— Петь, ты дурак? — хмурилась бабушка.
В детстве мухи мимо не пролетало без того, чтобы Петя это не записал. Он делал заметки на газетных полях, на альбомных листах, в незаконченных школьных тетрадях. Однажды исписал первые страницы Горького «На дне», и бабушка сильно ругалась. «И чего она так кричит? Это всего лишь книжка… Да ещё с такой мрачной обложкой, старая», — думал он. Когда не хватало свободных поверхностей, он писал шариковой ручкой на руке.
— Это рассказ про змею, она заползла в дом, а там кошка, и потом...
— Хватит с меня твоих историй, — махала бабушка полотенцем. — Шёл бы лучше морковь прополол!
Петя на бабушку не сердился: это она только делала вид, что строгая, а на самом деле весёлая, как ребёнок. Про неё у него тоже был рассказ. Они с ней на конях сражались с пятиголовым чудовищем, а потом жарили его головы на костре. Он знал, что она притворяется.
* * *
— Вставать пора, уже утро давно, — раздалось у него над ухом.
По утрам у него светило солнце и сверлила дрель. До некоторых пор Пётр Геннадиевич жил один, но теперь к нему приходила муза.
Говорят, муза — это дар божий. Он работал сутками, спал по пять часов, а посреди ночи его будил этот дар божий и заставлял полусонно писать на синем экранчике телефона. А вчера побила его, притом его же веником, потому что ему — «такой сволочи, как ты!» — вздумалось пить снотворное. Нет, вы можете себе представить музу, колотящую вас веником? Знакомьтесь, Фаина. Стоит, ждёт, пока Пётр Геннадиевич допишет главу.
Фаина Сергевна седа, строга, волосы у неё в пучке. Старческим пальцем указывает, что делать. Ей под семьдесят, и настроение у неё соответствующее. «Бабушка как-то подобрее была», — думал Петя.
А он, к сожалению, молодой организм: успевать всё надо, свою жизнь строить, чужие спасать. От чего? От камней в почках. Перитонита. Проблем с суставами. Он был санитаром в обшарпанной больнице. Хотел спасать людей, но люди — идиоты. Расстроился и не смог доучиться на терапевта.
Шлёп! — стукнула его муза. Что это, газета? Тетрадка? Когда он не слушался, она заставляла его писать от руки.
Ему было интересно: как там, у других писателей? Как они поняли, что они — писатели? Он никогда не хотел быть таким вот дворником человечества. Какая-то работа над ошибками — только делает её один человек за всех. А эти дураки, может, даже и не прочитают. Бесполезный труд! Может, он всё-таки не писатель? И какие были отношения с музами у Хемингуэев и Фитцджеральдов? Приходили ли они по удобному автору расписанию — не после пьянок Хемингуэя, а до?
Пока он размышлял, Фаина наворачивала круги по квартире, периодически посматривала зло. Он смотрел зло в ответ.
«Потом я плавно начинаю пить. Вина, водки, портвейны. Я тоже, как и мои пациенты, идиот», — написал Пётр Геннадиевич из вредности. Фаина подошла поближе, почитала, унюхала перегарный флёр и ушла. Обиделась.
В тридцать девять лет Пётр Геннадиевич всё ещё не опубликовал ни одного рассказа — не брали. То номер тематический в журнале: «у вас тема не та, вот напишите про любовь, но в то же время политическое и чтобы без оппозиции и пластических операций, тогда мы посмотрим». Или «у вас это всё какое-то застарелое, как будто в прошлом веке писалось».
«Читатель не хочет читать про старых, никчёмных людей».
«Это не детский рассказ, а издевательство: дети не понимают иронии, Вы вообще в курсе? Вы бы и моему сыну это дали почитать?»
«Я в издательстве Х знаю человека, они такой... Вашей литературой могут заинтересоваться».
«Вот издатель из отпуска выйдет, Вы и приходите. Когда? Через месяц. Или два...»
«Думаете, Вы первый человек, который про драмы в обществе решил написать? Про тревожное детство? Да мне таких книг в день по сто кладут на стол, лучше бы книгу рецептов написали!»
«Это Вы всех насквозь видите? Это я вас насквозь вижу, толпы непризнанных гениев».
«Закопайте свою писанину в лесу и больше сюда не приходите!»
Но муза не позволяла ему сдаваться.
* * *
Его девушка просила смотреть с ней философские фильмы, ходить на выставки... Слава богу, детей не просила, а то бы орали. Спрашивала: «Почему ты так не любишь искусство?» Да потому что это концентрат человеческих страданий! Если по повседневной жизни всё это как-то рассредоточено, то там любовь — это Любовь, огромная, всепоглощающая, если страдание, то от него мрут деревни. А она любила посмотреть на это всё, пореветь, пообсуждать. Просила почитать рассказы.
Они расстались.
Он никому не давал читать ничего из своего. Иногда показывал отрывки, изобретённые приёмы, но целое произведение — никому. В семье над ним посмеивались, но уже смирились.
В школе он как-то подарил другу рассказ. Петя знал, что у друга болеет мама, что отец не помогает семье, но, правда, есть бабушка. Острая на язык, но до сих пор работающая, управляет собственным книжным магазином, в который, кстати, Петя любил ходить. Как увидел, так он всё и записал, придумал счастливый конец, распечатал в сомнительном киоске и принёс другу на день рождения. Но друг испугался — то ли правды, то ли бурной фантазии, то ли что его так насквозь увидели.
— Мама, почему Игорь со мной не разговаривает?
— Не переживай, он просто тебе завидует, не захотел признать талант, вот и всё, — механически сказала мама, всегда уставшая, но ласковая со всеми.
