Воспоминания её развеселили, она попыталась повторить невинный взгляд той маленькой девочки, которая вдруг ожила в её памяти. Рассказ всё не заканчивался, посидев немного, попросила уложить её и продолжала вспоминать. Почему она раньше мне этого не рассказывала? Или рассказывала, но рисовала всё другими красками, мрачными, невесёлыми?
Она снова прислушалась к себе, в глазах появилась тревога. Всё, устала: "Что-то мне нехорошо".
Маленькая девочка исчезла навсегда.
Как хорошо, что она появилась, побыла со мной, пусть совсем недолго.
Как поддержать её, какие найти слова, ведь ей страшно? Мне свой страх она не показывала. Один раз только обронила: «Да ладно, может мне жить осталось один понедельник…». Не хотела делать мне больно или не хотела, чтобы её жалели? А может боялась увидеть свой страх в моих глазах как в зеркале?
С врачами, когда было совсем плохо, она говорила напрямую. Говорила дерзко, вызывая доктора на откровенность. Я начинала сверлить глазами врача, хоть бы не отвечал. Как хорошо, что все медики заговаривали ей зубы, и после слов о том, что никто не помирает, что сейчас полегчает, тревога немного уходила, в глазах появлялась надежда. Она начинала себя «слушать». И как только боль отпускала, отпускал и страх. Было боязно спугнуть наступившее облегчение. Она старалась затаиться, как птичка в гнездышке в своей кровати. Она действительно стала похожа на маленькую птичку, особенно после того, как попросила себя постричь. Волосы совсем не слушались, торчали, как пёрышки из хохолка у птенчика, маленького беззащитного воробышка.