Настя уже не помнила, когда и от кого узнала о том, что она, оказывается, не одна дочь у матери, имелись и еще какие-то братья и сестры... Только где же они, почему Настя их ни разу не видела?
Она была поздним ребенком. Когда родилась то Галине, её маме, уже сорок три года было, а об отце речи не шло. И жили они всегда вдвоем. Не то что о братьях и сестрах, или своем отце, — Настя вообще ни о каких родственниках никогда не слышала! И сама мама никогда ни о ком не говорила. Вообще они очень замкнуто жили, — к ним никто в гости не приходил, к себе не звал, потому она и не понимала, откуда же вдруг услышала о своих братьях и сестрах? Может, соседи сказали, может, ещё кто-то, — от мамы точно ничего было не добиться! Она таким уж человеком была, — неразговорчивая, всегда мрачная...
Настя, конечно, все равно больше всех любила свою маму, потому что больше у нее никого и не было! Но удивлялась такой необщительности. Странно ей было видеть: другие женщины встретятся, расцелуются, остановятся во дворе и разговаривают, разговаривают друг с другом, наговориться не могут! Дети их за руки тянут, пойдем да пойдем, а они стоят и болтают, болтают! Ее мама проходила по двору ни на кого не глядя, даже почти не здоровалась никогда ни с кем, если уж кто-то сам поздоровается, то кивнёт мимоходом — и только. Настя это объясняла тем, что мама занятой человек, некогда ей! Работа тяжелая, с работы придет, — домашние дела начинает, убирать, стирать, обед готовить. Потом ещё вяжет дома, шьёт, — подрабатывала она таким образом, тут не до разговоров. И читать любит! Это было удивительно даже. Как-то Настя спросила про образование, мать только рукой махнула:
— Какое образование в деревне! Читать-писать умеешь — уже профессор, вот и все образование.
А читать любит, в библиотеку ходит! Настя даже гордилась этим, но и еще больше удивлялась про себя, — читает, а поговорить, хотя бы о прочитанном, не любит...
У нее и с Настей поговорить не было времени! Все их разговоры за день укладывались в обычные вопросы: «В школе была? Уроки сделала? Садись поешь. Ложись спать», — вот и всё, что она слышала от мамы за день. Иногда даже обидно было, — сама Настя поболтать любила! И у мамы, конечно, пока помладше была, спрашивала разное, — и про папу, и про братьев-сестер, но та и на более невинные вопросы отвечала чаще всего суровым «Не твое дело». Это тоже казалось странным и даже обидным, — как это ни ее дело, если это ее папа, ее братья и сестры?! Тем более что девочка часто скучала дома из-за недостатка общения, и ей очень не хватало брата или сестры! А они, оказывается, есть... но их вроде и нет! Когда она подросла, то лишних вопросов научилась не задавать, — во-первых знала, что ответа не получит, а во-вторых боялась разозлить маму. Нет, разозлившись мама никогда не обижала Настю, не била ее, но становилось куда более мрачной, начинала ругаться:
— Что ты лезешь под руку?! Что ты мне делом заниматься мешаешь? Иди уроки учи! Что значит «выучила», умнее всех стала? На следующий день учи, значит, или книжку почитай! Не знаешь, чем себя занять? Хочешь всю жизнь, как мать, метлой махать?!
Да, работала мама дворником, и работа эта ох какая тяжелая! Совсем Настя такой судьбы себе не хотела. И маме не хотела! Об этом она тоже с мамой говорила:
— А почему же ты в дворники пошла? И до сих пор остаешься? Ведь тяжело же тебе!
На такие откровенные разговоры она решалась только когда мама уж слишком уставшая домой возвращалась, и сразу ложилась, жалуясь на то, что спину потянула и ноги ломит. В такие минуты она становилась не то что добрее или общительней, — просто слабее. Дочка чувствовала это, и с малых лет привыкла с жалостью ухаживать за мамой, — наливала ей горячего чаю, разогревала еду, приносила все это, ставила на тумбочку у постели, сама присаживалась... и решалась на запретные в другое время вопросы.
— Так что уж, привыкла. Теперь-то до пенсии дотяну. Я ведь молодой совсем была, приехала из деревни, а жить, работать где? У меня тут только тетка была, батина сестра. Ну вот она и устроила в дворники, — там площадь давали, пока работаешь — живи, а через двадцать лет и твоей комната будет. Вот я и осталась...
Конечно, мама не всегда так уж охотно отвечала на вопросы даже в таком настроении, чаще отсылала Настю, ссылаясь на усталость, но хоть что-то можно было узнать. Вот про квартиру и причину маминого «маханья метлой» узнала лет в десять, — уже хоть что-то! А вот про семью, про родственников, — молчок, сразу замыкалась, просила оставить в покое. А кроме мамы у кого спросишь? Даже соседи не особо знали, — мама работала не возле их дома, а в другом квартале. Да и эту однокомнатную квартирку ей дали тоже не сразу, как устроилась дворником!
