Солнце уже высоко. И когда оно начисто показывается в развалах туч, то становится жарко. А мамка все топчется, топчется по кругу и поет, теперь уже другую песню: «Ыэх, мой каситер в ту-ума-ане сиветит, ды исыкыры га-асынут на-а-а лету-у...»
И жалеет Лидка мамку, сама не знает с чего. Она молча ходит за ней. Устала. Ноги заплетаются, кружится голова, а в глазах время от времени то все темнеет, то вспыхивает, будто смотрит Лидка на осколки вчерашней вазы, которую мамка, посоветовавшись с женой председателя колхоза, взяла да и разбила пополам. Разбила вазу, про которую сама раньше говорила, что папка привез ее из города и что цены той вазе нет. Хорошая была ваза.
– Мамк? – спрашивает Лидка, все топчась позади.
– Чего тебе?
– А зачем вы вчера стекло толкли в ступе?
– Это не стекло, а хрусталь... Хрусталь – вроде тоже стекло, да, говорят, пользительное... Она мне за него дала сто рублей. Деньги все же – куплю тебе валенки на зиму... Да эти вот пятьдесят рублей еще – разбогатеем! Зачем нам ваза? Сейчас не до жиру. Да и держать в ней нечего – пряников нет, сахара тоже.
– Зачем тогда не всю потолкли?
– Старые люди говорят, что надо не всю. И обязательно не свою, а купить или украсть... Толкут намелко... а после пьют в вине.
– Пьют? Стекло?
– А и что? Припекнет – и мочу пить будешь. От чахотки только моча и помогает.
– Тогда продай и второй кусок. Себе валенки купишь. Сама босая ходишь!
– Больше ни одна баба не спрашивает. Спасибо, хоть эта-то купила.
– А председательша зачем будет пить?
– Да от бородавок...
– Ага, а вы вчера шептались про ребеночка... Откуда же у нее бородавки-то? Она лягух в руки не берет, а бородавки только от лягух. Сроду бородавок у ей не бывало, а ты говоришь...
Вы читаете продолжение. Начало здесь
– Ну, мала еще все-то знать. Иди, отдохни. Вон товарка твоя Маня как раз бежит. Смотри – надолго не убегай...
– Я скоро, – обещает Лидка и летит навстречу Мане.
У Мани (дразнят ее «Белый Глаз») отец воевал. В большом двухэтажном доме еще зимой их было девятеро. Лидка Мане завидовала даже – такая семья! Да вот мать у Мани умерла. К весне осталось восьмеро. А сейчас четверо... Самого младшего, Шурку, унесла в половодье по Тоболу льдина – так и не нашли его. Старшую, шестнадцатилетнюю Катьку, посадили в тюрьму – украла у соседей овцу. Соседи овцы хватились, нашли. А чего там и искать-то было, когда овца чуть не на всю деревню истошно блеяла, а Катька, та и сама громче овцы голосила. Катьку побили и сдали в милицию. Двух младших отвезли в детдом, а старшие, все мальчишки, разбрелись на заработки – кто на подхват к маслозаводу прибился, кто в колхоз. Главой поредевшей семьи стал тощий и злой подросток Мишка – он подался в подпаски. Хозяйкой дома осталась Маня, остроносенькая, с тусклыми серыми косичками. Маня плохо видела на один глаз, но зато хорошо бегала, быстрее Лидки. Может, потому, что некому было заставлять ее ноги мыть.
– Ты чего, Мань? – остановилась Лидка перед подружкой.
– Колька сказал, что ты теперь у нас атаман. Вот я и бегу тебе докладать, что ухожу в самоволку – мне надо мыть полы.
– А он чего?
– Он говорит – ты умеешь рисовать планы наскоков, а он не умеет. Гордый, а тебе уступил.
– Так он же старший?
– Ну и что? Он сам сказал, мы ж его не снимали. Велел тебе передать. «Я, говорит, Лидку уважаю».
