Начало
Обеспокоенная отсутствием Милы, баба Жоля не сразу заподозрила неладное.
Когда домовые прибежали с криками, что Милка пропала, а Кайку видели летящей на помеле в сторону пущи, она подумала поначалу, что девушки отправились искать Родиона. От Кайи пакостей бабка не ждала, поскольку молодая рагана вряд ли бы решилась нарушить равновесие. Не в её это было интересах.
Но когда на деревню опустились сумерки, а подруги так и не вернулись, баба Жоля поняла, что это не к добру.
Сама она не полностью оправилась от ритуала, который провела в дрыгве, и до сих пор чувствовала вялость и слабость. И всё же заставила себя подняться и потащилась в потайную комнатёнку, где хранились особенные вещи-помощники. Порывшись среди них, выбрала небольшое старинное зеркало со стёртой амальгамой, с помощью его собиралась узнать, где сейчас находятся девушки.
Установив зеркало на столе, бабка приготовилась смотреть. Бестолково мечущихся вокруг печурника с хохликом услала во двор, чтобы не мешали.
Когда их скрипучие голосишки отдалились, положила ладони на стекло и принялась шептать. Поверхность постепенно нагревалась, и когда руки стало невозможно удерживать на ней, развела их по сторонам да вгляделась в чуть подрагивающую гладь. Неясные образы скользили под ней, плелись паутиной, свивались в темные упругие кольца, распадались на серые пульсирующие комки... Постепенно они становились всё чётче, пытаясь сложиться в единую картину, и вот уже перед бабкой промелькнули и Кукушкин холм, и камень с лежащим на нём Родионом, и логово окаяныша в стволе, и он сам, вместе с лесным дядькой, удерживающий Милу возле поганой берёзы...
— Ах, старая колода! — Жоля схватилась за голову, заругалась на себя. — Не зберагла дзяўчынку! Недагледзела!
От неловкого движения зеркало поехало по столу, и изображение пропало. Но бабка и без того увидела достаточно и поняла, что ситуация складывается критическая. Мила попала в большую беду, увязла в ней, как муха в паутине.
За дверью грохнуло, послышались вскрики, и в комнату ввалился клубок из сцепившихся тел. Он подкатился Жоле под ноги и распался на четырёх растрёпанных домовиков.
— Яны першыя пачалі! Мы іх не пускалі! (Они первые начали! Мы их не пускали!) — пожаловался печурник хозяйке, тяжело дыша. Толстенькие пушистые его бока ходили ходуном, усы воинственно топорщились.
— Першыя! Першыя! — подтвердил икающий от негодования хохлик. — Заявилися незваными, недотымки!
— Сподмогни! Выслухай нас! (выслушай нас) — проигнорировав возмущённые жалобы Жолиных домовых, худой котяра в красном сапожке уткнулся бабке в колени. — Милка бабыну силу забрала! А сама в вянке-е-е!
— И под тяготой, под тяготой ходить! — подхватил за приятелем перьевой комок на цыплячьих лапках.
— Изменилася! Злая стала! Нас в дрыгве потопить собралася!
Ыть и Вось всё время обрывали друг друга, сбиваясь на невнятные причитания, но баба Жоля прекрасно поняла их путаный рассказ.
Тяготу, которую умудрилась принять на себя Мила, она как раз и не доглядела, зато теперь стало ясно, почему Мила так внезапно изменилась и совсем не думала об осторожности.
— Потопить нас хотела! — повторился Вось и шмыгнул носом. – Спасибо, Наська спасла!
— Наська хорошая! Смолянки все такие. – подтвердил встопорщенный Ыть. И не давая Жоле вставить ни слова, бессвязно пустился рассказывать про пребывание у Петриковишны.
Однако баба Жоля слушала хохлика в пол уха. Потянув из-под стола корзинку, закружила по комнате и принялась собирать в неё разные странные предметы: перемотанный бечевой пучок из тонких веток, ножик, пустой пузырёк, старую тряпку с остатками выцветшей вышивки по краю.
— Ты чаго удумала, гаспадыня? — при виде тряпки хатник сильно встревожился.
— В дрыгву пойду.
— Чаго-о-о в дрыгву-то?
— Таго! Милу вызволять надо. Если ишче не поздно.