— Как же, сразу квартиру, держи карман. Сперва у меня комнатка в бараке была, там я и жила свои двадцать лет. А потом барак-то совсем обветшал, снесли его, детский сад построили на его месте, вот мне эту квартирку и выделили, как раз ты маленькая была, может, и из-за этого. Так-то кто нас, дворников, будет квартирами одарять? Многие так и живут в комнатах с соседями и без удобств.
Так что тех, кто подольше знал маму и ее историю тоже не было, и узнать о своих братьях и сестрах было не от кого. А у мамы как-то спросила, и так рассердилась, что больше этот разговор заводить не хотелось. Но однажды, уже лет в пятнадцать, ища какую-то справку в обувной коробке, в которой хранились все их документы, Настя наткнулась на старую фотографию... Никакого семейного фотоальбома у них, конечно, не было, как не было и самой семьи, — был только Настин, школьный, со снимками, которые ежегодно делали в школе. Все остальные, — мамины, маленькой Насти, — лежали в этой же коробке. Так в руки девочки попала и фотография совсем молодой мамы с маленьким ребенком на руках...
Мама, хоть и была совсем молодой, но узнаваемой, — стояла она в каком-то дворе, мальчика лет трех держала на руках. Снимок был любительский, мутноватый, выцветший, но можно было заметить, что мальчик похож на мать. На обратной стороне тоже никаких пометок. Мама к этому моменту уже вышла на пенсию, и как-то быстро постарела, — все больше сидела дома, дремала с книжкой или вязала у телевизора. Настя подошла к ней, показала фотографию:
— Мама, кто это с тобой, мой брат?
Та глянула на фотографию, нахмурилась:
— Где это ты взяла? Зачем там лазила? Дай сюда... Брат, сват, твое какое дело? Тебя не касается.
— Ну как же, мама? Если это твой сын, то мне, значит, брат. Я же хочу знать. Его нет? С ним что-то случилось? — только этим Настя могла объяснить упорное нежелание матери говорить о своих детях, тем, что их, возможно, просто нет в живых! Допустим, были у нее сын и дочь, потом... что-то с ними случилось, их нет, и маме слишком больно вспоминать об этом. Но почему бы прямо не сказать? Разве Настя не должна хоть что-то знать о своей матери, о своих родных? Но мама грубо взяла у нее фото, сунула в коробку, и велела больше не совать нос не в свое дело. Хотелось поспорить с ней, может, даже поругаться... Но не привыкла девушка к этому! И она отошла в свой уголок, задумавшись наконец, кто же в первый раз намекнул на то, что у мамы есть или были другие дети...
По всему выходило, что кто-то из соседей, но было это давно, и Настя ничего не помнила. Да и в детстве, даже зная или подозревая, что сестра или брат, а может, и несколько имеются, не вполне в это верила! Не представляла она, как может быть такое, — чтобы дети не навещали маму, или хотя б не звонили ей изредка! Потому, частенько мечтая о встрече с родными, она представляла их, во-первых, своими ровесниками, или людьми чуть старше. Или совсем малышами, — она была бы совсем не прочь понянчиться с маленькими! Хотя прекрасно понимала, что младших у нее и быть не может, а старшие... Так они, может, настолько старше, что уже сами не очень молодые! Мама же могла родить их в двадцать лет, в двадцать пять, — ну так это, получается, дяди и тети, а никакие не братья-сестры! Хотя повидаться было бы интересно. Вот только мама упорно молчит, а как и где самой Насте их искать, — неизвестно. Тем более что неизвестно, были ли они вообще.
Но теперь-то Настя знала, что да, были! По крайней мере один мальчик, ее брат, был... Маме на этом фото лет двадцать пять, ему, допустим, три, значит, он сам взрослый уже, ни в каких сестрах не нуждающийся. Но она-то хочет знать о нем!
Галине Ивановне, ее маме, было в то время двадцать... Проводив дочку в школу, она вытащила из коробки ту самую фотографию, которую не видела много лет, и даже если она и попадалась под руку, — равнодушно откладывала. И сейчас не хотела доставать, просто подумала, что надо бы перепрятать, — Настасья растет, любопытничает... Вгляделась в мутное изображение, — соседский мальчишка сфотографировал, как же его звали, Витька, что ли? Она и не собиралась сниматься, недовольна была, вот и вышла хмурой. Хотя чему ей и радоваться было? Родила в семнадцать лет, без всякого мужа, да и вообще никогда замужем не была. А дети да, были, это вот Павлушка, первенец... Она погладила пальцем личико ребенка, и показалось на какой-то момент, что коснулась не глянцевой бумаги, а нежной щечки ребенка... И рука ощутила теплый, тяжеленький груз как тогда, когда держала своего сына на руках.
«Это сколько же ему теперь лет? Батюшки, за сорок уже! Мужик здоровый, у меня внуки есть, небось, старше Настьки моей!», — и губы неумело растянулись в улыбке. Но одернула себя, — чему тут лыбиться? Сын, если жив-здоров, то знать ее не знает, а и узнает, так что он ей скажет? Ничего, кроме как в лицо плюнуть такой матери!
