Я иду вдоль трамвайной линии, мимо стеклянных витрин магазинов; чего там только нет: бутылки, бутылки и баночки, колбасы такие, колбасы этакие, сыры головками и брусками, хлеб белый, хлеб серый, хлеб черный... Овощи, овощи и фрукты. Я захожу в овощной и покупаю маме черешни. В гастрономе, в отделе самообслуживания беру две банки сока манго – мама делает с этим соком прекрасный коктейль. Я прохожу кассу и, раскрыв портфель, ставлю его на упаковочный столик, втискиваю меж бумаг банки с соком и, повернувшись на крики, вдруг вижу: две продавщицы держат девочку – господи ты боже мой, я вижу Олесю?! Олеся – дочка моей приятельницы, редактора на радио. «Не может быть», – ахаю я и, сунув портфель дежурной у входа, кидаюсь к толпе.
На Олесю кричат, ее стыдят. Она украла сырок. Ее ведут к директору, грозятся вызвать милицию. Переждав за дверью крики в директорской, я вхожу в кабинет и сторонюсь – продавщицы спешно выходят.
– А-а, Лидия Никитовна, здравствуйте, здравствуйте! Давненько вы у нас не бывали... Прошу вас, садитесь...
Директор магазина, старый знакомый, любезно пододвинул мне стул.
– Как видите, Лидия Никитовна, вот – опять... Каждый день один, а то и два...
– И что же они говорят? – спросила я, глядя на Олесю, которая спокойно стояла перед директором. На ней были серые заграничные джинсы, желтая мохеровая кофточка, на тонком запястье мужские часы с широким ремешком. Лицо бледное, нежное, острое внизу, с большими зеленоватыми глазами. Волосы у Олеси, как и у всех сейчас девочек, под Марину Влади из кинофильма «Колдунья». Но Олеся девочка интересная не только внешне. Она училась музыке и английскому, много читала, занималась коньками и плаваньем. А дома у нее было все: и пианино, и скрипка, и магнитофон, и черная догиня Инга, и огромный аквариум в отдельной – своей – комнате, и всегда полный холодильник еды. Да, у Олеси было все. У нее было все, кроме отца. От него она получала переводы да редкие посылки, то с ананасами посередь зимы, то с апельсинами... Олеся только что сдала экзамены на круглые пятерки и перешла в восьмой класс...
Директор Иван Васильевич, маленький, полный, с добродушным круглым лицом, с пучками седых волос на висках, искренне развел руками:
– Это черт знает что... Что с ними будет дальше? Чего они хотят? Не понимаю. Н-не по-ни-маю... Одни говорят, что дома им не дают денег на личные расходы, другие говорят, что просто интересно взять – и все, третьи уверяют, что взяли нечаянно... А вот которым действительно нечего есть – отец ли пьет, мать ли, или просто бегут из дома куда глаза глядят, – такие голодают, но не крадут... Ну, вот с этой что прикажете делать? Она молчит. Чья она? Вы только посмотрите на нее – молчит как ни в чем не бывало. Но эта уже взрослая, эта уже обязана осознавать свои поступки. В этом возрасте люди обязаны отвечать за себя. Я устал с ними... Пусть их допрашивают в милиции...
– Иван Васильевич, позвольте мне забрать эту девочку и отвести прямо в милицию. Я думаю, что по дороге она мне все-таки кое-что расскажет. Я, знаете, опять готовлю подобную передачу, и хорошо бы несколько таких случаев снять скрытой камерой, а вам бы выступить... – спешно придумывала я, чтобы увести Олесю. – Как вы на это смотрите?
– Знаете, я как-то не любитель выступать... Давайте, Лидия Никитовна, кого-нибудь из продавцов...
– Полноте, полноте скромничать, Иван Васильевич, кому же как не вам и выступить... Я на днях зайду или позвоню. Это же великолепная идея – снять скрытой камерой!.. Я уж вас немного поэксплуатирую, хорошо?
– Ну, как же вам откажешь... Ну, никак... – засмеялся он.
– Спасибо, Иван Васильевич!
Я встала и крепко пожала руку директору лучшего магазина в нашем городе.
– Что ж, девочка, тебе придется идти со мной, – холодно оказала я Олесе.
