Иван Невид рассказал: «Заходящее солнце всё же сумело выгнать из-за дома ватагу мальчишек. Грязные, ободранные и счастливые, с криками радости они влились на другой стороне дома в такую же шумную стаю их собратьев постарше.
День был прожит не зря: играли и в попа-гонялу, и в ножички, и в войнушку. Боролись за знамя как их отцы и деды с врагами: ожесточённо, до последних сил. И под вечер играли в футбол дом на дом.
Старшие тоже наигрались вдоволь. Игры у них были посложнее: круговая лапта, чижик, двенадцать записок. И футбол. Тоже с соседним домом. Женька Навдай громко спрашивал малышей:
- Ну, чё, отомстили? Чё, лыбитесь? Продули? Выиграли?! Выиграли – булочку дам откусить!
Лучший футболист дома никак не мог смириться, что они так обидно проиграли, хорошо, что хоть малыши отомстили. Теперь он приставал к большим ребятам с рассказами про забитые и пропущенные голы. В другое время они бы с удовольствием обсудили футбольные страсти, но не сейчас.
Парни сидели важно на заборчике у соседней новенькой пятиэтажки, грызли семечки, громко разговаривали ни о чём, в общем, как говорила баба Паша из третьего подъезда, «выпендривались» перед девчонками. А те, сбившись в кружок, обсуждали свои проблемы, совсем взрослые: с кем, а главное, в чём идти на танцы.
С появлением штатного возмутителя спокойствия Витьки Голика группки мальчишек объединились. «Махнём, не глядя никогда никого» не оставляла равнодушным. Крики, дикий хохот, упрёки и даже слёзы – неотъемлемые части игры – не заставили долго ждать. Менялось всё на всё: платочки на камушки, камушки на стекляшки, пёрышки на ножички, ножички на звёздочки…
Похоже, играли все. Только Вовке Лещёву (фамилия у него была другой, но все звали по деду) не игралось. Ещё вчера он выменял пуговицу от будёновки на какую-то фигню, а больше ничего у него не было.
Даже Серёжка Дизель и тот резинку от ключа на шее выменял. Не жалко, он себе зуб ключом на той резинке выбил, когда до замка тянулся. А Витька всё подзуживал.
И Вовка решился. Молнией помчался домой, придерживая на груди ключ от квартиры, чтоб не больно бил. Промчался мимо бабушек у подъезда, которые знали всё про всех, сидели в своих платочках и грызли семечки железными зубами. Чуть не сбил Соньку-красавицу со второго этажа.
Сгоряча чуть было не сунул ключ в замок, не снимая с шеи, но вспомнил Серёжку. Сандалии об стенку, козликом на спинку дивана. Дотянулся до свёртка с документами на комоде. В старой бабушкиной сумочке нашёл то, что искал. Замаскировал документы газеткой и рванулся на выход.
Но перед дверью остановился, секунду подумал и вернулся на балкон. Там в инструментах деда нашёл зажигалку, прочитал буквы «Р.К.К.А.» на одной стороне. На другой прочитать не сумел, хотя все буквы знал.
Вовка был на вершине славы. Все-все смотрели, что он менял и завидовали. Жвачку из-за границы он сразу же засунул в рот, а большой пиратский пистолет спрятал в тайник. А то бабка с дедом спросят: «Откуда?»
Наступило время пряток. Вовка, однако, наткнулся на деда с бабкой, долго пререкался, а потом приплёлся к пряточному столбу и громко и жалобно возвестил:
- Я не играю. Меня загоняют.
Дома Вовку заставили вымыть руки и «мордочку», а также «выплюнуть в унитаз эту гадость». Бабка с дедом принесли из гостей всяких вкусностей, Вовка с удовольствием поел селёдки с луком, покусал пирожок с морковью и проглотил ватрушку с карамельками. Спать, как всегда, легли рано.
Вовке снилась война. Его поймали враги. Его пытали, выкручивали руки, сверлили зубы. Он никого не выдал. Он знал, что никто с ним не будет дружиться, как с Уховым из последнего подъезда. Никто. Потому что отец его был в плену. И выдал там тайну и товарищей. Вовке уже рвали ногти на ногах, когда его растрясла бабушка.
Она металась по комнате одетая в бордовую жакетку, с сумочкой с документами и причитала:
- Боже, отче наш, опять бомбят! Война!
Вовка вскочил как ужаленный: «ВОЙНА!!!» Раскаты взрывов слышались совсем близко. Проснулся дед.
- Не бомбят. Пушки бьют.
- Как же они подошли незамеченными, окаянные?