А и чего такого? Лидка и сама давно знает, что смелее Кольки. Раньше она его слушалась – кого же было еще слушаться-то? Он почти на целый год старше. А потом она стала рисовать планы походов в яму за огородами, в ту, что густо поросла полынным вереском: там живут в застоялой рясной воде головастики. Да и на болото – за корнями камышей, и на луга в заречье она тоже всех верней дорогу находила. Рисовала планы чужих огородов с наилучшими к ним вылазками. Все и признали, что с планами-то намного интересней, и само собой получилось, что все стали слушаться Лидку. Может, Кольке и обидно, так ить он не дурак же, сам понял все как надо.
– Ты, Маня, куда сейчас?
– Да Мишка придет вечером, опять ругаться примется за немытые полы... А ты скоро?
– Нет еще. Топчем с мамкой саман. Калымим у счетоводши.
– Мы тебя вечером погодим.
– Ладно, ты иди полы скреби, а я пойду дотаптывать.
...Маня убежала. А Лидка села возле дороги в траву и задумалась. Раньше-то она не воровала. И по чужим огородам не лазила. Боялась, а вдруг да как поймают – мамка ругаться будет, а то еще и вправду скажет Марии Кондратьевне.
Да и не только в этом дело. Кинутся, как тогда на Катьку. Не забыть, как кричала Катька: «Люди добрые! Пожалейте!» А главное, плакала, плакала-то как. А Лидка даже от мамкиного ремня не плачет – стыдно.
«Идол! – ругается мамка. – Наказанье мое! Хоть для порядку поплачь!»
Лидка не плачет, и дело кончается тем, что плачет сама мамка.
Хуже, когда мамка за ремень не берется, а только дуется на нее, как мышь на крупу. Тогда Лидка сама приносит ремень, а мать опять плакать начинает.
А Колька и Вовка по огородам смело лазили. Угощая Маню и Лидку огурцами и дынями – подзадоривали: «Вы девки, вы забоитесь».
В первый раз Лидка украла брынзу. Из склада молокозавода грузили на машины ящики с маслом, фляги со сгущенкой и брынзу. Ящики и фляги грузили четверо дядек, а брынзу грузить позвали их, ребятишек что постарше. Потому что они, как зверьки голодные, выглядывали из лебеды и попались начальникам на глаза. Обрадованные, они опрометью вбегали в холодный подвал, брали с полок по бруску брынзы и стремглав выскакивали наружу к трапу. В кузове машины укладывали бруски на развернутый брезент, будто кирпичи.
Колька первым уронил в траву один брусок, но это заметил военный дядька с блокнотом, залезший на машину считать брынзу.
– Эй, пацанчик, ты уронил брынзу, подними-ка, а то собаки утащат.
Колька как ни в чем не бывало поднял брусок на машину.
А когда дядька слез с машины и отошел, Колька шепнул Лидке:
– Ты ростом самая маленькая – теперь урони ты, а я потом заползу в траву и откачу подальше.
– Ладно, – кивнула Лидка и до того забоялась, что задрожали ноги. Ей казалось, что все только и делают, что пялятся на нее, и как только она уронит в траву брынзу, то ее тут же сцапают, станут бить, поведут в милицию.
– Кольк, а вдруг да пымают? – испуганно шепнула Лидка.
– Я ж говорил – забоишься! Струсила, да? Тетка вон в белом халате ходит с карандашом. Думаешь, она не ест? Тогда с чего она такая толстая? А шофера? Тоже вон сидят на травке – пьют, брынзу едят...
Лидка знает, что на маслозаводе сушат казеин, картошку, делают брынзу и сгущенное молоко. Все это увозят да увозят куда-то машинами, может быть, на фронт? Плохо солдатскую еду красть, да, может, кусочек-то один можно. Лидка на фронт за эту брынзу кисет пошлет, кисет ведь солдатам тоже нужен. И потом, брынза так вкусно пахнет – слюнки текут. Да Лидка ж еще и знает, что вовсе не все увозят на фронт. Рядом с ними живет директор маслозавода, и жена его все время носит домой полную сумку. Чего? Лидка не заглядывала в ту сумку, но как-то с мамкой белили им комнаты, и Дина Афанасьевна угощала их творогом со сметаной и маслом с белым хлебом, а коровы-то у директора сроду и не бывало. А еще говорили про директоршу – враки, поди, – что она по утрам умывается свежим молоком, оттого и белоликая – загляденье. Вот бы Лидке такой вырасти! А то черная да худая, как уголек малый.