Хотя ей-то за что плевать? Со своим папашей бы разобрался, с дедом и бабкой! Но куда там, — всегда же женщина виновата, мать... Так что может быть это и хорошо, что никогда они друг друга не увидят, ничего друг о друге не узнают! Вот Настасья только что-то интересоваться начала... И какое ей, в самом деле, дело? И с чего это ей вдруг такие мысли в голову полезли, — про братьев да сестер? Или разболтал ей кто-то? Так вроде и некому. Зря она, Галина, что ли всю жизнь прожила в одиночестве, слова с людьми не сказавши? Все скрывала, все таила. И ведь так хорошо получалось! Хотя, конечно, от людей не очень-то скроешься, проныры ведь, — кто-то видел, кому-то сказал, тот добавил, — ну и пошло-поехало!
Но если честно, то не очень то и «поехало», потому что никто ничего вроде не знает. А если и знает, то чего о ней и говорить, если Галю саму не слышно и не видно, будто ее и вовсе нет? Доченька вот младшая взялась что-то вынюхивать... Но даже если что-то и узнает, то какая разница? Не ее это дело, — мать судить! Прожила бы такую жизнь, еще и не такого бы, может, натворила... хотя это не дай Бог! Нет, Настя хорошая девочка получилась, всем бы таких детей! И ее, Галину, любит, что не говори, только от нее и слышно мама да мамочка! Но и сама Галина ее тоже любит, заботится, ничего для нее не жалеет! А у дворников велика ли зарплата? Да никакая, не разживёшься! Но она всегда подрабатывала, — там полы помоет, там окна, да еще шила, вязала за копейки. Это все для кого, для себя, что ли? Все для нее, для Настеньки своей! Чтобы и сейчас одета была не хуже людей, чтобы всё у нее было. Да и потом, после материной смерти, чтобы не нищей осталась! Кое-какие сбережения были, понимала Галина, что не молода уже, что дочку скорее всего сиротой оставит молодой еще. Но даже если и не это, то надо ведь замуж девочку выдать, тоже чтоб не нищей была, не чужим же людям её под венец собирать! Очень Галина надеялась на то, что Настю ждёт судьба хорошая, уж во всяком случае не такая, как у нее!
Настя, конечно, ничего не знала о таких маминых размышлениях. Она любила свою маму, прекрасно понимала, что мать о ней заботится, просто словами это никак не выражает. Но что толку в словах! Главное ведь не это, — главное, что она любит свою дочку! Странно только, что каких-то других детей то ли не любила, то ли... что уж там с ними получилось, — совершенно непонятно! Почему мама никогда об этом не скажет, хотя бы без подробностей? Ведь Настя не раз говорила, что ей это просто интересно! Неужели она не понимает, что от ее молчания совсем не лучше? Когда человек молчит и не рассказывает, другие придумывают все, что угодно. Насте и самой уже в голову лезло всякое, хотя она меньше всего хотела думать о маме плохо! Но если там просто какая-то печальная история, то почему бы и не рассказать? Девочка была уверена, что ничего такого криминального там нет, — не бросала она никаких детей, а просто вот был у нее сын... ну и может быть беда какая-то случилась и он умер? Бывает ведь это к сожалению. Безусловно, матери больно об этом говорить, но могла бы сказать что так и так, был бы у тебя старший брат, но случилось какое-то горе, — Насте все понятно бы стало, может, они бы поплакали вдвоем...
Не исключено, что замкнутость матери именно из-за этого происходит, из-за того, что произошло что-то ужасное с ее маленьким сыном, и мама от этого так и не оправилась до сих пор, переживает, страдает, а с Настей своими страданиями поделиться не хочет, считает, что дочка маленькая еще... Но теперь-то Настя уже немаленькая, вполне могла бы сказать ей! Особенно после этого разговора с фотографией. Хотя бы имя этого брата могла бы назвать, а она молчит! И поняв, что от мамы все равно не услышит никакой правды, решила Настя как-нибудь сама хоть что-то узнать о мамином прошлом. Вот только как и у кого?
Но по всему выходило, что всё довольно просто, — придется съездить в родную мамину деревню. Надо сказать, что Настя там никогда не была, — ни на каникулах, ни так просто, и, кажется, сама мама никогда туда не ездила. Настя в детстве, перед каникулами, наслушавшись как-то девочек, которые рассказывали, что собираются в деревню к своим бабушкам и дедушкам, спросила у мамы, почему они, мол, никогда в деревню не ездят, но ответ был ожидаемым:
— Да что там делать, в той деревне? Выдумаешь тоже... Туда сейчас под ружьем никого не загонишь, а меня уж тем более.