- Как-как! А вот так! В 41-ом через месяц под Москвой оказалися! А ты заладила «как-как».
На лестничной площадке царил переполох. Мужики, кто в семейных трусах, кто в сатиновых шароварах, женщины в халатах, сорочках, а кто и в пальто бросались к окну. Всполохи огня окрашивали крышу соседней новостройки.
- Дубина ты, это ж салют! - раздался басок деда.
Это было самое прекрасное и самое волнующее мгновение в Вовкиной шестилетней жизни. Первый салют! Он лучше, чем утренник в садике, он лучше, чем метро в самой Москве. Он лучше всякой шоколадной конфетки с наклейкой.
В гости пришли два соседа: дядя Чернов в шароварах и майке, со звездой и страшно знакомыми буквами РККА на одной руке и с шрамом на другой; дядя Толя был в белой майке и больших трусах. Он сел на табуретку и Вовка понял вдруг, почему сосед прихрамывал: обе ноги были просто покрыты шрамами и рубцами.
Бабушка порезала селёдки, лука, достала из новенькой «Бирюсы» пирожки и картошку. Водку из зеленоватой бутылки мужики разливали сами. Не чокаясь, пили из алюминиевых кружек. На кухне за клубами папиросного дыма послышались рассказы.
«А вот у нас был случай». С таких слов начинали рассказ соседи. Дед молчал. Вовке было странно, что дед ничего не рассказывал о войне. Видать, всё рассказал ещё до него. И вдруг Вовке в голову пришла страшная, неприятная мысль. Он вскочил с кровати, вбежал в кухню и, теребя деда за голую руку со шрамом, заикаясь от волнения спросил:
- Дед, а ддед, ты, ты, ты хоть одного пашиста убил?
Соседи заулыбались, в две руки протянули Вовке куски чёрного хлеба с селёдкой. А дед молчал. Он, будто, что-то мучительно вспоминал. А потом сказал:
- Фашисты, внучок, фашисты. Одного, кажется, убил. Прятались они за танками, очень близко подошли. Страшно очень. Я стрельнул, один, вроде, упал. Все стреляли.
Подоспела бабушка.
- Ах, ты олух царя небесного! Марш в кровать! Неслух белобрысый!
Вовка лежал в постели, сна не было. За всю войну – одного пашиста. Всего одного. Как он пацанам расскажет? Одного! А, может, дед не помнит сколько?
Из-за приоткрытой двери раздавался глухой голос деда, изредка прерываемый сильным кашлем. Эта приоткрытая кухонная дверь стала вдруг для Вовки окном в войну. Дед впервые рассказывал о фронте.
…
В сентябре 42-го у Алексея кончились все отсрочки. Медкомиссия прежних болячек не нашла, да и не искала. Спросили о здоровье, здоров – на фронт. То, что нога, придавленная бочкой с солёной рыбой ещё в 37-ом, постоянно ныла, особенно на холоде, никого не касалось.
Пригнали их на грузовиках в Гороховецкие лагеря. Дали сухпай на месяц, велели рыть землянки. Выдали обмундирование, во, слово, без пол - литры не выговоришь. Злой старшина показал, как мотать обмотки. Привели к присяге, выдали допотопные трёхлинейки. Месяц маршировали и ползали. В промежутках – бегали.
Но что делали всегда, даже во сне, так это чесались. Вшей не было, а блохи замучили. Никакое вонючее дегтярное мыло не помогало. Благо, жена его, Дуся, с месячным ребёнком вскоре приехала да средство какое-то привезла. Впервые за дни службы после домашней пищи сходил по большому. Дней десять не хотелось. И то хорошо. С сухпая другим хотелось, да не моглось.
Через месяц отобрали городских в связисты. Алексей-то сам деревенский, но почти десяток лет в городе прожил, на заводе работал. Его и отобрали. Большинство новобранцев были из таких деревень, что и проводов-то ни разу не видели.
Ещё где-то через месяц посадили всех в теплушки и повезли. Куда не сказали, но все и так знали. Туда, откуда ещё никто не возвращался. Взвод в теплушке уже смирился со смертью, люди с горьким смехом гадали, сумеют ли хоть раз поесть по-людски.
Уже без смеха мечтали перед смертью хотя бы одного германца придушить. Как ведь считали? Расея больше Германии? Больше. Если каждый красноармеец одного немца убьёт, то мы победим. Но в лагерях, казалось, этого не знали.
Готовили выживать больше, а не бить врага. Окопы, окопы, все передвижения только ползком. Много ли ползком навоюешь? Правда, один раз очередь над головами нарочно дали. Так на обед не побежали, как всегда, а поползли.
