Когда-то Наталья любила свою молоденькую тетку, боготворила даже. Мама ревновала, бесилась от такой любви. Мама на нее совсем не похожа. Она тучная была, мама, тяжелая. Черты лица крупные, яркие. Южный тип фигуры. Ей шли крупные серьги и красная помада. Ей вообще очень шел красный цвет. Красное на черном. Мама степенно двигалась, и говорила степенно, словно советская продавщица в советском магазине, взвешивала слова на весах и кидала их в покупателя. Тяжелые слова, как булыжник, но круглые, как арбуз. Художник писал бы маму маслом, крупными мазками: вблизи – грубая мешанина, издалека – человек.
Ирина, наоборот, легкая, изящная. Тонкие запястья и тонкие щиколотки. Серые глаза и бледная кожа. Ирина создана была для акварельных портретов. И речь тетки текла, мелодично журчала светлой речкой, бегущей в чащобе густой тайги. Слов было много, образных, красивых выражений, что так нравятся людям в стихах. С Ириной было интересно и легко. Она никогда не давила.
А мама – давила. Она походила на своего отца Николая, крупного, черного, угрюмого во хмелю, опасного и обманчиво медлительного. Ира – вылитая Анна, их мамочка, светлая и почти невесомая, как летняя пташка. Идеальный тип воздушной феи. Мужчины таких любили. Их нравилось оберегать, воспитывать и холить. Но Николай никаких нежностей к жене не проявлял. Жена должна работать и воспитывать детей. Вкалывать. Пахать. И не ныть.
Он бил ее смертным боем, ломал ребра и зубы и никогда не мучился чувством вины. Такой характер. Об этом молчали тогда, но с войны редко приходили здоровыми. Если не покалечат физически, обязательно изуродуют духовно. Единицы были нормальными. Единицы.
Воевали наравне. Николай ненавидел Анну, за то, что она была на фронте. Он считал это своеобразным клеймом. Прожил с ней столько, детей родил, ел из ее рук, спал с ней в одной постели и … ненавидел. Потому и, тяжко напившись в пятницу, бил ее нещадно за измену. За блуд. А Анна, отсидев с детьми в укрытии у вдовой соседки, возвращалась в субботу с утра, ставила перед мужем стакан водки и яичницу, и принималась за нескончаемые женские дела.
Потому Мама Натальи была угрюмой и суровой, в отца. А сестра ее – легкой и улыбчивой – в Анну, Натальину бабушку.
Как не любить Ирку? Как не доверять ей? Наталья не сомневалась, если бы (ну если бы) с матерью что-то случилось – ее обязательно забрала бы Ирина. Счастливей Натальи не было никого в мире, если бы…
Наверное, характер человеческий закладывается еще в материнской утробе. И все будущее неродившегося существа уже записано на матрицу ДНК. Ира вышла замуж за Александра, нравом повторяющего Николая. Нет, он не был жгучим брюнетом, заросшим бородой, и на таежного медведя вовсе не походил. Но жестокостью от Иркиного отца не отличался. Утонченный садист, пахнувший дорогим одеколоном. Ни дня этот человек не работал на государство. Занимался фарцовкой в Ленинграде и зарабатывал неплохие деньги. Ирина, родившая от него троих детей, жила на мужние деньги и могла ни в чем ни себе, ни детям не отказывать.
Но за легкие блага нужно платить. Александр приезжал из Ленинграда раз в две недели, задаривал семью подарками, набивал холодильник деликатесами, курил диковинные заграничные сигареты. На праздничном столе (его приезд отмечался, как праздник) всегда присутствовал финский сервелат, сибирская черемша, сыр в крупных дырках и жареная утка в горчично-медовой заливке. Вся, целиком зажаренная, с яблоками или с лимоном.
Дети ужинали неохотно. Им нравилась жареная картошка с грибами. Саша считал такую еду «плебейской» и выходил из себя, если слышал от своих отпрысков просьбы к матери:
- Мам, а можно макарончики с котлетками!
Саша называл их быдлом и цыкал фарфоровыми, идеальной белизны зубами. Он предпочитал «сендвичи» с арахисовым маслом и бекон. Банка с арахисовым маслом всегда была в их белоснежном высоченном не советском холодильнике. Пока папа гостил дома, все давились «сендвичами» и не смели просить обычные бутерброды с докторской колбасой на завтрак – папу это раздражало.
Выпив бренди из пузатого бокала, закусив отличным бельгийским шоколадом, Саша выкуривал сигарету и требовал налить еще. Ирина разливала алкоголь и выпивала вместе с мужем. Тот с каждым бокалом становился мрачнее и мрачнее. А Ирина даже не пьянела – она, как натянутая струна, находилась в напряженном ожидании скандала. Повод находился всегда: не так воспитывает детей, не так ведет дом, не так накрасилась, не так сказала – «не так» было очень много. Повод был всегда.
Саша бил расчетливо и больно. Кулаком. Под дых.
Когда он вновь уезжал, вся семья облегченно вздыхала – можно расслабиться и говорить, что думаешь. Папу в этой квартире ненавидели. С детства и всей душой. Старшая Юлька, вся в отца внешностью, синеглазая и белозубая, не стесняясь, повторяла: «Чтоб он сдох!».
Сестры жили в одном городе и частенько ездили друг к другу в гости. Несмотря на семилетнюю разницу в возрасте, общались тесно и любили друг друга. Елене от свекрови достался уютный дом с участком на окраине. Ирине же перешла материнская квартира, на которую та стояла в очереди всю жизнь. Все были довольны. Елена любила почти деревенское житье (но со всеми удобствами, между прочим), где густой плодовый сад надежно укрывал участок от стены новостроек невдалеке. Ирина же благоустраивала свое гнездышко исключительно по самому писку последней моды: «ГДРовская» стенка, польская «тройка», «финская» кухня и прочий интернационал.