Олеся, спокойно разглядывая покупателей, шла впереди, я за ней.
– ...А говорили – в милицию сдадут, – протянула тетка из очереди за колбасой. – И никакого стыда...
– Я бы свою на месте убила за такое, – сказала другая.
– А вот мой никогда себе такое не позволит, – уверенно заявила третья. – У моего все, все есть, и деньги даю...
– Это что же, мать ведет, что ли, ее?
– Вот тебе и интеллигенция...
Я молча взяла портфель, а Олеся, не оборачиваясь, замедлила шаг, поджидая меня.
– Меня посадят? – тихо спросила она, когда мы вышли из магазина.
– Не знаю, – ответила я.
– Со мной Инга. Она вон сидит... Если меня посадят, вы, пожалуйста, отведите ее домой, – голос Олеси пресекся при виде собаки.
Инга обрадовалась, стала рваться навстречу. Олеся присела к барьеру из труб и стала развязывать поводок. Собака, преданно поскуливая, норовила лизнуть хозяйку в лицо. Олеся выпрямилась, а Инга прижалась к ее ноге, чего-то ожидая, заглядывая ей в глаза.
– Ингоша, я ничего не принесла тебе, извини, – оказала Олеся и вынула из кармана брюк шоколадку, развернула обертку, отдала шоколадку собаке. – Может, поешь шоколадку?..
– Олеся, так у тебя были с собой деньги? – удивилась я.
– Да. Я купила сначала себе шоколадку, а больше денег не осталось. И я взяла сырок... Инге...
– Ты ее не кормила утром?
– Кормила.
– Но почему же ты не сходила домой за деньгами?
– Далеко.
– Как далеко? Два квартала – далеко?
– Не знаю. Мне показалось далеко...
– И ты... ты всегда так делаешь?
– Нет. Второй раз.
– И тот раз тоже не хотелось идти домой?
– Нет. Тогда деньги были. Просто мне не хотелось рыться в портфеле... Искать копейки...
– Олеся, я не понимаю – зачем ты это делала?
– Не знаю, – пожала плечами Олеся.
– Ну, что ж, пойдем домой, отведем Ингу, – как можно безразличнее сказала я.
– Хорошо, – сказала Олеся.
– А мама об этом знает?
– Наверное, нет. Она всегда приходит поздно.
– Но ты же знаешь, какая у нас с ней работа?
– Знаю. Тетя Лида, а в тюрьму нельзя взять с собой Ингу?
– Конечно, нет.
– Мне Ингу жалко – она будет без меня скучать.
– А мама? Разве мама не будет скучать?
– Наверно, тоже будет...
«Бедная Ольга...» – подумала я.
– Олеся, разве в классе у тебя нет подруг? Ты всегда одна...
– Я не одна. Я с Ингой... В нашем классе есть, наверно, хорошие девочки, только... только мне с ними со всеми скучно.
– Почему?
– А! Тряпки, косметика, танцы... Сплетничают о мальчишках...
– А как ты относишься к тому... Ну, если девочки узнают про тебя?.. Что ты...
Олеся закусила губу, приостановилась.
– Пусть.
– Что пусть?
– Пусть узнают... Я же не украла, я просто взяла...
– Ты прекрасно понимаешь, что это не просто взяла. А если тебе захочется взять в магазине пальто или золотые часы? Или телевизор? Да и мало ли что тебе еще захочется...
– Пальто у меня есть. Часы тоже. И телевизор, – она улыбнулась на мою шутку.
– Но ведь и сырки в холодильнике, наверно, тоже есть?
– Лежат, – кивнула Олеся.
Мы подошли к дому. Поднялись на второй этаж. Олеся сняла с Инги ошейник и отперла дверь.
– Тетя Лида, что вам приготовить – кофе, чай?
– Чаю, Олеся.
– Сейчас поставлю чайник. Ингоша, пойдем со мной? – На мгновение она замялась, и мне показалось, что в глазах ее что-то прояснилось, ожило. Вот сейчас, сейчас она сядет в кресло, расплачется и все расскажет – что с ней происходит, о чем она думает, чем тревожится.
– Ты, кажется, что-то хотела спросить?
– Да. Мне... мне что-нибудь с собой брать?