– Мамк, – как-то сказала Лидка, обернувшись от открытого окна перед садиком. – А тетя Дина красивая женчина?
– Эт-ты с чего взяла? – опросила мамка, гремя пустым противнем по загнетке.
– А лицо у нее белое, – вздохнула Лидка.
– Хорошим людям в такое время с белым лицом ходить не пристало, – зло сказала мамка. – Нам-то с тобой такого до победы не иметь... На вот, хлебай!..
– Опять каша лебединая? – скуксилась Лидка.
– Опять. Молоком забели... Или рыбьего жиру добавь...
– У-у, – хныкнула Лидка. – Я не хочу есть. Она зеленая... Все трава да трава... Не хочу больше...
– Я вот тебе дам не хочу... Нечего на чужую говядину пялиться. Свою наедай, – проворчала мамка и вытащила откуда-то ломтик калача да баночку пахты. – Палаша давеча плеснула, – сказала она и отвернулась.
– А ты? – спросила Лидка.
– Я уж откусила.
Но Лидка не поверила – ломтик-то ровненький, некусаный.
Когда Лидка вроде бы нечаянно уронила брынзу в лебеду, то и сама с испугу чуть не свалилась с трапа. Но Колька шел следом и загородил, подтолкнул Лидку в кузов машины. Он наклонился, положил на брезент свой брусок и бегом поволок Лидку за руку обратно в склад.
Снова бруски, бруски... Туда-сюда... Лидка бегала взад-вперед и все косилась на лебеду. Сердце прыгало. Щеки горели, и Лидке казалось, что вот-вот что-то случится, то ли расколется земля, и она, Лидка, провалится в подземную темноту, то ли все дяденьки и тетеньки окружат ее, зацапают и закроют в холодный пустой подвал.
Но время шло, и ничего не случилось, кроме того, что Колька вдруг опустил на ящик перед кладовщицей брынзу и схватился за живот.
– Ой! – вскрикнул он. – Бурчит что-то, – и, держась за веревочку на штанах, побежал в лебеду.
С машины Лидка видела, как он выглядывал из лебеды, пережидал, покуда отвернется или отойдет кладовщица, и когда та отошла, Лидка сбежала с трапа и взяла брусок, оставленный Колькой. Потом она заговорила с кладовщицей виноватым, стыдливым голосом:
– У него брюхо болит... Он счас вернется.
– Скажи ему, что я дам немножко сухого творога. От поноса поможет, – пожалела кладовщица.
– Ладно, скажу. Он есть хочет, – не сдержалась намекнуть Лидка. – Мамки-то у него нету... – Хотя она сейчас говорила правду, ей становилось все стыдней и стыдней.
– Знаю. Вот еще машину догрузите, тогда я вам дам чего-нибудь поесть.
– Догрузим! – пообещала Лидка, сгорая от стыда.
Взойдя по трапу на машину, она уже не увидела в траве бруска и совсем успокоилась. Может, Колька и прав – одним бруском не убудет. В складе-то целый штабель заплесневелых лежит. Кладовщица норовит сдать их на машину, да дядьки не берут, говорят, везти далеко – вовсе позеленеют. А тот брусок, что Колька спрятал, с угла тоже плесневеть начал. Может, он из тех, что кладовщица тайком обтирала тряпкой да и перетаскивала на другой штабель, где лежали отобранные дядьками к погрузке на машину? Лидка-то это знает, видела. Лидка вдруг успокоилась и сказала себе: «Ладно, одним куском не убудет».
Зато потом, когда они все сделали, им дали сухого творога по большущей пригоршне каждому и немного сухой картошки. Наелись они вволю, а припрятанной брынзы взяли по кусочку домой.
А вечером Лидка слазила на чердак и протянула мамке свой паек от брынзы.
– Где взяла? – насторожилась мамка.
– Колька дал.
– Опять Колька? Ты у меня не вздумай воровать. Запорю.
