Иван Невид продолжил: «От первой батареи осталась одна пушка с раненным солдатом. Лежал под брёвнами-накатами командир без руки. Весь в крови. Разметался взрывной волной расчёт, полив кровью чуть влажную землю, смешанную со снегом…
(начало - https://dzen.ru/a/ZsdMDmlIfV5ExZ_2 )
Чуть далее – разбитая пушка, одна, без людей. Насколько хватал взгляд сквозь копоть и дым – никого. Алексея оглушило. В абсолютной тишине, которая никак не вязалась ни со взрывами снарядов, ни с открытым ртом солдата-артиллериста, жил страх.
Вот так, сначала тишина, потом – темнота, потом, потом ничего. Лучше сразу ничего. Из оцепенения его вывел Пашка. Он полз из последних сил, волоча за брезентовую лямку ящик со снарядами. Алексей кинулся помогать. Несмотря на то, что слух вернулся, слова артиллериста он понимал больше по губам.
- Каюк. Не продержусь я. Долго. Вы, это, драпайте отсюда.
Отползли. Что-то заставило обернуться. Солдат махал рукой, звал их. Извиваясь ящерицами, быстро вернулись. Три шлёма уткнулись друг в друга.
- Сеня я. Сеней звали.
Солдат заплакал. Решительно отогнал связистов, рывком сел под прикрытие пушки и стал отвинчивать колпачки непослушными окровавленными пальцами.
Что-то изменилось вокруг. То ли вой снарядов поутих, то ли другим стал. Пашка первым не выдержал и осторожно высунул голову из окопа. И сразу же свалился на дно окопа.
- Пашк, ты чё? – сердце у Алексея ёкнуло. Пашка привстал.
- Фу, чёрт, я грешным образом подумал, что убили.
- Пока нет. Танки там, Лёха. Прорвались, гады.
Бойцы осторожно высунули головы. Алексей ничего не видел, только чуял, что обстрел прекратился, да рык бульдозера вдалеке.
- Где?
- Прямо смотри.
- Так то ж холм! Снегом припорошённый, не зелёный.
- Танк, тебе говорю. Они покрасили.
И тут Алексей увидел. Крашенный танк, рядом ещё один, а за ними пехота.
Мешками свалились в окоп.
- Стрелять умеешь?
- Учили в лагерях.
- Давай по пехоте. Ты правей бери. – Пашка отполз влево.
Красноармеец Лещёв ещё никогда не видел живого врага. Да и тут не совсем то, чего хотелось бы. Тени какие-то в дыму. Алексей прицелился и выстрелил. После нескольких выстрелов ему почудилось, что не только они стреляют по цепи. Как тараканы из щелей выползли уцелевшие солдаты и открыли огонь. Алексей в очередной раз выстрелил. Немец как-то слишком быстро упал. Но думать о мёртвых и полуживых не имело никакого смысла: живые убивают, а не покойники.
Подполз Пашка.
- Пули есть?
- Последняя.
- Граната есть?
- Нету.
- И мне не дали.
И тут, несмотря на то, что им приходилось кричать всё это время, Алексей услышал вопль Пашки: «Пушка!!!»
Так быстро Алексей ещё никогда не ползал. Сеня полусидел убитый у пушки. Весь низ живота залился кровью. Пашка посмотрел на товарища. Товарищ Лещёв, последний его товарищ, качал головой. Ясно без слов, стрелять из пушки они не умели. Груда металла, ещё пару минут назад такого грозного, стояла просто так, для красоты. Пашка достал сапёрную лопатку:
- Хоть одного по-человечески успеем похоронить.
Алексей положил Сеню.
- Жив!!!
Пашка с лихой предсмертной весёлостью заорал:
- Их похороним! По-че-ло-ве-чески-и-и! Сеня, как стрелять? Сеня, ну, Сеня?
Артиллерист говорить не мог. Шевелил губами, но слова не вылетали.
- Эту ручку крутить? Эту? Ну какую?
Семён закрыл глаза.
- Сеня, потом поспим! Какую ручку крутить?
Алексей склонил голову к губам раненого.
- Паш, Паш, он, вроде, «ствол» говорит.
- Прямой наводкой? Вон ту ручку кручу? Прямо в дуло смотреть? Отдохни, Сенечка! Готово!