Нет. Мне всего лишь показалось. Она просто безразлична ко всему, кроме собаки.
– А что бы ты хотела взять с собой?
– Не знаю. Наверное, кроме Инги – ничего...
Олеся ушла на кухню, а я вспомнила про черешню в портфеле, вынула кулек и отсыпала половину в вазу. Зашла на кухню, протянула Олесе вазу с черешней:
– Помой и угощайся.
– Спасибо, тетя Лида. Где вы их добыли?
– В овощном.
Олеся промыла черешню под краном, мы вернулись в ее комнату, и я села в кресло.
Странная девочка. Ни угрызений совести, ни беспокойства. Ничего. Совсем ничего. Как будто ничего не произошло, ничего не случилось... Я вглядывалась в нее, следила за каждым ее движением, ждала, что вдруг вздрогнет ее рука, сорвется голос... Но нет, Олеся была спокойна...
– А почему ты не позвонишь маме?
– Зачем? Она узнает и после. Можно оставить записку: «Я в милиции – украла в магазине сырок». Она прочтет и скажет: «Что за чушь?» Вы ведь знаете – она так и скажет... – Олеся присела на ковер к Инге.
Да. Она так и скажет. Ольга деловая женщина – она горит на работе. Она не любит тряпок – ходит вечно в одной и той же черной юбке и в черном свитере. Прическа у нее короткая, мужская. Она не любит возни на кухне, особенно мытья посуды. С мужчинами резка, насмешлива. Но сколько она от них ни отмахивается – они к ней в общем-то льнут. Но, насколько мне известно, в этом доме никто из них не оставался ни разу на ночь. Боже упаси, а что подумает Олеся! И что же? От Олеси откупились всем: ананасами, скрипкой, магнитофоном, книгами, собакой...
– Видишь ли, тебе сегодня же нужно обо всем рассказать в милиции. Просто обо всем. Иначе с каждым днем тебе все труднее и труднее будет жить. Я ведь понимаю, что не в сырках вовсе дело, но в чем именно – не знаю. А ты сама о себе знаешь все. Ты знаешь, кто ты и зачем живешь... И даже когда крадешь, то тоже знаешь, зачем крадешь... Ты девочка умная, ты все прекрасно понимаешь... Скажи, пожалуйста, тебе вот сейчас не хочется вернуться в магазин и снова взять что-нибудь?
– Н-нет.
– А в другой магазин?
– Тоже нет.
– Ну вот и прекрасно.
– Ой! Я про чайник забыла! – вскочила Олеся.
– Ты хочешь чаю? – спросила я.
– Нет.
– Тогда пойдем. Я тоже что-то расхотела.
– Можно я попрощаюсь с Ингой?
– Конечно.
Олеся сходила на кухню, выключила газ. Вернувшись, подошла к собаке, присела возле нее, обняла и стала гладить.
– Ингоша, ты у меня самая добрая, самая хорошая, ты не сердись на меня, не скучай без меня, пожалуйста... Ладно? Ты потерпи – подожди меня... Ладно, Ингоша?..
Собака, поскуливая, лизала девочке руки, била по ковру хвостом.
– Тебе придется без меня слушаться мою маму. Ты уж потерпи, ладно?.. Я сейчас уйду, а ты останешься дома... Тебе нельзя со мной...
Олеся встала и отвернулась от Инги. В глазах копились слезы.
Собака, чуть наклонив голову, собрала на лбу морщины и навострила уши, будто хотела еще что-то услышать от хозяйки, будто хотела что-то понять...
Я встала и взяла портфель. Олеся вышла на кухню и принесла миску воды, колбасы и три сырка. Все это поставила в угол к подстилке собаки и быстро, взяв ключ от квартиры, пошла к двери.
– Олеся, ты оставила маме записку?
– Зачем? Кто-нибудь из милиции позвонит ей на работу и скажет.
За дверью скулила собака. А когда мы вышли из подъезда на улицу, она уже скулила и лаяла, скребя лапой стекло окна. Олеся остановилась, помахала рукой и побежала быстрей, чтоб не слышать собаку. Я шла следом и думала об Олесе. Она сказала мне, что сегодня ей не хочется вернуться в магазин и снова что-нибудь взять. Но кто знает, что ей захочется завтра? Мне б подойти к ней, обнять, рассмешить, подурачиться, утащить к себе домой или в сад, чтоб покопаться в земле, облиться водой из шланга, залезть на старую яблоню и подразнить скворца, но... будет ли это интересно Олесе? Кто ее знает?