Так что они летом ездили в санаторий или в дом отдыха, в летний лагерь пару раз мама ее отправляла, а на эти каникулы девочка решила навестить родную мамину деревню! Потому что её туда гнало нечто посильнее ружья... Не давала ей покоя мамино прошлое, постоянно думала она о том мальчике с фотографии, которого мама держала на руках. Фотография, кстати, из коробки пропала, — Настя потом заглядывала, хотела еще раз посмотреть, но нет, не было больше снимка, — мама, видимо, его забрала. Спрашивать Настя конечно ничего не стала, впрочем, и сама фотография была ей не очень нужна, потому что этого ребенка она запомнила прекрасно, и буквально видела его постоянно. И ведь как видела, — как живого, а не на снимке! И слышала, будто плачет он и маму зовет! В конце концов ей даже во сне это приснилось, — плачущий мальчик, зовущий маму, и она сама проснулась в слезах. Даже мать услышала, поднялась на своей кровати:
— Ты чего это там? — встревоженно спросила.
— Так, приснилось что-то, — пробормотала Настя и пошла на кухню, воды попить и сполоснуть лицо от слез. «Эдак я и с ума сойду!», — подумала она, и стала ждать каникул, чтобы съездить в мамину деревню. Ее название она узнала из маминого паспорта, там написано было где она родилась. Нашла на карте области и деревню, — оказалось, что это совсем недалеко, сутки на поезде. Возможно, потом еще нужно будет или пешком, или, может автобус есть, неизвестно. «Ну как-нибудь доберусь, — подумала она, — Чем так мучиться, лучше уж узнать все. Наверняка кто-нибудь маму там помнит».
Говорить о предстоящем путешествии она, само собой, не собиралась, — решила, что в такой ситуации не грех и обмануть маму, — сказать, что они с классом идут в поход на несколько дней! Мама все равно ни с кем из ее одноклассников или их родителей не общается, так что узнать не сможет. Да, врать маме плохо, но в такой ситуации вполне простительно! «Но ведь она мне правды не говорит, — мысленно оправдывалась Настя, которой действительно было стыдно за предстоящую необходимость обмануть маму, никогда она так не поступала, — И потом, когда вернусь, я ей, наверное, расскажу и где была, и что узнала. Потом пускай даже и ругается, если это будет неприятно... Но ведь я же ничего плохого, надеюсь, не узнаю... Ну или по крайней мере хоть что-нибудь узнаю для своего успокоения! А говорить ли об этом маме или нет, — там видно будет».
Честно говоря, ей действительно было немножко страшновато не то что уезжать из дома, не то что обманывать маму, — боялась она того, что может узнать! А ну как кто-то из раньше знавших маму скажет, что кукушка она, что бросила ребенка, а может, и не одного, и что тогда делать? Как на это реагировать? «Да нет, быть этого не может! Наверняка что-то случилось, о чем мама не хочет говорить, потому что ей больно вспоминать. Наверное, не надо будет ей говорить о том, что я ездила и что-то там вынюхивала, может я и нехорошо поступаю... Но что поделаешь, если все равно покоя нет? Если не съезжу, то только хуже будет, — я просто сорвусь и поскандалю с ней, а этого вовсе бы не хотелось!».
В преддверии каникул мама, как обычно, начала думать о том, куда бы им с Настей съездить на отдых:
— Я бы тебя и одну, конечно, отпустила, большая уже, но мне самой бы не помешало. Вот в санаторий думаю путевку достать, как думаешь?
— Это неплохо, — согласилась Настя, — Только ты знаешь, мама, давай не на июнь, а на июль, что ли, или уже на август, — мы в июне, в середине, собираемся с девочками в поход сходить на несколько дней.
От непривычки врать говорила она неуверенно, не глядя маме в лицо, и даже слегка покраснела, что естественно вызвало подозрение:
— В какой еще поход? С какими такими девочками?
— Ну с нашими, из класса. Ты не волнуйся, с нами наша учительница физкультуры пойдёт, Наталья Фёдоровна, она опытная туристка. К тому же мы не пойдем ни в какие опасные места, там ни рек, ни болот не будет, лесок только, но он не опасный. Мы там дня три всего пробудем, ну может быть четыре, не больше.
— Ну сходи, конечно. Понятно, тебе с молодежью интереснее, чем со мной, старухой, — похоже, мама немного обиделась, и Настя принялась уговаривать её, убеждать в том, что никакая она не старуха, а с ней, с Настей, все будет хорошо.
Она действительно была уверена, что в дороге с ней ничего не случится, да и в родной маминой деревне тоже. Существовало опасение, что и деревни уже нет, — говорят же, что такое бывает, уехали все в город, — и все! Но тут уже ничего не поделаешь, зря съездит — и только. Тогда, видимо, придется с мамой всерьез поговорить, а там уж будь что будет! Деньги на дорогу она накопила, да еще и мама ей дала, — «на поход».
До деревни Настя добралась без приключений. От станции надо было еще проехать на автобусе, который шел мимо нужной деревни, и девушка спросила у попутчицы:
— Вы не знаете, там, в этом Викулово, люди живут?