На полке у нее стояли собрания сочинений редких (по мнению Ирины – дефицитных) писателей. На изящной стеклянной полочке ванной толпились мягкие тюбики с иностранными шампунями и кремами, один запах которых сводил с ума. Упакована по полной программе, и говорить нечего.
Елена предпочитала шить одежду своими руками. Ее дети были нарядными и ухоженными. Дети Ирины тоже выглядели шикарно. Шмотки для них шили западные фирмы. Обеды в доме старшей сестры отличались сытостью и хлебосольством. Если это пироги, то величиной с лапоть, если блины – то шириной с банный таз. И все такое нажористое, с обилием сливочного масла и сметаны. Из-за стола Елены не выходили – вываливались. Или выползали, а потом час, другой отлеживались пузом кверху – переводили дух.
У Ирины не ели. Пробовали. Немножко одного, немножко другого. Наслаждались тонким вкусом. Смаковали лакомства с плоских, тоненьких фарфоровых тарелок. У Ирины водились в лексиконе такие слова, как «фетучини», «кампанелле», «чиабатта», «хамон», «йогурт», «маскарпоне» и «жульен».
Она и блюда готовила все такие, в основном, изысканные, с обилием специй. Не было у Ирины пирогов, зато была пицца, пирожное и торты. И все такое маленькое, тоненькое, тающее во рту. Вроде съел, а тяжести в желудке, обозначающей сытость, нет.
Совсем разные женщины. Совсем разный быт. И дети разные. И мужья. Про Сашу мы поговорили. Про Сережу и говорить нечего – простой, как три копейки, добродушный, могучий и наивный. С женой никогда не спорил, с первого дня свадьбы безоговорочно принял ее правила. С места срываться не любил. Всю свою жизнь трудился сварщиком и звезд с неба не хватал. Бесхитростный русский мужик, на плечах которого держалась, держится и держаться будет русская земля. К торговле и фарце относился негативно, испытывая глубокое отвращение. Деньги, заработанные спекуляцией, считал грязными и плутовскими. Поэтому семейные вечера с присутствием мужчин у Елены и Ирины бывали крайне редко – на свадьбах, да похоронах.
Елена совсем не понимала младшую сестру. Как можно позволять поднимать на себя руку?
- Звездани ему сковородой по башке! – емко советовала она.
- Ты с ума сошла? Ты вообще понимаешь, что это невозможно? Самый хлипкий мужчина сильнее самой сильной женщины. Это природа, Лена! Он же сдачи даст! – возмущалась Ира.
- Тогда дай так, чтобы не смог подняться никогда! – угрюмо завершала Елена разговор.
Об этом даже и речи не шло. В тюрьме потом сидеть? У Ирины мороз по коже пробегал.
- Я предпочитаю другой вид борьбы. Женщине не даны мускулы, зато дана хитрость и изощренный ум. Это и только это помогает ей выживать. А ты вечно рубишь с плеча, не думая. Вам с Сережей в Москву надо, на ВДНХ, вместо памятника рабочей и колхознице, такие вы монументальные.
Елена обижалась:
- Да, вместо памятника. Не с твоим же хилятиком стоять. Пусть губы накрасит, за бабу сойдет. Так бы и двинула по башке. Он у меня бы шелковый был.
- Не был бы. Не надейся. Ты не в его вкусе.
- Вошь! Глиста в скафандре! Спекулянт!
- Зато не подкаблучник! Мужчина, принимающий решения. Каменная стена!
Елена махала рукой на сестру, мол, «Ну тебя, дура набитая. Мать всю жизнь терпела побои, и ты туда же!»
- Зато какой у нас *екс!!! – мечтательно закатывала глаза Ирина.
- А иди ты нафиг со своим *ексом! О детях нужно думать, о хозяйстве! А ты, прости господи, только о … думаешь! Правильно «Он» тебя метелит!
Ирина хохотала в ответ.
А еще Елену невозможно бесили странные Иркины мечты.
- Представь себе, Лена: я, такая эффектная, в черном платье от «Шанель», в большой машине. В большой красной машине! Еду по главной улице Ленинграда… И шарфик полощется на ветру!
- На пожарной, что ли, едешь? – смеялась Елена.
Вот такие беседы вели между собой сестры. Ничего их не связывало. Зацепиться не за что. А все равно ездили друг к другу. Жить друг без друга не могли.
Наталья росла вместе с детьми тетки, нянчилась с ними с удовольствием. Частенько оставалась в няньках, когда Ирину забирал в Ленинград по делам Александр. Нормально все шло. Мирно. Споры матерей детей не касались, в детстве много такого классного, что родительские проблемы мало кого заинтересуют. Кроме разводов, разумеется.
В одном Наталья была уверена: на фоне мамы Ирина смотрелась великолепно. И все у нее было великолепно. И с нее хотелось брать пример: Наталье нравилась кокетство тетки, загадочный взгляд и легкое жеманство. Нравилось, когда она уезжала не на автобусе, а на такси. Нравилось, как она обращалась к молодым людям в парке, пристающим к ней то и дело:
- Ах, мальчики, отстаньте… Вам проблемы нужны, мальчики?
Неулыбчивая мама казалась деревенской хабалкой. За нее даже стыдно порой. Она совершенно не умела хитрить, щурить глаза и загадочно улыбаться. И курить, красиво держа в пальчиках сигарету, не умела. И толстая была. Нет, куда ей до тетки Иры.
Автор: Анна Лебедева