За углом дома Олеся ждала меня. Мы молча прошли с ней мимо того самого гастронома, причем она на него даже не взглянула.
В городе цвела сирень и плавился асфальт. Вдоль набережной и на мосту, возле оперного театра, ребятишки, все в белых панамках, стояли с удочками, смотрели вниз на мутную зацвелую воду. Иногда тяжело и лениво из-под моста взлетали речные чайки, недолго кружили и снова садились на воду.
С этого моста далеко виден город. Над зеленью скверов возвышаются белые дома, огромный новый Дворец спорта и Дворец металлургов, а дальше, неровным частоколом, темнеют трубы заводов.
– Олеся, я в этом городе живу двадцать пять лет...
Олеся меня не слушала. Она безучастно шла рядом и смотрела под ноги.
– Мороженого хочешь? – предложила я.
– Нет, – глухо сказала она.
***
Звенели трамваи, проносились машины. Нас обгоняли пешеходы. Возле оперного театра мы свернули на более тихую улицу в сторону милиции.
– А знаешь, Олеся, я ведь тоже воровала...
– Вы? – девочка замедлила шаг и пристально взглянула на меня. В глазах хоть слабое, но удивление.
– Да, Олеся, я воровала... Когда я украла первый раз кусок брынзы, мне было восемь лет... Я еще не ходила в школу...
И я стала рассказывать Олесе о своем детстве.
Теперь она слушала. Мы долго ходили по улицам города, пересекали площади, скверы, ходили мимо больших и маленьких витрин магазинов, мимо ресторанов, кинотеатров, мимо библиотек и учреждений, мимо лоточниц, торговавших свежей зеленью и цветами, и... мимо отделения милиции. Я рассказывала, а Олеся молчала. Но я уже знала, что когда-нибудь, может быть даже завтра, и она расскажет мне о себе.
Незаметно я подвела Олесю к ее дому и остановилась.
– А знаешь, мы не пойдем с тобой в милицию, – сказала я.
Девочка густо покраснела и опустила голову.
– Маме сказать? – тихо спросила она, сминая в руках листик сирени.
– Как хочешь. – Я легонько подтолкнула Олесю к подъезду: – Иди, иди... у меня еще есть дела.
Олеся замялась:
– А вы... вы не расскажете?
– Ну что ты, – заверила я. – Ну, до свидания, Олеся!
– До свидания, тетя Лида!
Отойдя, я оглянулась – девочка стояла у подъезда и смотрела мне вслед. Я помахала рукой и свернула за угол дома.
***
Я почувствовала, что устала, и мне захотелось остановиться и сесть где-нибудь в тихом тенистом месте. Я свернула в сторону оперного театра, прошла в угол сквера и, поставив к ногам портфель, села на скамью и сняла туфли.
И только тут я заметила, как высоко и ясно небо, как блескучи на солнце, за кипами зелени, белые колонны театра, как буйно цветет сирень и как хорошо, тихо вокруг. И я одна. Тишина. А там, в квартире, среди книг, блестящих темных шкафов ждет Олесю черная собака Инга.
А я сижу под нависшей сиренью и снова думаю о своем, далеком...
***
Это была огромная лепешка из навоза, воды и глины. Они ходят по ней кругами – с краю до середки и с середки до края. Мать ступает тяжело и плотно, вдавливая ноги в это месиво. Отпечатки ее следов глубокие, с широко растопыренными пальцами. А своих следов Лидка не видит. Потому что мамка, подоткнув подол юбки за пояс, идет впереди и тоненько поет про то, как мыла Марусенька белые ноги. А Лидка идет сзади, старается попадать след в след, но из этого ничего не получается – у мамки ноги-то во-он какие большущие, поэтому Лидка приноровилась и топчется то в подбежку, за мамкой, то плетется еле-еле, вырисовывая в этом месиве тропинку елочкой.
Пришли они сюда рано утром, сразу же, как выгнали Маруську в стадо, а лепешка жидкого навоза и куча глины уже были свалены возле дома счетоводихи, у самого палисадника, под купами нависшей сирени.