Алексей поднёс снаряд к пушке, почти засунул в ствол, обернулся к артиллеристу. Понял, что что-то не так. Прямо со снарядом подошёл с умирающему, опять наклонил голову к губам и растерянно закричал Пашке:
- Какой-то колпачок ещё нужен!
Ему показалось, что Пашка думал вечно. Догадался и заорал:
- Не нужен, а «не нужен»! Скручивай давай!
Алексей видел, как Пашка попал. С первого раза! По танку. Но танк ехал на них. Медленно, но ехал. Остановился, повёл чуть пушкой. Взрыв раздался перед пушкой. Пашка выстрелил второй раз. Промазал, зато пехота полегла. Над головой с воем пролетел снаряд.
- Перелёт! Лёха, спроси, что не так?
Еле понял Алексей, что прошептал, нет, подумал артиллерист.
- Пашка, бронебойный надо! С красными колпачками!
Нашли один, скрутили головку и послали в ствол. Сеня пытался ещё что-то сказать, но связисты приникли к пушке. Облако дыма поднялось перед танком.
- Паш, он ещё что-то хочет!
- Спроси! – Пашка дослал ещё один снаряд.
- Паш, всё. Отходит. Есть просит. Вилку.
Пашка выстрелил и вдруг схватил Алексея в охапку, и бросился в ход сообщения.
…Алексей долго приходил в себя, выплёвывал изо рта землю, тыкал пальцами в уши. Первое, что услышал, это речитатив Пашки. Тот сидел на корточках на дне окопа и, раскачиваясь, бубнил:
- Пе-ре-лёт. Не-до-лёт. В точ-ку. Пе-ре-лёт. Не-до-лёт. В точ-ку.
Алексей понял, что друг его не слышит, что говорит. Схватил обе винтовки, Пашку, и оба на карачках поползли на КП.
На месте КП дымилась воронка. Блиндаж в три наката разнесло прямым попаданием. Какой-то командир в новеньком полушубке отдавал приказания, показывая на холм в тылу. Увидел Алексея, приказал:
- Товарищ красноармеец! Помогите.
Пашке стало полегче, он поплёлся за товарищем. На плащ-палатке, укрытый шинелью, лежал командир полка. Пригнувшись до пожухшей травы, шестеро бойцов несли командира до машины за холмом, новым КП. При погрузке в грузовик, командир очнулся, осмотрел солдат, узнал Алексея и сказал, как приказал:
- А, красноармеец Лещёв… Грамоту учить… Иначе как расписываться будешь… На Берлине. Учить!
Алексей впервые за день вытянулся во фронт: «Есть, учить грамоту!»
На первую батарею уже пригнали три пушки, новые солдаты палили в темноту. Страх у Алексея переродился. То ли попривык он, то ли появилась надежда, что ночью его осколок не найдёт, но он уже не всегда полз, больше на карачках, да и бегать почаще приходилось. Стрельба понемногу улеглась. Только одна пушка с первой снаряд за снарядом посылала на ту сторону. Дядька-артиллерист прокричал, поняв их недоумение:
- Пластуны маячки поставили, мы в тот коридор и садим!
В блиндаже связи телефонист пояснил:
- Разведчики-наблюдатели на линии фронта два костерка разожгли: справа наши, слева наши, посередине немчура. Вон они меж огней и садят. Вот вы закурите неосторожно, германец между ваших цигарок тоже гостинец пришлёт!
«Во, на больную мозоль наступил», - думал Алексей, переползая из одной в воронки в другую. Махорка у них оставалась ещё, а бумаги не было. Сколько уж не курили! Но в одной из воронок наткнулись на кучу разбросанных, подмоченных листков, видно, штаб накрыло. Накурились, Алексей набивал карманы бумагой и не понимал, чего же лежал рядом Пашка.
- Ты, чё?
- Так много жить не собираюсь!
- Типун тебе!
День кончился. Стрельба сошла на нет, до ночной бомбёжки можно было выспаться. Бойцы смотрели на небо, звёзды не светили, значит, была надежда, что ночью бомбить не будут. Красноармеец Лещёв ещё два часа простоял дежурным, а потом свалился на лежак, завернулся в раскатанную шинель и плащ-палатку. Снаружи резко похолодало.
Утро началось внезапно. Красноармейцев выстроили в окопе. Два командира, один, судя по красной звезде на рукаве, комиссар, другой с ромбиками лейтенанта зло ходили перед строем. Их злые лица не предвещали ничего хорошего.
