. Недостойного хотя бы потому, что кто же тебя на этой Земле достоин?
Ведь с какой стороны не посмотри, ты прекрасней всех, и не отказывайся, Танюша, ты же знаешь, что это так и есть.
Я сейчас смотрю на людей, и удивляюсь тому, как они живут на Земле, не зная, что ты есть. Ведь надо на все дома повесить твои портреты, на все магнитофоны записать твой голос, чтобы люди знали, что живут на одной планете с тобой, дышат одним воздухом с тобою, смотрят на те же звезды, на которые ты смотришь, греются под тем же Солнцем, которое греет тебя.
Но я виноват перед этим опахалом ресниц, перед этими солнечными паутинками глаз, этими пленившими меня янтариками. Перед этим водопадом русалочьих волос твоих, улыбкою, в сравнении с которой у Монны Лизы одно жеманничение и позерство - ведь никому не дано сравниться с тобою.
..Невозможно тебя забыть, и я не забывал все те 186 дней, что я из тех, кому посчастливилось видеть тебя, что я дышу одним воздухом с тобою - и все же я виноват перед тобою. Я не буду оправдываться, мне нет оправдания, ведь даже если б было все кончено, почему я не начал все сначала?! И я не буду просить о скором прощении, лучше - о нескором прощении, да и имею ли я право на прощение твое?
Я мог бы сказать тебе это лично, и, возможно, я тебя теперь теряю навсегда из-за того, что невозможно так в письме объясниться, как лично, но я надеюсь, что ты предоставишь все же мне эту возможность, и мы все же поймем друг друга.
Но каков бы ни был твой приговор, я все равно буду принадлежать тебе одной в любой день и час, пока дышу, и мне не в чем будет больше оправдываться, кроме как в том, что и сейчас.
Все в твоих руках, вернее, в твоем слове, Танюшка. Решишь дать право мне на этот диалог, не будет меня счастливее на этом Свете. Откажешь - оставлю настолько, сколько смогу без твоего голоса прожить, сколько смогу не взглянуть на тебя. А проси всегда о чем только хочешь - все сделаю, чего бы мне ни стоило.
P.S. Я все как сейчас помню, и на Айше, и в роще у вас, как мы встретились после моего "пострижения", и как ты "прощалась" со мной, и как прогнала меня из-под окон. И за все я благодарен тебе. Ты напишешь мне, да?"
Плачу я, перечитывая это ветхое письмо, сейчас.
А тогда, в 90-м году, я читала его в своей комнате в общежитии, сидя на кровати, поджав мгновенно озябшие ноги. Время замерло. Глаза, как затравленные испуганные олени, в который раз пробегали по строчкам. Боже мой, разве это - МНЕ???!!!! За что??? Масштаб чувства просто придавил меня, реальную, к земле. Придавил - и размазал.
Какие опахала?! Какие портреты на стенах домов? Какая Мона Лиза??!!!! Здесь нет меня, девятнадцатилетней девушки Тани, нет!!! Это какой-то выдуманный образ, имеющий по странной прихоти судьбы, легкое портретное сходство со мной. Перед глазами с бешеной скоростью проносятся "кадры" минувшего лета.
Я не хочу ни повторения, ни продолжения. Ничего не хочу!
В смятении спрашиваю у Светы, что мне делать. Ответить или сделать вид, что не получала письма?
Света говорит: напиши коротко и сухо: "Прощай. Все кончено. Не пиши мне больше".Я так и делаю. И... через неделю получаю бандероль из Ульяновска. От него. В общежитии распечатываем со Светой бандероль. А в ней - гвоздики, завернутые в полотенце. Завядшие, осыпающиеся, мертвые цветы. Я плачу. Света деловито встряхивает от трухи полотенце: "В хозяйстве сгодится".
Таких полотенец у нас потом скопилось штук пятнадцать. С тех пор я ненавижу гвоздики.
Потом были письма, в которых он просил меня сходить в фотоателье и сфотографироваться в тех самых черных брючках и красной кофточке. Видимо, в его памяти образ угасал, размывался, нужна была подпитка.
Стоял апрель. В природе все пробуждалось к жизни. Небо высокое, ярко синее. И - только жить и радоваться жизни.
Если бы не продолжавшаяся бомбардировка письмами.
