Она всю себя собрала в кулак. Если не легче, то надо что-то ещё придумать. Лекарства менять, дозировку, врача? Хоть что-нибудь надо ей было предложить, и ухватившись за соломинку она могла дальше ждать перемен. Именно перемен, а не облегчения. О том, что приходится терпеть, она не переживала, ужасом для мамы было то, что она не может победить болезнь.
В больничной палате выходя из очередного приступа она переключалась на лежащих в таком же беспомощном положении женщин. Отвлекалась на чужую судьбу и чужую боль. Только бы не жалеть себя.
После операции была жуткая реакция на наркоз. Сознание спуталось. Она перестала прислушиваться к своей болезни, ей слышались непонятные угрозы, обидные слова, все, с кем она была в послеоперационной палате, стали врагами, её надо было от них спасти. Вот так страх вырвался наружу.
Это всех измучило, и маму перевели в отдельную палату.
Раньше я думала, что отдельная палата в больнице для больных с запросами, для тех, кто может себе это позволить. Когда я лежала с аппендицитом в экстренной хирургии, в палате рядом с одной бабулей постоянно находилась сиделка, женщина средних лет из Молдавии. Она сидела и караулила бабушку, периодически отвечала на вопросы своей подопечной, закатывая при этом глаза к потолку. Каждый раз ей приходилось отрываться от телефона, который она не выпускала из рук. Когда бабушка уснула, сиделка поведала мне, что нанял её сын бабули, который живёт заграницей. Что бабуля не простая, правнучка какого-то известного художника, живёт в большом доме одна, вот сын и нанял ей сиделку, которая должна постоянно находиться с ней. Сам он приезжает редко, но всё держит под контролем, постоянно звонит. И сейчас он очень обеспокоен тем, что мама в больнице, уже договорился о переводе её в отдельную палату, разумеется, платную. Вскоре бабушку перевели от нас, правда в платной палате она была не одна, так как палата была двухместная.
В нашем случае, отдельная палата была выделена маме по необходимости, потому что в общей палате всем было с ней тяжело.
Мама уже не могла лежать, как-то примостилась полусидя на кровати и смотрела в окно. Из окна была видна больничная часовенка, наверное, на неё она смотрела. Услышав меня, она повернула голову, по лицу пробежало то ли смущение, то ли растерянность. «Я там вела себя плохо, вот меня и переселили», - сказала она, натянув улыбку. Эта улыбка получилась такой странной, чужой. Наверное, потому что нижняя губа распухла и посинела. В тот момент я должна была почувствовать, что это конец. Почему я не осталась с ней на ночь, почему услышав от врача отказ, не настояла? Ведь видела, как он отворачивался от меня, когда сообщал, что готовят маму к повторной операции, что никаких гарантий нет, а оставаться в отделении на ночь родным запрещено. Да, мы готовимся к повторной операции, всё под контролем.
Веки у мамы сами смыкались:
- Иди, я буду спать.
- Я завтра сразу, как откроют отделение, буду у тебя. Ты меня завтра жди.
- Дождусь.
И я ушла с мыслями о том, что же приготовить ей на завтра, чтобы получилось накормить.
(Продолжение следует)