— А кому же там еще жить, марсианам, что ли? — весело удивилась немолодая, полная женщина, — Викулово — большая деревня, там много народу-то живет! Это в Нижних Логах, до каких я еду, пять домов да три старухи остались, — и оставшуюся дорогу женщина без умолку рассказывала, к кому едет в эти Логи, да как там жилось раньше, и как теперь. Оказалось, она и людей из Викулово знала, Настя хотела было и у нее спросить про Галину Савкину, свою маму, но не смогла ни слова вставить в ее речитатив. На нужной остановке вышла, и удивилась, — какая же красивая здесь природа, какая симпатичная деревня! Отправляясь в путь, она уже готова была увидеть вымершее поселение с осевшими, полуразвалившимися избами, но нет, — деревня была очень даже населенной! И дома здесь были приличные, и участки вокруг них ухоженные. Даже обидно стало, что они с мамой никогда здесь не бывали, — так красиво, уютно все вокруг выглядело! И люди, попадающиеся навстречу, смотрели с любопытством, но приветливо. К одной пожилой женщине, стоящей у ворот одного из домов, она, вежливо поздоровавшись, обратилась с заготовленным вопросом:
— Скажите, пожалуйста, а в каком доме Савкины живут?
Лицо женщины из приветливого сделалось вдруг сочувственным:
— Так ты к ним, на поминки, значит? Ой, опоздала, милая, вчера девять дней отметили... Родня им? Так ты иди, иди, вон там, через два дома, забор синий, увидишь!
Настроение упало, — это надо же, так не вовремя приехала! У людей, значит, горе, а она со своими вопросами. Ну вот что она придет, — даже сочувствие выразить не сможет, не знает ведь, кто и умер! Да и кто там живет не знает, — назвала просто их с мамой фамилию, знала, что мама родилась Савкиной, значит, и родня должна быть такой же. И вот что она сейчас придет и скажет? Но деваться было некуда, — пошла к нужному дому. Там, у калитки, ее встретила женщина в черной косынке, не то что печальная, но серьезная и деловитая. Она ответила на приветствие и спросила:
— Ты к нам, что ли? Чья же ты будешь?
— Я Галины Савкиной дочка, — ответила Настя, улавливая в лице женщины знакомые черты явного сходства с матерью.
— Батюшки... — почти испуганно протянула та, вглядываясь, — А сама-то Галка что?
— Она не смогла приехать, болеет, — умирая от неловкости соврала Настя.
— Так пошли же в дом-то, пошли! Мы девятины-то вчера отметили... Как вы узнали-то про то, что Василий умер?
Ответа женщина не ждала, в доме сразу обратилась к старушке, сидящей у стола:
— Тетя Варя, смотри, кто еще приехал-то, это же Галки нашей дочка! Ты садись, милая, племянница мне, значит. Как звать-то тебя, мы же и не знаем ничего!
— Надо же, чернокнижницы нашей дочка! — вдруг громко, четко сказала старушка.
— Ладно тебе, тетя Варя! — сказала хозяйка дома, и пояснила Насте, — Это в детстве мамку твою так называли, книжки очень любила.
Познакомились. Выяснилось, что хозяйка дома, тетя Шура, — это младшая мамина сестра, тетя Варя — тетка их, сестра отца, а схоронили совсем недавно старшего брата матери и Шуры, Василия. Говоря об этом, тетка Шура опять прослезилась, рассказала, как они все любили Васю, какой он был хороший, как всем помогал, всем был опорой.
— А я даже не знаю ничего и никого... Я и про похороны не знала, простите! Я так приехала... Мне мама никогда ничего не рассказывала почему-то. Я даже не знаю, как это она уехала и больше не появлялась... — сбивчиво объясняла Настя, не зная, как перевести разговор в нужное русло. Тут опять высказалась старушка, которая вроде и не слушала никого, равнодушно смотрела в окно. Но на последние слова Насти так же громко и раздельно сказала:
— Совести нет — вот и уехала!
— Ну что ты, тетя Варя, так при девчонке-то и о матери! — недовольно сказала тетя Шура, — Не слушай ее, Настя, пойдем-ка лучше не терраску, здесь все равно не даст поговорить!
Но Настя чувствовала, что ответы на главные ее вопросы есть как раз у этой тети, то есть для нее, Насти, бабушки Вари. Но и тетя Шура наверняка что-то знает! На террасе уселись за стол, Шура принесла чайник, какие-то угощения, сказала:
— Не обижайся на бабку, старый человек, всегда ворчит! Расскажи-ка лучше про Галину, как она живет-то там?
Настя без особых подробностей рассказала, как они с мамой жили, впрочем, их жизнь была довольно обычной, никаких особых подробностей вроде и не было, так что и рассказ вышел недлинный. Тетя Шура, выслушав, покачала головой:
— Ох, Галка-Галочка! Это, выходит, для того она из родного дома убежала, чтобы всю жизнь чужие дворы мести? И так и прожила одна, замуж не выходила то есть? Ну хорошо хоть тебя родила, и хорошая ты у нее выросла, как я погляжу.
— Спасибо... Я как раз затем и приехала, чтобы узнать почему мама уехала отсюда. Я думала, может здесь плохо, а ведь здесь так хорошо! — огляделась вокруг Настя, — Я бы сама здесь с удовольствием жила, потому что в городе мама и правда ничего не добилась! Она и выглядит куда хуже вас, болеет часто... К тому же одинокая она очень, а здесь вы у нее, сестра, тетка, брат был... Зачем же было уезжать? И почему она не приезжала никогда?