Теперь у Володи была новая идея: он спрашивал, в какой точке мира я хочу встречать свое двадцатилетие. Я чувствовала, что он - из породы бедных художников, которые в легкостью могут превратить свою жизнь в миллион алых роз. Что он реально может продать квартиру, ограбить банк, пойти на преступление - чтобы выполнить любую мою прихоть.
Я написала ему последний раз. "Володя, если тебе хоть капельку дорога память о той необычной встрече на айшинском фестивале, если ты хоть немного уважаешь меня и считаешься с моим мнением и моими чувствами, то ты поймешь меня и сделаешь так, как я тебя прошу. Пожалуйста, оставь меня в покое. Я не люблю тебя. Мне дискомфортно и страшно от твоей назойливости. Ты не даешь мне свободно жить и дышать. И делаешь меня несчастной. Лучший твой подарок на мой день рождения - чтобы ты забыл о моем существовании".
Утром14 мая 1990 года, в свой день рождения, я попыталась открыть дверь своей комнаты в общежитии и не смогла. Мы навалились со Светой вдвоем. И едва смогли отодвинуть от двери тяжелую бочку.
Она была не пустая. В ней густо, плотно располагались цветы. Света посчитала. Их было 337 - по числу дней нашего знакомства с Володей. У меня не возникло и тени сомнений, что этот сюрприз - его рук дело.
...Розами заняты все банки, кастрюли, тазики. Соседки принесли нам свои вазы и большие стеклянные бутыли из-под кефира. В комнате пахнет, как в оранжерее. Слухи распространяются с немыслимой скоростью, и уже через пятнадцать минут половина общежития побывала у нас "на экскурсии". Господи, какое счастье, что их не миллион, думаю я, заставляя разнокалиберными емкостями с цветами широкий вместительный подоконник.
Под розами оказался слой апельсинов - так вот почему я не смогла сдвинуть бочку сама! Их здесь килограммов восемь, как минимум. А может, и десять. Я их хотела здесь же, в бочке, и оставить. Но любопытная Света решила добраться до самого донышка. И не зря. На дне оказалось несколько плиток элитного темного шоколада "Вдохновение" и открытка, подписанная до боли знакомым почерком. "С днем рождения, Любимая! Надеюсь, тебе понравился мой подарок? До вечера! Целую, Володя. P.S. "Шоколадным зайчиком никого не угощай: мы съедим его с тобой только вдвоем".
Я в недоумении оглядываю дно бочки: какой зайчик? Здесь нет никакого зайчика. С трудом приподнимаю бочку, переворачиваю - и на пол выпадает некое сплюснутое месиво в цветной фольге. Понятно. Здесь был зайчик. Хрупкий шоколадный зайчик, погибший под грудой апельсинов. Мне смешно и больно одновременно. И почему-то вспоминается Пятачок, так и не донесший свой зеленый шарик до Ослика Иа. Делаю характерное движение останками зайца: "входит и выходит. Замечательно выходит!" Дурацкая шутка. Пытаюсь смеяться, но понимаю, что по моим щекам текут слезы. Мне жалко не зайчика, а себя. Мне до ужаса за себя обидно! Почему мое мнение, мое желание проигнорировано?!!! Ведь я же просила!!!! Умоляла его НЕ ПРИЕЗЖАТЬ!!!
День рождения
Вечер, встреча с друзьями. Подарки, обниманцы-целованцы. Еще цветы (о, боже, мне надарили цветов на всю оставшуюся жизнь!), я складываю их прямо охапками на подоконнике. В комнате тотально доминируют два запаха - роз и апельсинов.
Они, как и их даритель, занимают собой все пространство, выступая в роли "посланников" этого человека. Гости уже за столом. А Володя задерживается. Может быть - греет меня слабый уголечек тайной надежды - он в последний момент отказался от своей затеи присутствовать лично на празднике моей жизни? Может, что-то понял? Почувствовал хоть раз, что мои желания тоже имеют право на существование? Светочка командует парадом, бодро раскладывая по тарелкам салатики. Дух празднества витает над столом. Мы наполняем бокалы (разномастные кружки и стаканы) зеленым "Тархуном" и Света - на правах ближайшей подруги - собирается произнести первый тост...