Как-то Петя ему позвонил, но Игорь, услышав его голос, повесил трубку. Вряд ли так ведёт себя зависть. Петя обижался и злился, но больше на себя, на своё бессилие. Как будто он сам хотел это видеть!
Что у людей внутри творится! У кого-то вон ничего нет в глазах, а у кого-то целая «Божественная комедия». Но ему никто не сказал, что об этом нельзя писать или говорить за столом. Он думал, что все люди так видят. Да и авторы все тоже писали так, будто человек прозрачный с его мыслями, сомнениями, пороками: всё напоказ. Значит, были же такие, как он!
У Пети был старший брат, сильно старший, так что в шесть лет Петя одновременно пошёл в школу и стал дядей двух близнецов. В следующем году родилась ещё и племянница. Маме пришлось раньше времени уйти с работы — она так и не вышла на пенсию — и сидеть с оравой малышей. Про рассказы Петины все забыли.
* * *
— Вам бы стоило раньше провериться, а так я даже не знаю, что мы можем для Вас сделать. Опухоль вот здесь, — показал врач на рентгене.
— Подождите... И как она будет себя вести? Какие прогнозы?
— Никто не знает. Вы прожили много лет, не зная о ней, может, ещё столько же проживёте. А может, упадёте завтра по дороге в магазин, — врач был такой же откровенный, как Петины рассказы. — Если сомневаетесь, давайте я дам контакт лаборатории...
Но Пётр Геннадиевич махнул рукой и ушёл. Дед его умер от рака в 64. Плавали, знаем.
Фаина, конечно, встретила на пороге и, не принимая возражений, заставила работать. Писать пришлось почти до утра. Из окна светила луна, голова квадратная, вставать рано.
Наутро Петру Геннадиевичу было нехорошо. Его немного шатало, он мало спал, плохо ел. Врач просил купить какие-то таблетки, но он и не собирался этого делать.
Фаины нигде не было. «Вот бы избавиться от неё навсегда», — подумал он. Надоела она ему страшно. Оставил записку, что-то вроде: «Дорогая муза, иди ты к чёрту! У меня из-за тебя одни проблемы». Было немного стыдно, но он поборол себя.
— Здравствуйте, я хотел бы проверить, как дела с моей рукописью, я отправлял недавно. Пётр Лазарев.
— А, Лазарев... — редактор отхлебнул мерзкого растворимого кофе. Была одна минута десятого. — Извините, мы вынуждены...
— Там рассказ хороший, про опухоль мозга, — перебил Пётр Геннадиевич. — Такого вы ещё не читали. Никто не читал. Понимаете, рассказ про опухоль мозга, рассказанный человеком с опухолью мозга. Да, мне на днях сообщили. Ничего, я справляюсь, нет, точно сказать не могут... Послушайте, Вы же не читали мой рассказ. Прочитайте! И опубликуйте. Я всё равно могу умереть по дороге в ваше издательство в следующий раз. Может, и не буду больше досаждать своими рассказами.
И ушёл спасать людей.
После смены, сутки спустя, муза сидела на прежнем месте. Как будто и не было никакой записки. Но присмирела: веником не дралась и тетрадями не бросалась. Место её было рядом с письменным столом в комнате, чтобы удобнее было укоризненно смотреть на спящего, попусту тратящего время человека.
Пётр Геннадиевич чувствовал себя пьяным, только от усталости. Если ещё и сейчас заставит его писать... Он пошёл на кухню. Выпил воды, умылся. Утро же. Бабушка учила, что утром надо умываться. За окном смеялись птицы, поблёскивало солнце. Прекрасная погода для убийства.
— Я на улицу, пойдёшь? — кивнул он в сторону двери. Но Фаина разговаривала редко: голос у неё скрипучий, ей и самой, должно быть, противно.
«Докуда она за мной пойдёт?» — думал он. Вышел из подъезда, пошёл к старой детской площадке. Та уже давно стала дедской, на ней только по вечерам собирались самые крепкие, выжившие алкоголики двора. Под самодельным столом (ящик, накрытый доской) валялись вперемешку пустые стопки и детские формочки. Только занималось утро, не проходили мимо ни дети, ни собаки.
Слышит — идёт. Шарк-шарк по асфальту. Старая уже, даже жаль её. Не крикнет ему, идёт тихо, озирается — ищет.
Пётр Геннадиевич вытащил из кармана скальпель и замер за выступом дома, в теньке. Она должна будет пройти мимо, другого пути нет. Для уверенности пнул пластиковую формочку слоника — чтобы завернула в нужную сторону.
Замахнулся. Подождал. Р-раз! Скальпель с лёгким свистом разрезал воздух. Как будто не попал. Пётр Геннадиевич ударил ещё. Ни крика, ни вздоха. И ещё, и ещё…
Ну, должен был попасть! Он сделал шаг вперёд. Вышел из-за дома. Никого, ничего. А, нет, вот и лужа крови. Ну слава богу, попал. Только почему-то тянется она оттуда, где он стоял. Птицы всё так же смеялись на дикой яблоне: мол, мы умеем летать, а ты нет, ещё и штаны в крови, хи-хи-хи.
Пётр Геннадиевич посмотрел на ноги: вся штанина ниже колена тёмная... это он в себя, что ли, попал? И ещё вверху над коленом кровит... И живот...
В тот же день ему прислали согласие на публикацию с просьбой уточнить персональные данные. Но он так и не вернулся домой.
Редактор: Ася Шарамаева
Корректоры: Анастасия Автухова и Катерина Гребенщикова
Другая художественная литература: chtivo.spb.ru