Покуда мамка ровняла лопатой навоз и сверху накидывала красной глины, Лидка из ляги за домами таскала ведерком мутную воду и расплескивала ее в середку этой кучи.
– Эт-ты, какая красивая шаньга! – радовалась мамка, но сразу топтать саман Лидке не разрешала – глина была холодной. Лидка незаметно успела сбегать к ляге, подразнить прутиком злющую гусыню. Потом мамка крикнула Лидку и заставила тоже топтать. Лидка и не думала отпираться – ведь счетоводиха пообещала пятьдесят рублей за штукатурку своего нового придела. На эти деньги Лидке обещано купить портфель или ситцу на платье – пора в школу. Еще прошлой осенью мамка обещала отдать ее в школу, да идти было не в чем. А теперь Лидка согласная топтать хоть десять таких лепешек, потому что ни портфеля, ни нового платья у нее до сих пор нет.
– Бог в помощь! – выплыла из проулка толстая мельничиха.
– Спасибо, Фиса Григорьевна, – приветливо говорит мамка, но не останавливается.
– Ты, Сима, не видала моего телка? Со вчерашнего дня не могу найти.
Лидка, раскрывши рот, пялится на фартук мельничихи – на фартуке цветут маки, они даже красивее, чем на грядке.
– Нет, не видала, Фиса Григорьевна, – говорит мамка. – Загляни на ферму, возле дворов крапивищи-и... Я все опасалась: вот, думаю, свалюсь в старый какой колодец – и не докричишься, сама-та я что, пожила – хватит, а девка-та сидит дома голодная, и в избе шаром покати...
Она улыбнулась невесело и тоненько пропела:
Хучь иди плясать,
А дома нечего кусать.
Сухари да корки,
На ногах опорки!
Мельничиха покосилась на мамку недобро, дескать, поет еще. А где ей, мельничихе, ихнее лихо понять. Непропёки, а поют еще! Ей больше по душе, когда непропёки жалятся.
– Бог с тобой, колодцы... Скажешь тоже... Поди, загнал кто-нибудь телка-то. – Она покосилась на Лидку. – Опять ночесь огород обчистили, голодранцы паршивые... Все. Я своему сказала: сегодня скараулим – стреляй...
– Стрельни, стрельни, Фиса Григорьевна, совсем спасу нет... У меня вон тоже кошке хвост ободрали. Берданки нет, а то бы тоже стрельнула. Фулиганье, – мамка хихикнула. – Совсем зафулиганились без отцов! А ты стрельни, стрельни... Карпею-то Иванычу поклон передай. Бывало, выпивал он с моим...
Мельничиха поджала губу и, отвернувшись, молча поплыла было мимо в дальний узкий проулок, но потом обернулась и сказала:
– Сравнила! Мой огород и хвост кошачий!
– Тьфу, – сказал мамка и пошла по кругу, покачивая тощим задом, передразнивая походку мельничихи. – А была-то спичка спичкой... – Круто повернулась к Лидке, злая: – Опять в чужие огороды лазишь?
– Не-е-е... забор у них колючий...
– Я те счас дам – колючий. Мало мне забот?..
– Да не-е, – замотала головой Лидка почти что с честным выражением лица.
– А откуда под лавкой дыня?
Лидка почувствовала, что сейчас ей будет затрещина, и так же честно соврала:
– Колька дал.
– Скажи Кольке, – приутихла мамка, продолжая топтать саман, – чтоб не лазил к мельнику – стрельнут еще... Они такие. Не сам, так Фиска заставит... Смотри у меня, узнаю, что залезешь к кому-нибудь в огород, скажу Марии Кондратьевне – она не примет тебя в школу.
– Ладно... Мам, а Фекле-та хвост отцапнула собака. Она картошку караулила, а собака в огород забежала... Фекла ей глаза поцарапала...
– Да я-та знаю. А вот Фиске это знать ни к чему. Иди-ка посиди на травке... Цыпки вон на ногах покраснели... Сто раз тебе говорила – мой ноги на ночь.
– Так они и так тонкие, высохнут – на чем ходить буду?
