Рассказ из жизни столичной золотой молодежи 19 века.
Недавно я зашел к Борелю, часу во втором по полудни, спросил себе кофе (которое, между прочим, стоит 20 копеек) и уселся возле столика у окна, выходящего в Морскую. Немного поодаль сидели три джентльмена. Один из них, упитанный телец с горбатым носом, оседланным пенсне, пожирал котлетку, а другие два, гораздо моложе, курили папиросы, сбрасывая золу не в близстоящую пепельницу, но в рюмки с недопитым хересом.
Жиряк принадлежал к числу тех смертных, у которых сало берет решительный перевес и которые, если рождаются с хорошими умственными способностями, даже развитыми впоследствии, то значительно притупляют их постоянным обжорством и безграничным тунеядством, проводя жизнь по способу, довольно распространенному в Петербурге. Я встречался с этой личностью и хоть не был знаком с нею, но слышал не раз, как толстяк говорит непроходимые глупости, разумеется, по-французски. И меня всегда удивляло, что некоторые весьма неглупые люди находили его разговор приятным и даже блестящим. Это такая тупица, такая олицетворенная пошлость, каких могут только производить столицы и та жалкая среда, которая силится и стремится вести свой образ жизни не по средствам.
Собеседники его были, что называется, хлыстики. Один, впрочем, с довольно выразительным лицом, а другой так себе, нечто бесцветное, но судя по костюму и по великолепной собаке, к которой относился он в качестве хозяина, можно было судить, что он не обижен фортуной. Разговор их вертелся на чем он вертится всегда у людей подобного рода, и я не обратил бы на них внимания, так как этих господчиков не занимать стать по ресторанам, но случилось обстоятельство, заставившее меня послушать их беседу. Один из хлыстиков с подфабрёнными усиками бросился вдруг к окну.
«Посмотрите, как несется Эмилия!» — сказал он.
«А, черт с ней, — отозвался толстяк, - Эмилия была в моде в прошлом году, но теперь в нашем кругу она не пользуется репутацией».
«Не потому ли, что князь Тротуаров с ней не в ладах?»
«Нет, моншер, — заметил другой хлыстик, говоривший менее прочих, — не только князь Тротуаров, но недалече, как вчера и граф Маркизов едва не побил ей морду».
«Да за что же?»
«За то что слишком уж зазналась, — сказал толстяк, — ведь эти женщины забываются очень скоро перед кем угодно».
«Чем же она так разобидела Маркизова?»
«Ты знаешь, что она в близких отношениях с Бертой, ее подругой? Ну, вчера у Доротта Маркизов заприметил одну прихорошенькую девочку. Знаешь, свеженький сюжетец. И начал, как и всякий порядочный человек…
«Еще бы!!!»
«Не успел Маркизов предложить этой новенькой порцию мороженого, как Эмилия подскочила к нему и сделала скандальную сцену. Хорошо, что partie de plai состояло из наших».
«Ну?»
«Ну, Маркизов отделался только энергическими мерами. Во-первых, обругал ее как следует, потом сказал, что и Берта такая же сволочь, и что он давно уже собирался бросить ее. И, наконец, схватив графин, дал слово пустить его в физиономию Эмилии, если она не оставит его в покое».
«Браво! Я всегда надеялся, что Маркизов постоит за себя».
«Но ведь, господа, Эмилия все-таки одна из красивых женщин!»
«Была когда-то. Впрочем, я тоже уважал ее за одно, - сказал толстяк, вытершись салфеткой и закуривая папироской, - она всегда умудрится добыть себе великолепных пару рысаков».
«А-а-а, спортсмен заговорил в тебе, любезный Кукельванов».
«Да как же! Может ли быть что выше этой страсти? Вот как, месье. Признаюсь откровенно, я очень люблю хорошеньких женщин. Люблю также пожевать произведения дельной кухни. Но пронестись на добром кровном рысаке — моё единственное наслаждение!»
«Мы это знаем…» - подхватил, засмеявшись, обладатель собаки.
«Ах да, моншер, я слышал, мне говорил Петя, что в русских газетах начали сильно негодовать на быструю езду»
«Кто же читает русские газеты? Ха-ха-ха!»
«Петя сказывал, что нас уже начали называть рысачниками».