– Колька помогал грузить машины! Вот! – оправдывалась Лидка. – Ему дяденьки шофера отрезали... А я не воровала, – врала Лидка, глядя в глаза матери и понимая, что мать посомневается-посомневается, но у Кольки спросить забудет.
– Ладно, давай поровну, – огласилась мамка. – Ты ешь хлеб и пахту, а я кашу что-то захотела...
Но кашей она давится и, положив ложку, опершись локтями на стол, долго смотрит тусклыми глазами куда-то за окно, далеко, в заречье.
Лидка тоже выглядывает в окно, но ничего там не видит, кроме соседского теленка на дороге перед окнами да дымчатой мари в поймистом понизовье заречья. Лидка тихонько выскальзывает из-за стола. Дел у Лидки много.
***
...Лидка встала из придорожной травы, оглянулась – Мани уже и не видать. По дороге, поднимая пыль и бренча пустыми флягами, едет подвода. Это дедушка Игнат едет за молоком на кордон. С Игнатом, свесив с телеги ноги, сидит Вовка Рыжий – ага, к своей мамке. Вовка машет Лидке рукой. Лидке завидно – ведь по дороге столько можно увидеть! Вот счастливчик!
А Лидка бредет по дороге снова топтать саман.
У Вовки Рыжего вечно приоткрыт слюнявый рот. Когда-то его боднул теленок. А еще у Вовки ясные голубые глаза в красных-красных густых ресницах и красные волосы. Все в деревне считают, что он сын рыжего мельника, потому что ни в селе Белозерка, ни в Корюкино, ни в ихней деревне никого такого рыжего не было, как этот мельник. Но мельник не признавал Вовку за сына, а сыновья мельника, уже взрослые парни, – за брата. Мельничиха же, при виде Вовки, шипела гусыней:
– Кыш, ублюд еныш, кыш с моей дороги!.. Кыш с моих глаз! Чур меня, рыжее отродье, чур меня, вражина ты рыжий!
– А твой мельник сам рыжий! – отбрехивается Вовка.
На это мельничиха почему-то совсем уже обижается, начинает вопить на всю деревню:
– Враг! Недобрик! Нечистая сила! Демон! Тьфу! – и яростно плюется в Вовкину сторону.
А Вовка хоть и побаивается ее, но любит выслушать до конца – хорошо та ругается.
Пусть Вовка прокатится, думает Лидка, а зато я топчу саман, во! Вовка к вечеру же вернется и обо всем расскажет – что видел, что слышал.
Она, опустив голову, тихо идет по дороге, загребая ногами теплую пыль, и теперь думает о себе и о мамке.
Вечерами к ним приходят мамкины подружки ворожить на картах. Тогда Лидка незаметно и потихоньку сбегает. А когда никого нет в гостях, приходится ждать, покуда мамка перестанет ходить по избе и греметь посудой. Тогда Лидка осторожно отодвигает замшелую доску на крыше (спит она на чердаке), вылазит наружу и, высунув сперва ногу, нащупывает верхний венец угла. После спускается и крадется со двора через палисадник к дому Кольки, где ждут ее обычно под темным кустом черемухи затаившиеся Колька, Маня Белый Глаз, Вовка Рыжий и Фишка. Ждут Лидку с новым планом, неожиданным и добычливым, с планом наскока на склад со сгущенкой...
Лидка теперь у них атаман. Дослужилась! А все почему? Да не боится она ничего, никаких привидений не боится, может и на кладбище прогуляться ночью. Она-то знает про себя, что, конечно, тоже пугается (да еще как!), но вида уж не подаст! Не дождетесь! Вот подрастут все, и она поведет всю свою четверку в разведку. Тетки говорят, ахают, будто Гитлер копит силы, чтобы снова кинуться на Москву, а потом прямехонько на Урал – ну вот, а тут-то Лидка и организует такой отряд, так им, фашистам, покажет, только пятки засверкают!
А пока что в огороде мельника зреют скороспелые дыни, каких больше ни у кого не растет. И пока что на колхозном поле растут кормовой турнепс и брюква. А самое опасное, но зато и заманчивое – это маслозавод.
Продолжение здесь Начало рассказа здесь
Tags: ПрозаProject: MolokoAuthor: Прокопьева Зоя