...Дверь распахивается без стука. Володя вбегает в комнату, задевает край стола (прощайте, тарелки, прощай, Тархун), перегибается через салаты (о боже, только не это) и тянется ко мне. Что он хочется сделать? Кажется, он собирается меня приподнять и поставить прямо на стол. В обуви. Сумасшедший. Придурок. Субтильный скрипач Иванов (единственный гость-мужчина за нашим столом) не без опаски следит за бурным развитием незапланированных событий. Ему хуже всех: из присутствующих он пока знает только Свету. Я смотрю с мольбой в его глаза и вижу в них явное желание покинуть бал. Причем немедленно.
Света несет с кухни казан с горячим блюдом. Вносит - и чуть не роняет его себе на ноги от неожиданности. Ибо сцена значительно превосходит драматизмом знаменитую немую сцену из "Ревизора": все замерли, и только над столом идет борьба двух тел. Женское тело, насильно приподнятое с кровати, отчаянно сопротивляется мужским рукам, которые хотят приблизить его к себе, поднять и сделать с ним все, что угодно. "Света, беги к спасателям", - кричу я подруге с усилием. (база спасателей расположена неподалеку, на улице Абжалилова, и благодаря Свете - туристке-горнице - почти все эти ребята - наши хорошие друзья). Наконец, мне удается высвободить одну руку и залепить ею оглушительную пощечину! Она как роза мгновенно расцветает на володиной щеке! "Ты! Получил! Мое! Последнее! Письмо!????" - Я говорю каждое слово с видимым усилием (он опять пытается схватить меня за плечи и потянуть через стол к себе). - Да, конечно! Потому и приехал к тебе в эту халабуду студенческую. А мог бы устроить романтический ужин с видом на море. Ну, раз ты захотела здесь и так...
Я задыхаюсь от ярости и возмущения. - Девчонки, дайте-ка протиснуться к окну. Я занимаю оборону. Мои боеприпасы - цветы и апельсины. Как это ни смешно. Кидаться стеклянными вазами с водой я не решаюсь. Швыряю в навязчивого воздыхателя розы, ветки сирени, подаренные другими гостями, апельсинометчик из меня неважный, но пара фруктов попадает герою весьма удачно в лоб. Тщедушного скрипача Иванова уже давно нет в комнате. Но зато в дверях нарисовалась отлично подкачанная, внушительная фигура Леши Сальникова, раньше мы с ним частенько пели песни Окуджавы на два голоса в общежитском коридоре (сейчас Лешка женат, и его жена не очень приветствует подобную "самодеятельность"). Лешка хватает Володю за плечи, разворачивает его к себе лицом:
- Эй, парень, ты что творишь? Ты что себе тут позволяешь? - У девчонки день рождения! Зачем ты ей портишь праздник?
- Отвали! Она моя! Моя! Моя! Я ее возьму сегодня - я почти год ждал! - Володины глаза наполнены безумием, совершенно очевидно, что он в аффекте, и способен сейчас на все.
- Нет, парень, ошибаешься! - Лешка говорит медленно и уверенно, звучным баритоном пропечатывая каждое слово. - Это не ты ее возьмешь. Это тебя менты возьмут, если ты тут немедленно в конвульсиях биться не прекратишь. Ты меня понял, дружище? Будь мужиком - прогнали, так уйди достойно! А то придется тебе помочь это сделать. Ну, выходим - на счет три! Раз, два... Володя вырывается и выбегает в дверь. Через минуту мы слышим оглушительный звон разбитого стекла, а потом еще, и еще, и еще... Он бесновался, бил стекла голыми руками, оставляя дорожки крови на подоконниках. Он сыпал проклятиями в адрес Бога, который не сделал так, как он хотел. И уносил в себе ненависть. Она не помещалась в нем, вырывалась наружу, крушила все и вся вокруг. Он уходил.
Но самое главное, он НЕ ОБЕЩАЛ ВЕРНУТЬСЯ...
Света прибежала одна, очень расстроенная. Спасателей на базе не оказалось: их всех сорвали на срочное задание повышенной категории сложности... Проблемы в этот дивный майский вечер были не у меня одной...
Финал этой истории - в следующей публикации.
🧡 Татьяна Гольцман и мой канал Ноктюрн души на струнах жизни. Присоединяйтесь!