— Да вот кто в чужой голове разберется, — протянула тетка, и Настя почувствовала, что всей правды она говорить не хочет. Но Настя-то приехала за правдой, и уехать ни с чем не могла. Потому она все же решилась спросить о главном:
— Скажите, тётя Шура, а у мамы был ещё ребёнок в молодости, до меня?
— Вот как, знаешь, значит, что-то? — нахмурившись, ответила тетка, — А я слово сказать боюсь, чтоб не обмолвиться. Думала, не знаешь, так зачем такое говорить. Она потому и уехала! То есть не так было. Родила она сперва мальчишку, Павлом назвали, без мужа, без никого, — от «проезжего молодца», понятное дело. По тем временам, да и по нынешним тоже, такое позором считалось! Но никто, конечно, убивать бы ее не стал. Отец у нас очень суровый человек был, даже мать боялась ему слово поперек сказать, ну а мы все, трое детей, и подавно пикнуть при нем боялись. Как узнал, что Галина-то ребенка ждёт, из дома ее погнал, побил даже. И ушла она жить к бабушке Даше, на том конце она жила, потому что куда еще денешься, — беременная, одна... Ну вот родила этого Павлушку, так там и продолжала жить, а отец все успокоиться не мог, каждый день мать грыз, — не уследила, мол, и саму Галку, как встретит, начинает клясть: «Убирайся отсюда с отродьем своим, позоришь нас!». А куда ей убираться с ребенком на руках? Но и жить-то на что-то надо, бабка Даша старенькая совсем была. И тогда Галина на работу устроилась, ферма у нас тут была, за телятами ходить. Ребенка отдавала соседке, тоже Настасья ее звали, бездетная она была, вдвоем с мужем жила. Очень хорошие люди! Ну вот они к Пашке привязались, Галка его и не забирала уже, все у них жил. И тут не шумело, не гремело, — весть пошла что Галка опять, мол, беременная! Отец озверел совсем, убью, говорит, чем такой позор терпеть! Мать как услышала, испугалась, —убить может не убил бы, но дел всяких натворить мог. Вот она и побежала к Галине, говорит: «Уезжай ты, ради Бога! Мальчишку оставь, Настасья за ним присмотрит, он ей и так уже как сын родной стал!». А ему уже года три было, он и правда Настю мамой звал! Тебя, выходит, в ее честь назвала.
— И он жив сейчас? — спросила девушка.
— Живёхонек, а как же! В прошлом году сорок лет ему было, мы ещё смеялись, — юбилей, мол, а он: «Нет, не буду я его праздновать, сорок лет не отмечают!». Так что жив, здоров, женат, двое детей у него. Тебе сколько лет, шестнадцать? Ну вот, старшая девочка тебе ровесница, считай! Ой, дела-то, племянница твоя, а вы с ней, значит, с одного года!
— А у мамы потом значит ещё кто-то родился? — спросила Настя, которую не очень-то заинтересовал вопрос с «племянницей», своей ровесницей. Хотя это было, наверное, интересно, — познакомиться с девочкой, которая является ей родней! И брата хотелось бы увидеть. Интересно, как же она его называла бы, дядей, что ли? Потому что по возрасту он ей как раз дядя.
— Родила, да, сразу двойню, двух девочек. Это уже через какое-то время, им тоже лет по тридцать пять, наверно, сейчас, или чуть меньше. И вроде как отказалась она от них, в детский дом отдала. Оно и понятно, куда ей одной с двумя детьми! Неизвестно, как сама перебивалась бы, а уж с двойней-то, да без всякой помощи...
— А как же вы о них узнали? — Настя понимала, что маме было бы ужасно трудно с детьми, но бросить их? И почему же родные не помогали, если им все было известно?
— Так это мама наша узнавала! У нее родственница дальняя, Катерина, в городе жила, сюда часто приезжала, вот и с мамой тайком от отца встречалась. Он-то сам слышать ничего не хотел ни про Галку, ни вообще про город, и Катерину гнал, понимал, что она про дочку хочет рассказать что-то. На мать кричал, нечего, мол, сплетни здесь разводить, и без того твоя любимица опозорила нас на всю жизнь! Ты, говорит, её защищала, что мол умная растет, книжки читает, — вот она и додумалась каких дел натворить! Это уж после, как отец умер, мама мне рассказала про Галку-то, что знала. Ну что она собственно знала, вот про этих девочек только, что родились они да брошенные где-то...
— И эта самая Екатерина не знала больше ничего про тех девочек? Откуда она вообще узнала, что они родились?
— А она в больнице работала, санитаркой, что ли, ну там и узнала про это. Но вообще она с Галиной не особо-то общалась, то есть это сама Галка ни с кем не хотела общаться, из своей деревни тем более. Знала, что ничего хорошего ей сказать не могли, — отец ведь так и не простил её, так и считал, что опозорила. До самой смерти говорил: «Приехала бы, — убил бы заразу!». Убить бы, конечно, не убил, но тоже хорошего ничего не было бы. Так что и лучше, наверное, что не приезжала она.