- И это через два дня после дня Октябрьской Революции! – заорал неожиданно комиссар, окутавшись клубами пара. – Через два дня! Вам, что, товарищи красноармейцы, патронов мало? Чтоб бить врага? Времени много? Чтоб читать? Читать это? – и комиссар помахал перед строем пачкой листков.
У Алексея всё опустилось. На листочках виднелась свастика, а таких листочков у него целый карман.
- У кого есть это? – комиссар бросил листки в воздух и тут же уже со зловещим спокойствием приказал правофланговому собрать и сжечь.
- У кого есть, спрашиваю? – угрожающе повторил он.
- У меня! – Алексей решился.
- У кого «меня»? – заорал лейтенант.
- Красноармеец Лещёв!
- Вы знаете, что за такое полагается?
- Никак нет! – неловко соврал Алексей.
- Не знаете, - передразнил комиссар. – Сейчас узнаете. Кто ещё не знает? У кого ещё есть? Сдать оружие!
Алексей отдал винтовку дежурному.
- Ремень! – приказал комиссар. – Расстрелять!
…
Топот босых ног прервал тягостное молчание рассказчика.
- Деда, а тебя, что, расстреляли? – Вовка голубыми глазами уставился на деда. За Вовкой стояла растерянная бабушка. Она тоже впервые слышала откровения мужа. Все долго молчали.
- Нет, внучок, Пашка меня спас.
…
Алексея увёл красноармеец.
- Разрешите, товарищ комиссар полка? – Пашка попытался выйти из строя, но в окопе это сделать ему не удалось.
- Вы, что, красноармеец, не знаете новых званий?
- Извините, товарищ заместитель командира полка по политической части!
- Комсомолец?
- Так точно. Неграмотный он.
- Кто он?
- Лексей.
Лейтенант превратился в пружину:
- Догнать, вернуть быстро в строй! – приказал он Павлу.
Когда Алексея привели обратно, ничто не напоминало в окопе о расстреле. Солдаты смолили свёрнутые из фашистских листовок козьи ножки, смеялись, что-то спрашивали комиссара. Тот фотографировал камерой бойцов и вслух размышлял, как он снимок подпишет. Осмелевшие бойцы предлагали свои решения.
- А, может, подтереться?
- Военцензура не пропустит!
- Гитлера на моей ср…ке – пропустит!
- Аа, чуть не расстрелянный! Скажи спасибо другу своему-комсомольцу, да лейтенанту особого отдела. Вон он как быстро приказ старшего командира отменил!
- Спасибо, - буркнул солдат, что вызвало новый взрыв хохота.
- Как же ты, неграмотный, врага бить будешь?
- Был бы грамотным – расстреляли бы уже.
- И то верно.
Через пару часов на узле связи произошёл разговор комиссара с неведомым начальником:
- Я вас попрошу, Дмитрий Иванович, газет побольше прислать. Любых, и новых, и старых. Бойцам курить надо, бумаги нет… Дадите, дадите. Не листовки же гитлеровские курить.
Связисты с утра отдыхали. Немцы после утренней бомбёжки успокоились. Стреляли не часто и не прицельно. Связь работала. Солдаты жались к костерку на дне окопа. Морозом под 20 началась вторая военная зима.
- Паш, а ты пашистов вблизи видел?
- Пашист – это я. А они фашисты, фашисты, Лексей.
- У нас в бараке все так говорят. И в деревне тоже.
- Откуда ты?
- Мордовия. Ханинёвка. Слышал? Сто дворов. Большая. А ты?
- Рязанский.
- Паш, давно воюешь?
Павел недоумённо посмотрел на друга. Задумался.
- Третий день.
- Я – второй.
И не было дружбы на свете крепче, чем их.
После обеда Пашку убило осколком в висок. Алексей достал его документы, положил со своими. Взял зажигалку. А медальон побоялся. Прикрыл друга Пашку брёвнышками и пополз воевать дальше.
…
9 мая 2015 года, ранним утром, на одной из неприметных улиц Нижнего Новгорода остановился немолодой, но подтянутый человек в старомодных очках. Он стоял перед подъездом дома и внимательно смотрел на окна и балконы дома будто пытался найти что-то важное.