Навстречу беспрестанно шли эшелоны с ранеными, искорёженной техникой и … с личным составом. Странное дело, все на бойню, а некоторых в тыл. Хотя понятие тыла стало весьма запутанным.
Немцы бомбили их завод каждый день, точнее, каждую ночь. Чтоб напугать, да не дать выспаться работницам, мужиков-то почти не осталось. Но сначала били по зенитчикам, сколько перебили – не счесть. А ведь тыл.
В один из дней Алексей чуть не попал под трибунал. Трибунал - это два приговора: расстрел или в штрафной. То есть опять смерть. Был он дежурным, побежали с товарищем на станции с котелками за водой.
А это здесь поднырнуть, здесь перелезть, там перепрыгнуть. И ждать очередь. Вару-то набрали, а паровоз поехал. Товарищ бросил котелки, обварился, но в последний вагон его втянули. А Алексей не бросил. Ошпаривался кипятком, но не бросал. Вот тут-то и сказалась нога. Отказалась слушаться. Так и остался в поле без дыхания.
Он уже назад хотел воротиться, да доложить, но немцы налетели. И приплёлся Алексей к разбомбленному эшелону. Бомба как раз в его теплушку ударила. Из взвода только они вдвоём и остались. Даже ни одного имени не запомнил. Впрочем, напарника своего Алексей тоже не спросил, как звать.
А потом их ночью выгрузили в поле. «Покупатели», как окрестили кадровиков находчивые бойцы, выкрикивали специальности, должности. Некоторые знали фамилии. Вот так Алексей попал в артполк. Днём зарывались с пушками и гаубицами в начинавшую промерзать степь.
А ночью без света ехали. Алексей то шёл, то трясся в подводе со снарядами, то ехал верхом прямо на морозном стволе пушки, прижавшись к щитку. И также ночью вышли к реке. Ни единого огонька. Только далёкое зарево на горизонте. Горел город Сталина. Страшно хотелось курить, но запрет был не только на свет, но и на звук: спичек ни у кого не было, только трут. А трут поджечь без стука…
Кто-то в темноте шёпотом назвал приказ «обетом молчания». Наедет пушка колесом на ногу – молчать! Вдруг наблюдатели-слухачи с той стороны реки услышат? И налёт. На что только пушки не грузили. Несколько орудий прямо у берега утопили. Достали без единого звука.
Сколько солдат утонуло – Бог знает. Полку Алексея повезло. Только у самого правого берега стая немецких самолётов через реку пролетела. В них не стреляли, они не заметили. На позиции прибыли ещё затемно. И сразу же попали под страшный авианалёт.
Оказалось, немцы каждую ночь удары наносят. С огромным удивлением, хоть и зарывшись в землю на полметра, Алексей отметил, что наши тоже отвечают, да ещё как! Пара немцев свалилась от огня, а за линией фронта шла такая же ожесточенная бомбёжка. Алексею страшно хотелось жить. Хотя бы до восхода. А с восходом начался артобстрел, а с ним и военная служба рядового Лещёва.
Из блиндажа, что и днём не найдёшь, а ночью и подавно, выползали под вой осколков. Выдали, наконец, зимнюю одежду: ватники, ватные неприподъёмные штаны, тёплые портянки и, главное, валенки. Показали нужник, направление на санбат и погнали по ходам к штабу. Комполка в огромном, низком блиндаже, освещённом парой светильников из пушечных гильз, отдавал команды.
На минуту выглянул наружу, чтобы на пополнение посмотреть, да на нового начальника связи, бритого наголо, с лицом цвета красной глины, что добывали у них в посёлке у речки, севшим голосом распределявшего новобранцев прямо в окопе у командного пункта.
- Красноармеец…
- Лещёв, товарищ командир!
- Лещёв. Обеспечиваете связь КП с первой батареей. Карту знаете?
- Никак нет. Неграмотный я.
Начальник связи выругался.
- Поступаете в распоряжение красноармейца… - капитан посмотрел на тщедушного бойца с правого фланга. – Вы-то карту читаете?
Читал ли красноармеец карту или нет, уже не имело значения. И тот ответил, как надо, тем более в присутствии самого командира. Начальник связи сунул ему карту под нос, провёл ногтем черту, снова выругался и махнул рукой в сторону первой батареи.
- У старшины получите катушку. Выполнять! По выполнении – доложить и быть здесь! Вот здесь, где я показываю.
Странно, но Алексей расслышал каждое слово, несмотря на ожесточённую пальбу со всех сторон. Он тащил катушку, винтовку, сумку с клещами и другими премудростями, согнувшись в три погибели от страха.