Мамка остановилась, наклонившись, вытерла подолом юбки лицо и вздохнула:
– Ладно, ладно, иди посиди, работница ты моя убыточная.
– А ты?
– Я потом. Солнопек вот-вот начнется, а надо еще дранку на стены прибить – успеть бы...
Лидка с радостью села. Гусиная трава уже обсохла от росы. Солнце греет почти по-дневному. От лепешки самана остро пахнет мочой и глиной. Мать ходит и ходит по рыже-зеленому месиву и снова поет про Марусеньку, которая мыла белые ноги... Красивая песня, да ноги у мамки давно не белые. Ноги и у Лидки тоже в навозной жиже. Щиплет до жути, но мыть все же не стоит. Цыпки болят, да и от частого мытья (Колька говорит) ноги совсем похудеют, так что лучше не обращать внимания на грязь. От навозной грязи никто не помирал, а Лидке ноги дороже, чем чистота.
– Эй, Фокишна! – кричит кладовщица Палаша. – Калымишь?
– Ага, – смеется мамка и останавливается посередке месива. – На вечерки собралась, а платочку нету, плясать пойду – взмахнуть нечем... Вот и тороплюсь, купить бы к вечеру... Хороша девка, речиста, да дороже платок с батиста.
Кладовщица приблизилась, волоча кривую ногу.
– Так кавалер-то один дед Игнат остался, да и тот слепой, – засмеялась она. – Такая старь – сорви лопух да и шпарь... Деньги для такого изводить – себе вредить.
– А куда, Пелагея, эт ты нарумянилась?
– Да в раймаг бегу. Митьку приняли в пионерский лагерь, так сатину на рубаху купить решилась. Стыдно – голяк голяком, отец-то все же фронтовик...
– А-а, – протянула мамка, – а я вот тоже... В школу собирать надо девку... Слышь, вчера у Герасима просила скатерть, которую на май стелили на стол в правлении. Отдай, говорю, девке хоть платье сошью, все равно в конторе за шкафом пылится, чернилами облита, да и угол от чьей-то папироски обгорел. Только он все равно ж не дал.
– И не даст. Знаю я его. Ты вот что – пошли-ка завтра ко мне Лидушку, я там припрятала пару холщовых мешков. Заготовители бросили. Что, думаю, теряться, все равно кто-нибудь подберет. Я и решила Миньке штаны сшить и покрасить – все равно в каких спины быкам тереть... С дерюжным фасадом – не с голым задом. Десять трудодней малец заработал...
– Мужик растет, – сказала мамка, садясь на траву.
– Да и у тебя, Сима, невеста неплоха... Давай-ко я тоже посижу... Лидушка, пойдешь за Миньку замуж?
– Не-е, – затрясла головой Лидка, – он царапается.
– Ну-у, к тому времени отвыкнет...
– Так вырастет – чему похуже еще научится, – засмеялась мамка. – Сам-то пишет?
– Последнее было из-под Курска... Писал, что эту фашистскую вражину погнали. А больше нету. Третий месяц пошел... Ночи не сплю.
– Не накликай беду, Палаша! Придет он, придет. Он у тебя, Федор-то, отчаянный, запросто так пуле себя не подставит. А сын вон уж какой... Мужик растет... Было бы побольше еды да поменьше горя, нарожала б я с десяток парней... Меня сызмала к ребятешкам страсть как тянет.
– Ага, – возмутилась Лидка, – нам тогда одного портфеля не хватит. Не рожай... Раньше б рожала, чтоб он старше был и мне после него все оставалось.
Кладовщица и мамка переглянулись, засмеялись.
– Ну, Сима, пойду я, – сказала Палаша, неохотно поднимаясь.
– Ладно, – ответила мамка и тоже встала.
– Так пришли Лидушку завтра.
– Пришлю, перед тобой гордиться негоже.
– А Герасима ты не проси – он зимой на телеге посидеть не пустит... Поди, все еще пристает?
– Ну! – рыкнула мамка и поморщилась.
– Все они такие...
– Не все. А такие, как Герасим, – это точно. Без мужиков и баган медуницей пахнуть норовит.
– Сказала б я, если б Лидки не было, чем этот Герасим пахнет!
Продолжение здесь
Tags: ПрозаProject: MolokoAuthor: Прокопьева Зоя