- Ну, и чего высматриваешь? – раздался женский голос из окна второго этажа. – Заходи, Вовк, не стесняйся. Я тебя сразу узнала. Код 367.
- Я тебя не вижу за деревьями, но голос твой, Сонь, ни капельки не изменился.
- Ни капельки, только старушечьим стал.
Этот голос, а точнее сказать, интонация, мгновенно перенес солидного мужчину в далёкое прошлое. Какая тут ностальгия, если вот-вот выйдут посидеть на лавочке старушки с железными послевоенными зубами, раздастся свист Сани или Андрея, вызывающих его на улицу, пройдёт Вадуля с алюминиевым самолётиком, который они неоднократно запускали с пятого этажа. Пробежит, как танк, Серёга Дизель, сверкая отколотым зубом.
- Нет, Сонь, не зайду. Времени нет.
- Так уж и нет? Полчаса здесь стоишь, на это время есть.
- Так к тебе зайдёшь и не выйдешь.
- Выйдешь. Вот тогда, когда восемнадцать тебе отмечали, не вышел бы.
- Соня, в следующий раз.
- Я это ещё десять лет назад слышала. Ладно, иди уж. Я про тебя и так всё знаю. С матерью твоей в магазине встречаюсь.
- Давай, Соня, мне ещё домой сегодня ехать.
Но далеко уйти не удалось. Приблатнённой походкой, но полусогнутых ногах, с характерным пошаркиванием сланцами под названием «Ни шагу назад» по тротуару вышагивал изрядно постаревший, потрёпанный жизнью, но вполне узнаваемый Витька Голиков.
- Вовчик, ты ли это? Какими судьбами? У, бля, ни одной сединки! А я вот проспиртованный, а всё равно порчусь! – Виктор заржал, схватил Владимира за руку и поволок к себе. Тот же обшарпанный подъезд, почтовые ящики заменены на железные, но также обгорелые, как и деревянные. Дверь в квартиру за последние полвека не претерпела никаких изменений, разве что состарилась. Пол крашенный, наполовину ободранный, с многочисленными черными отметинами от брошенных окурков, обои середины двадцатого века, изрисованные, заплёванные, задравшиеся и обнажившие подложку из старинных газет. Всё та же мебель: круглый дубовый стол, крутящаяся этажерка с пустыми блоками от сигарет и комками пыли. Комод с незакрывающимися дверками.
- Дёрнешь? – Витька протиснулся на кухню. - У, бля, нет ни х…! Дико извиняюсь, ты ж у нас не ругаешься! И не пьёшь? Здоровеньким помрёшь! – Витька снова заржал, сунул «Приму» в беззубый рот, поискал спички, не нашёл, зажёг газ, прикурил от горелки.
- Вот так и живём. У меня тут куча внуков, щас их кого в лагерь, кого в деревню послал. – Витька перетряс батарею бутылок, нашёл кучу флаконов. – Трубы горят! Ты про наших знаешь? Женька Навдаев – шеф-повар в ресторане. Андрюха – на заводе. Дизель – на пенсии, собак разводит. Мы ж с ним в литейке работали. Санька, говорят, спился, умер. А ведь чемпионом был. Вадуля… Пропал. Не знаю.
- Я знаю. В Белоруссии. С очередной молодой женой. Был у него.
Но возвращение в детство у Владимира было бы неполным, если бы не запах табака. Прокурено всё, десятилетиями. Именно в такую комнату и заходил он в гости почти полвека назад. Но, как и тогда, никак не хотел здесь задерживаться. Открыл было рот, но Виктор опередил:
- Я тя часто вспоминаю. У, бля, щас, у меня кое-что… - Витька бросился было к комоду, выгреб из одной секции содержимое, но тут же схватился за телефон. Кому-то пообещал выйти и побежал:
- Там друганы с собой принесли. Ты дверь не закрывай, давай.
«Вот уж кто совсем не изменился характером», - думал Владимир, стоя на лестничной площадке. Мимо промчался обратно полулысый небритый Витька, залетел в комнату, выбежал, пробегая мимо друга детства, сунул ему небольшой газетный свёрток.
Владимир спустился, сел на лавочку. Вот так сюрприз! Газета с ХХIV съездом КПСС. Владимир принялся было читать, но что-то заставило его развернуть газету. Внутри промасленная тряпочка, а в ней… Блестящая зажигалка, Р.К.К.А. с одной стороны, 1942, Паша К. с другой.