Что там старшина говорил о магистральном проводе? Его придерживаться? Надо напарнику напомнить. Алексей обернулся. Напарник лежал мёртвый. Десяток метров проползли они от КП. И уже убили. Красноармеец Лещёв, неграмотный, жив. А тот читать умел и мёртв. Мёртв. Воевать ещё не начал, а всё, мёртв.
Ходы сообщения чередовались с воронками. Некоторые окопы только так назывались. Даже ползти по ним было смертельно страшно. Сколько ж ползти? С полверсты? Ещё бы знать точно куда. Изредка попадались такие же ползущие бойцы, но никто ничего не знал: воевало новое пополнение не больше часа.
Магистралка была порвана в стольких местах, так что скручивать провода не имело смысла, новую легче протянуть. Алексей пару раз изловчился, высунул голову в шлёме, увидел стреляющую пушку и пополз к ней.
В блиндаж ввалился без сил. Хотел было доложить по форме, но услышал сквозь канонаду злой свист командира первой:
- Где связь?!
Алексей чертыхнулся. Пока полз – перебили его линию. Пополз обратно. Сразу же наткнулся на обрыв, потом на ещё один. Потом перестал считать. На КП полка, как только приполз, услышал сиплый голос командира:
- Начсвязи, где связь?!
С новым напарником он прополз метров пятьдесят. Потом того тоже убило. Сколько раз до обеда Алексей ползал туда-сюда не сосчитать. Зато помощников сосчитал: убили четверых. Новому товарищу он сразу сказал, что зажился на белом свете.
А тот просто сказал: «Не дрейфь!» Следующий разговор состоялся у них в обед. Немцы осмелились первыми на бомбёжку после ледового дождя. Всё вокруг вросло в землю. Они лежали в воронке от бывшего блиндажа, под брёвнами, шлём к шлёму и орали друг другу, перекрикивая страх и вой авиабомб.
- Тебя как звать-то?
- Алексеем.
- Ладно, буду звать Лексеем. Меня Пашкой.
- Городской?
- Городской. Ты?
- Наполовину. Десять лет уж на заводе. Ты грамотный?
- ФЗУ. А ты нет, что ли?
- Некогда было. С девяти лет пас, нас, чай, семнадцать ртов. Кормить надо.
- Понятно. Я один. Женат?
- Женат. Дочка в первый класс должна была пойти, да другая, Раечка. Той четвёртый. Месяц.
- Молодец. Хоть кто-то останется.
- Одолеем германца, Паш?
- Не сомневаюсь. Только мы не увидим. Точно.
- Убьют, думаешь?
- Убьют. Но не сейчас. Потому что у них – обед. Улетят как миленькие.
- А мы-то как пожрём?
- Не дрефь. Сейчас разносчики объявятся.
- Бабы?
- Нет. Мужики. Баб всех снайпера расстреляли. Говорят.
- Сволочи. Покурим ещё?
Скрутил из последнего листка давнишней газетки две козьи ножки, набил махоркой. Пашка дал прикурить. Алексею понравилась Пашкина зажигалка, сделанная умельцами-солдатами из какого-то блестящего металла. Не какой-то трут.
- Что написано?
- Р.К.К.А. – Пашка перевернул зажигалку. – А здесь моё имя. И 1942.
- Сорок второй разобрал. Когда только успел?
- Спать надо меньше!
Пашка знал всё. Когда будет хоть какое-то затишье. Как ползти, не выходя из заваленных окопов. Как делать скрутку в два приёма. Знал, когда будут бомбить, а когда из пушек палить. Провод он называл кабелем, или, что ещё мудрёнее, шлейфом.
Вот и разносчики появились как по команде. У Пашки котелок с собой был, у Алексея же только огромная алюминиевая ложка за голенищем. Рябой раздатчик пошутил:
- Те прям в ложку?
Поели горячего, а, может, так просто казалось, супа. Напарник котелком поделился. Питья разносчик не донёс, бидон осколком пробило, но во фляжке у Павла вода ещё плескалась. Странно было для Алексея, что страх-страхом, а о еде думалось. О бабах, вернее, о его Дусе – тоже. Мало того, кто бы ещё вчера сказал бы, что он под бомбами лясы точить будет – вовек не поверил бы.
Как оказалось, налёт был «так себе». Потому что вскоре разыгралась такая артиллерийская дуэль, после которой и ад показался бы раем. Бойцы тянули связь... (продолжение - https://dzen.ru/a/ZstcGbjJ5D6iWW4U)