— Не позна! Кайка Милку отбила. Они и с энтим, из ярчуков, теперя у таемным месцы (в тайном месте). – сообщил бабке Вось, с подозрением принюхивающийся к корзинке.
— Адкуль вядома? (Откуда известно?) — ревниво покосился на него хатник.
— От смолянки. От Наськи. Яна (она) за ними следить.
— Кайка плохое удумала! Бабку! Одру поднять хочеть!
— Петриковишна так и сказала! Яна ніколі не памыляецца! (Она никогда не ошибается).
— Ніколі не кажы ніколі. (Никогда не говори никогда) Памылілася ваша Петриковишна. (ошиблась ваша Петриковишеа) — баба Жоля потуже затянула платок и подняла с пола корзинку. — Кайка вовсе не собиралась поднимать Одру. Одру подниму я.
Проигнорировав последовавшие за этим заявлением перепуганные вскрики и охи, бабка велела Восю с Ытем показать дорогу к месту, где обитала Петриковишна.
— Навошта табе? Навошта?? – заверещали квартетом домовики.
— Переговорить с ней хочу. Уточнить кой-чего для полноты картины.
— Так ночь на дворы! Не пушчу! – хатник прыгнул к дверям, пытаясь загородить проход.
— Няможна тебе в ночь итить! – пищал рядом с ним колючим комочком один из хохликов. — И вообще — няможна! Не сладишь с ведь с лихозоркой! Выпустишь в мир упырыцу!
— Не пушчу! — снова повторил хатник и, распушившись в большой серый шар, вытянул к бабке когтистую лапу — пытался напугать.
— Лучше отойди сам. Не заставляй применять силу. — тихо попросила Жоля, и было в ее голосе что-то такое, что домовику пришлось сдаться.
— Вы хоць не оставьте её! — попросил он Вося с Ытем, и те понуро кивнули.
Ночь выдалась тёмная, глухая. С болотины наползал холодный туман. Пуща шумела тревожно, словно не одобряла бабкино решение. Под ноги лезла мелкая нечистая пакость, стремясь запутать, повалить. Жоля то и дело сплёвывала да прищёлкивала пальцами, отгоняя назойливых проныр, а в мыслях продолжала себя корить.
Как могла не доглядеть тяготу?! Как не заметила очевидного?!
Всё от того, что ослабела после обряда, сделалась невнимательной. Устала. Только и думала, как быстрее добраться до дома да прилечь.
И в Кайке непростительно ошиблась! Понадеялась, что та переняла от бабки не только умения и силу, но мудрость, способность вовремя сдержать себя.
А Мила смолчала, ни в чем ведь не призналась. Наверное, не хотела её тревожить. А может, и не думала о ней...
Такая ноша даром не проходит. Тягота оставляет след, подталкивает на действия, которые в ином случае никто не стал бы совершать.
Вот и Мила не обратила внимания на просьбы домовых. Наоборот, еще сильнее захотела завладеть силой Сани и обратить её во зло...
Тревожно шумели камыши, дорожка становилась всё уже, всё сырее. Под ногами зачавкал влажный моховой ковёр. Болотные огоньки слабо блазнили вдалеке, помигивали тускло зеленым и гасли.
— Прыйсці (пришли), — шепнул помалкивающий до этого Вось и первым сунулся с тропинки под гнилую корягу. Ыть юркнул следом, и уже снизу поманил Жолю, чтобы спускалась.
Петриковишна — Петриковская мара — проживала отшельницей, не допуская до себя никого из людей. Знала, насколько угнетающе действует на них её соседство. Выбрав спокойствие и сырость темной недоступной пещерки, вела полусонное существование, ни во что не вмешиваясь и отрешившись от суеты.
Спустившись в её владения, баба Жоля мгновенно почувствовала, как наваливается тяжёлым гнётом тоска, и сердце больно задёргалось, как будто от него принялись отрывать по кусочку.
— Давно человеком не воняло... — в луже тяжело завозилась чернильная туша.
— Здравствуй, цётка Петриковишна! — бабка поклонилась в пояс и положила на пол пучочек перевязанных веток из корзинки. — На зубок тебе принесла гостинчика. Ты спробуй, а я совета спрошу. Разговор важный имеется.
— Разговор? — туша приподнялась на коротких лапах-отростках, рассматривая Жолю. В выпученных тусклых глаза мелькнула искра интереса и тут же погасла. — Чую-чую, что за разговор. Мнилося мне, что раганка Одру поднять хочеть. А оказалося, что шептуха на лихозорку нацелилася!