— И мать её, то есть бабушка моя, так и не простила маму? — Насте были не совсем понятны такие отношения в этой, такой хорошей вроде, семье.
— Тяжело ей было обо всем этом думать, понимаешь? Поначалу-то не могла простить, отца когда похоронили, она всё плакала и говорила: «Видать, не зря он Галку-то прогнал, ведь и правда какая подлая оказалась, — и про сына знать не хочет, да еще детей родила и побросала!», — ей тяжело было в такое поверить, что родных детей бросить можно! А потом, перед самой смертью своей, жалела очень, плакала и всё говорила: «Улетела наша Галочка, знать нас не хочет, видать, сильно обиделась!». Так оно и есть, наверное, — обиделась... Было ей за что обижаться, было! Но и родителям за что ее осуждать тоже было.
— А про тех двух девочек, неужели про них так ничего и не известно? А где сейчас та Катерина, может быть она что-то знает?
— Та Катерина тоже давно умерла, сколько ей лет сейчас было бы? А про девочек нет, неизвестно, может, удочерил кто, а если и нет, так выросли, наверно, живут себе, взрослые уже. Хотели бы — сами бы мать нашли, а так, видимо, не нужна она. Ты-то, Настюша, что сидишь, белее стенки стала? Тебе-то за что мать судить, с тобой-то она как, хорошей же была, не обижала? — заволновалась тетя Шура.
— Самой лучшей она была! — воскликнула Настя, — Она меня очень любила, никогда не бросала. А вы, тетя Шура, неужели сами не хотели ее найти, встретиться? Ведь вы же уже взрослая были.
— Так вот именно что взрослая! Когда я все эти подробности узнала, я сама уже замужем была, дети пошли, трое их у меня. Так что иногда вспоминала, конечно, думала о ней, но не до того было, чтобы ездить, искать кого-то. Вот я и не искала, тем более что не знала же, где она живёт, что да как. Потом, когда уже дети повзрослели, вспоминала, думала, что неплохо бы найти, встретиться, но тоже как-то все не до того... И Василий-то покойный, наш брат старший, — он же после смерти отца как бы главой семьи остался. И он, скажу я тебе, Галину-то добрым словом не поминал! Как-то я при нем сказала, что вот найти бы, хоть про смерть матери сообщить, так он прямо вот кулаком по столу стукнул: «Не вздумай, говорит, такая мол она и сякая, не о чем с ней и разговаривать! Мать с отцом ее не простили, а нам и подавно незачем ее прощать. Она родителям жизнь сократила своими-то выходками!». Да, хороший он был человек-то, Вася наш, но тоже вот такой вот суровый, в отца.
— И до конца жизни на маму злился и не прощал?
— Да и не думал он о ней, и не вспоминал, потом, по крайней мере, не говорили мы об этом! Ты-то вот жалко, что не вчера приехала, столько бы родни увидела, — мои дети, внуки, Васины тоже, это ж всё одна семья у нас, — тетке, видимо, неудобно было говорить о своем отношении к Настиной маме, и она постаралась сменить тему. Но девушка думала сейчас о своей единственной родне, — о маме! О своей бедной, рано состарившейся в одиночестве и на тяжелой работе мамочке... Она-то оказалась выкинутой из этой семьи! Потому Настя ответила скорее из вежливости:
— Ладно, потом как-нибудь я, наверное, еще приеду, а сейчас мне ехать пора, я у мамы отпросилась на три дня всего, а еще домой ехать...
— Ну так ты приезжай, а как же! И Галине скажи, чтоб приезжала, никто ее не съест, дело прошлое! Что ж в родных местах не побывать? Ты вообще как думаешь, расскажешь ей про всё это, — что нас видела? Она и не знает, что ты к нам поехала?
— Нет, ничего не знает, я ей соврала, что еду в другое место. Я и сейчас не знаю, что ей скажу, может быть ничего. Не знаю, как об этом говорить! — Настя действительно не знала не только как сказать маме, она даже в своих чувствах не могла разобраться. Не понимала, рада она тому, что съездила, или наоборот жалеет, что все узнала? И как относиться к маме после всего этого? То есть к маме у нее никаких негативных чувств не было, она даже кукушкой ее про себя не называла, — скорее, винила в произошедшем родственников, которые не захотели принять отступившуюся девушку. Тетка, кажется, поняла ее:
— Ну да, тут сто раз подумаешь! Ты уж ее не осуждай, конечно, тебе-то она мать, и мать хорошая. И нас тоже не суди, милая! Родителям, понятное дело, тяжело было, что дочка так поступила, вот и не могли ее простить. Брат — он весь в отца был, отцовскими мыслями думал, а я что... Ну да, виновата, наверное, надо было хоть о сестре-то узнавать что-нибудь! Но я своими делами занялась. Это хорошо, что хоть ты приехала, рассказала о ней! Как бы ни было, а молодец Галина, с пути не сбилась, честно жила, тебя честно воспитывала.