… Бабушка прижалась к Вовке и тихо плакала. У Вовки тоже текли слёзы, он долго сдерживался, а потом заревел. У деда убили лучшего друга! Па…фашисты проклятые! А дед продолжал в сизом дыму.
…
Немец притих. Прекратились авианалёты, артобстрелы стали редкими и жидкими. Германская армия встала. Алексей по интенсивности разговоров на узле связи понимал, что готовится что-то крупное. Полк полностью восстановили. Боеприпасов навезли на месяц. Каждый день проводилась учёба молодых солдат.
19 ноября запомнилось Алексею на всю жизнь. Два с лишним часа он лежал на вздрагивающей от залпов земле. Когда залпы стали утихать, Алексею пришлось сбегать на затихшую вторую батарею. Артиллеристы по пояс раздетые лежали без сил на грязном снегу. Молодёжь не выдержала нагрузки. Новый комполкка рвал и метал. Но дело было сделано.
Войска подняли в атаку, но атаковать было некого: сплошные трупы. Кто-то опознал по остаткам формы румынов. Но живого румына Алексею увидеть не пришлось. А вот немецкий участок кишел выжившими немцами. Стреляли со всех сторон, из-за каждого бугорка. Пару раз даже из пушек пальнули.
На семнадцатый день его войны Алексею залетел в рот осколок. Выбил зубы, сжёг язык. Лечился в Барнауле, ему там даже зубы железные вставили под конец лечения. В середине января 43-его дали краткосрочный отпуск и определили в свой же полк.
Доехать до дома Алексей вовремя не смог. Оставался всего один день, когда он мог бы на пару часов заскочить в Горький. Алексей не рискнул. А может, сыграло свою роль письмо, прочитанное соседом по палате перед его выпиской.
«Здравствуй, мой дорогой Лёнечка! Пишут тебе твоя супружница и дочка Леночка. Во первых строках письма сообщим тебе горестную весточку: Раечку нашу погубили, ироды. Уронили в яслях, так она и умерла…» Он спешил отомстить.
Алексей ехал в новенькой форме, с погонами. Новенькая ушанка приятно согревала остриженную наголо голову. Через несколько дней он её потеряет. Не жаль. Они окружили немца, битый час орали «ура» и бросали шапки вверх.
Ещё через несколько дней на смотре полка командир выкрикнул его имя.
- Ефрейтор Лещёв!
Алексей не шелохнулся, пока его не вытолкнули из строя товарищи.
- Почему нарушаете форму одежды? – строго спросил командир. А вроде не строго, а с хитрецой. Алексей не знал, что ответить. Командир был старый, тот, которого они несли тогда с Пашкой. Он был единственным, кого Алексей помнил с тех пор. Так и сказал:
- Я вас помню.
Командир обнял солдата.
- Старшина роты связи! Обеспечить ефрейтора Лещёва нашивками! А то ефрейтор рядовым ходит.
А далее как в тумане. Приказом… за проявленные мужество….героизм…награждается. Свист снаряда Алексей не слышал. Помнит только, что все лежат, а они с командиром стоят вдвоём. Осколок на излёте ударил в медаль и руку солдата. Командир схватился за шею и прошептал:
- Подними, не гоже медали на земле…
Командира унесли, выжил. А Алексей поднял здоровой рукой медаль, свою первую медаль. От осколка осталась щербинка.
…
… Как Владимир оказался у родной школы, он не помнил. Галдёж школьников вернул его в реальность. Дети шли на «Бессмертный полк». Гость прошёл по коридору, наткнулся на кабинет директора. Увидел табличку, улыбнулся, спросил первую попавшуюся учительницу, где директор. В музее на третьем этаже.
Они долго обнимались со своим одноклассником, Иван Сергеевич показывал ему музей. У одного стенда Владимир остановился и надолго замер. Потом глухо сказал:
- Давай, Иван Сергеич, твою девочку-летописца. Пиши:
«Лещёв Алексей Николаевич, ефрейтор, 1915 – 1978. А то – неизвестный».
На пожелтевшем ватмане среди прочих лежала, выменянная им на пиратский пистолет 9 мая 1965 года, с еле заметной щербинкой, медаль «За оборону Сталинграда». Конец!