— Должна я Кайю остановить! Иначе ведь совершит непоправимое! И души невинные сгубит. И всё вокруг себе под пяту возьмёт.
— Слаба ты еще, едва трепыхаешься. Только ведь колыбельную им пела.
— Слаба. Правду говоришь. Да нет времени восстанавливать силы.
— То то и да то! Слаба ты, Жолина. Не выдюжишь.
— Справлюсь. Чтобы поднять Одру сил хватит.
— А обратно уложить? У тебя будет время ад паўночы да паўночы. (от полуночи до полуночи)
— Знаю. Думаю, что успею. Обязана успеть. А если нет... обещай, что поможешь. — в голосе Жоли прозвучали просительные нотки.
— Вот вы людзі! (люди) Сами выдумываете себе работу, а кто-то должен завершать...
— Не за себя ведь прошу, за деревню нашу! И за пущу! Сама же знаешь, на что способна упырыца.
— Наверх не пойду. Наську пошлю смотреть. Через неё будем сообщаться.
Петриковишна завозилась, а потом, неожиданно, издала громкий свист.
У Жоли заложило уши.
Забившихся в угол пещеры домовиков разметало по сторонам.
— Чаго надоть? – смолянка Наська обнаружилась на моховой подстилке. В одной лапке держала извивающегося червяка, собираясь им закусить.
— С ней отправишься. Моими глазами побудешь. – показала Петриковишна на Жолю.
— На что смотреть-то надо?
— На обряд. Лихозорку поднять надоть. Противу раганы пойдёть.
— Кайку давно пора укротить. Ярчук с девкой у неё в избушке. Девка не в себе малость...
— А ярчук?
— Его закляла. По повадке обратила зверем.
— Откуль знаешь? – сунулись к смолянке Вось с Ытем, но Петриковишна шикнула на них, и домовых смело словно веником.
— Дорогу в избёнку запомнила?
— А то! Найду, ежели понадобиться.
— Ну, тогда за дело. И помни, Жолина – времени у тебя от ад паўночы да паўночы!
— Такое не забудешь, — пробормотала бабка и, поклонившись, полезла из пещеры наверх.
— Глаз с неё не спускай! – приказала Петриковишна Наське да вздохнув поглубже, полностью погрузилась в вонючую жижу.
Домовых к обряду не допустили. Они еще долго маячили на краю начинающихся глухих топей, с тревогой наблюдая, как туман размывает фигурки бабки и смолянки.
Несмотря на ночь, Жоля продвигалась уверенно. Наська маячила позади, готовая откликнуться на любую просьбу.
Когда они подошли к косо торчащей над топью седой от старости ели, баба отставила корзинку и, опустившись на колени, плавно провела руками над затянутым ряской оконцем воды.
Сделала это не раз, и не два. Наконец, словно нащупав что-то нужное — принялась шептать.
Это были даже не слова, так, отдельные звуки. От них словно волны расходились по воздуху, собираясь над оконцем в вязкий бесцветный комок.
Протянув руки, Жоля прикоснулась к нему и силой бросила вниз. Ряска брызнула по сторонам, обнажившаяся под ней тёмная вода взялась пузырями. Они вспухали и лопались с тяжёлым стоном, а бабка всё продолжала шептать.
Один из пузырей внезапно начал расти. Он поднимался над топью, постепенно вытягиваясь и меняясь, пока не обратился тонкую и почти прозрачную старуху. Она казалась сплетённой из паутины и была совершенно сухой, несмотря на то, что выбралась из болота.
Жоля приблизилась к ней и, потянувшись, набросила на голову вышитый платочек, что прихватила из дома.
— Паспець да паўночы (Успеть до полуночи). – повторила про себя как заклинание и затянула узел.
Лицо лихозорки смялось словно бумага, паутина разорвалась, освобождая глаза. В мутной бесцветной жиже плавали красноватые зрачки, ни на чём не фокусируясь.
— Нужно остановить рагану, — глухо произнесла Жоля. И снова принялась нашёптывать, оглаживая поднятую руками вдоль тела. Она повторила это несколько раз, а потом повернулась и пошла назад, и Одра переваливаясь и оступаясь, пошаркала следом.