— Но те две девочки, вот с ними-то что? — чуть не со слезами воскликнула Настя.
— Да какие девочки, бабы они теперь взрослые! Если хотели жить хорошо, так и живут, наверное, как все люди... А если с пути решили сбиться, — так сбились бы и при матери, это ж дело такое, на полшажка отступи — и всё. Так что не переживай уж за них, и мать не суди. И нас тоже не очень, — ответила тетя Шура.
— Никого и не сужу... Просто не понимаю, вот вы вроде все хорошие, семья хорошая, родни много, а ее вроде как выбросили — и все. Мама у меня тоже хорошая... Как же так получилось? Как это она могла троих детей бросить? Старшего сына оставила, уехала, и ни разу не навестила, не узнавала даже, как он живёт! Не говоря уже про тех двух... И вообще ведь между рождением тех девочек и мной много лет прошло, около двадцати, — как она их прожила, чем занималась? Может, у неё ещё какие-то дети были? Если уж троих бросила, то могла сколько угодно, потом только на мне остановилась, чтобы совсем одинокой не быть?
— Ох, милая, что уж об этом думать? На такие вопросы только сама Галина ответить может. Не знаю, будешь ли ты у неё спрашивать, расскажешь ли ей где была, — я ваших отношений не знаю, и какова сейчас сама Галя не знаю. В молодости-то она тихая, спокойная была, и уехала тогда уж не знаю, почему, отца ли испугалась, или вообще устала от такой жизни. А может позвал её кто-то, ведь от кого-то же беременной была! Но нам что уж теперь гадать, если она сама ничего сказать не захочет, так мы и не узнаем никогда.
— Похоже, что не захочет, — вздохнула Настя, — Я у нее когда спрашиваю, она сердится. Нет она не ругается, но видно, что неприятны ей такие разговоры, и отвечать на такие вопросы она не хочет. А так да, она тихая, спокойная и сейчас... Только очень одинокая! Жалкая ее даже, — ни подруг, ни друзей никогда не было, и я ей тоже другом не стала.
— Ну какой же ты друг, ты ей дочка. Бережёт тебя, видимо, от лишних откровенностей, каково матери рассказывать такие вещи родной дочке? Я своей тоже не все рассказываю. Так что ты уж сама смотри, говорить ей обо всем, что узнала или нет. Главное — сама не попорти с ней отношения, если у вас сейчас все хорошо. А лучше-то всего приезжайте уже вдвоем к нам, мы всегда примем. Ну, тётка Варя ворчать будет, конечно... Но она ведь любит Галину, помнит её! Я-то в своих заботах забываю часто, а тетя Варя нет-нет да и вспомнит: как там, мол, Галка наша по свету летает...
Хоть и тяжело на душе было Насте после всего узнанного, но с родными простилась она душевно, и сказала, что обязательно еще заедет. Бабушка Варя действительно еще поворчала, но на прощание сказала:
— Приезжайте обе! Мне, может, и жить-то осталось всего ничего, я хоть Галку-то увижу.
До станции Настя доехала все еще продолжая думать об аккуратном приветливом домике, в котором могла бы жить ее мать, в котором и она могла бы жить вместе с ней. А когда села в поезд, то вдруг поняла, что сейчас расплачется! Не хотелось ей при людях лить слезы, — начнут еще приставать что да как, а что она расскажет, если не знает, как и с матерью родной говорить? Но ведь и дома не выплачешься! Да, она пока не знала, что скажет маме, когда приедет, что расскажет про свой «поход». Мать, конечно, никогда к ней с лишними вопросами не лезла, — спросит просто как дела, все ли хорошо прошло, — и всё. А как теперь отвечать?
И главное — как относиться к маме? Настя не могла не любить ее, и ни в коем случае не хотела думать о ней плохо! И да, теперь тот маленький мальчик с фотографии больше не плакал, он стал взрослым и, можно надеяться, счастливым человеком... Но другие две девочки, — с ними-то что? И было ли их только двое, или... Да, без мамы этот вопрос не решить, но как с ней говорить об этом?
Даже входя в родную квартиру Настя не знала, что скажет маме, но увидев ее поняла, что и не хочет ничего говорить, — она просто подошла, обняла ее и в голос, по-детски расплакалась...
— Что такое, дочка? — испугалась Галина Ивановна, обнимая Настю, — Скажи же мне, что?!
И девушка, захлебываясь слезами, рассказала, куда ездила и с кем встретилась.
— Прости меня, мама, я ничего плохого не думала, и вынюхивать не хотела! Я просто уже не знала, что думать, потому и поехала...
И мать с дочерью, обнявшись, впервые в жизни поговорили, поплакали вдвоем и даже почти договорились съездить на родину Галины Ивановны. Она не уверена была, что хочет видеться с родными:
— Не верю я, что простят они меня. Потому и тебе не рассказывала, — боялась, что и ты не простишь. Ведь у меня только ты и есть!
— И я всегда буду с тобой, мама. И на твоей стороне! А туда все же надо съездить, — они уже давно простили, родные же люди!