«Что ж удивительного? Все эти, моншер, фильетонисты и прочая пишущая челядь делает это из зависти. Иной во всю жизнь не ездил на кровных рысаках».
«Нападают, видите ли, что будто бы давим народ».
«Это подлость, это чистейшие доносы. До чего может дойти необразованная литература? Видите, господа, у нас еще рано давать волю прессе!».
«Ну, если хочешь, то бывают случаи…»
Толстяк засмеялся.
«С кем не случается несчастье? Но ведь и то сказать. Посмотри, как неосторожно эта la canaille, которая шнаряет через улицы! Мне был случай, честное слово, один раз какой-то оборванец нарочно подвернулся. Я только что купил рысака у Лукина и поехал на Невский в новой эгоистке. У Гостиного двора, против Пассажа, идет высокий господин в дрянном пальто и даже не прибавил шагу! Мой Михаила кричит ему: «берегись!», а он и слушать не хочет. Разумеется, Михаила своротил, сколько можно было, потому что случилось это днем, и все-таки зацепил негодяя. И задел слегка, а он, бестия, упал нарочно и закричал».
«Ну, а ты что же?»
«Странный вопрос. Разумеется, велел прибавить ходу, и прежде чем собралась толпа и подбежали городовые, я был уже на Адмиралтейской площади».
«Но как же осмелиться называть нас рысачниками? Мне, ей-богу, Петя сказал, что так и напечатано!»
«Большая важность. Кто же из порядочных людей обратит на это внимание? А что будут толковать в тех паражах где имеют вес русские газеты, согласитесь…»
«Ну, Кукельванов, ты это не говори».
«Отчего не говорить? Я, моншер, знаю…»
«Однако Петя человек недюжинный и принадлежит к нашему кружку».
«Ты, как я вижу, еще птенчик и птенчик не оперившийся. В газетах перецеживают только приказы по полиции. Разве мало было самых строгих приказаний о прекращении быстрой езды по городу? Уж если я после этих приказов все-таки езжу как ездил, то надеюсь, что какой-нибудь доморощенный наш фельетонист меня не испугает».
«Да я говорю не о том, пугаться нечего. А как сметь печатно называть нас рысачниками? Вот что обидно!»
«Обижаться? Фи, моншер, неужели же ты дошел уже до такого жалкого состояния, что тебя может обидеть бумагоморатель, который добывает себе хлеб литературной работой? После этого я могу обижаться на каждого паденщика!»
«Браво! — воскликнул обладатель собаки, - наш Кукельванов сегодня в ударе! Я предлагаю тост в честь его и велю подать бутылку шампанского! Эй, горсон!»
Шампанское было подано. Молодые люди наскоро выпили несколько бокалов, кликнули гарсона. Все потребованное велели записать на чей-то счет из них и, напевая французские песенки, вышли из ресторации. Я последовал за ними. У трактира стояли несколько щегольских линеек, запряженных кровными рысаками.
«Ты куда, Сеня?»
«Хочешь, Кукельванов, я скажу?»
«Говори…»
«К Эмилии! Ха-ха-ха!»
«Вот вздор! Нет, я к тётушке».
«Да, она могла бы быть тебе и тётушкой…»
«А вечером - там?»
«Непременно.»
«А мы же Кукельванов?»
«Мы, как водится, зададим кончик к Аничкину. Хочешь на пари?»
«Теперь переделывают мостовую…»
«Для истинных спортсменов это ничего не значит. Будет скачка с препятствиями!»
«Не опрокинуть бы кого…»
«Трусишка! Ты испугался фельетонистов!»
«Тут дело не в фельетонистах, а, того и смотри, городовой поймает…»
«Ну, уж я держу какое хочешь пари, что мы с Михаилой уйдем от десятка городовых! Едем, в самом деле. Мне нужен сегодня вечером букет, согласен на пари? Обгонишь до Аничкина моста, я угощаю тебя ужином. А не обгонишь - должен заказать букет в 15 рублей».
«Пожалуй, только начнем при выезде на Невский, а то здесь трудно».
«Все равно»
Джентльмены, усевшись каждый на своего рысака, поехали один за другим на проспект, лавируя между множеством экипажей.
«Петербургский листок», 1860-е.
Спасибо, что дочитали до конца, за подписку, лайк и комментарий! До новых встреч.
#проза #питер #спб #история #петербургскиетипы