1. Кто эти крестьяне? Где мама?
Ну, давайте, взрослые детушки, рассаживайтесь, где кому удобно, и начнём читать сказку как Пушкинскую, по-умному.
За горами, за лесами,
За широкими морями,
Против неба - на земле
Жил старик в одном селе.
У старинушки три сына:
Старший умный был детина,
Средний был и так и сяк,
Младший вовсе был дурак.
Это — редакция 1861 года, а в первой редакции, - 1834, - было так:
За горами, за лесами,
За широкими морями,
Не на небе, — на земле,
Жил старик в одном селе.
У крестьянина три сына:
Старший умный был детина,
Средний сын и так и сяк,
Младший вовсе был дурак.
(А как в нашей рукописи я, к сожалению, не знаю. Но дедушка, когда читал мне сказку наизусть, произносил стих «Против неба — на земле», - который и включал сразу мой интерес к этой сказке; и старик точно был назван «старинушкой», - так что это был вариант 1861 года).
Что отличает эту сказку от пушкинских сказок, это то, что герои её — крестьяне. У Пушкина среди сказочных героев есть цари, царицы и царевны, королевичи и князья, поп с попадьёй, дьяк с дьячихой (в не написанной сказке об Илье Муромце), - но крестьян вроде нет? Балда? А кто он? Свободный человек, который шляется по базарам? На крестьянина вроде не похож. Даже старик со старухой в «Сказке о рыбаке и рыбке» - кто они? Рыбаки? Крестьяне, не пашущие землю, а ловящие рыбу? А тут вдруг — самые настоящие крестьяне! От сохи, и с сохой…
«Братья сеяли пшеницу
Да возили в град-столицу,
Знать, столица та была
Недалече от села.
Там пшеницу продавали,
Деньги счётом принимали,
И с набитою сумой
Возвращалися домой»…
Крестьяне явно не крепостные, не помещичьи. Они сами распоряжаются своей пшеницей. Соседей у них по селу тоже как бы никаких нет. (Есть только соседка, - за забором, - а больше никто не упомянут). Автономное какое-то хозяйство. Вольные хлебопашцы? Хотя в сказке и упомянуто, что они «оброк платить должны». То есть, барин добрый, примерно как Онегин, который
«Ярем ... барщины старинной
Оброком легким заменил;
И раб судьбу благословил».
Мне могут возразить сторонники традиционного автора, что вот это они и есть Сибирские крестьяне, не крепостные, а Град-столица — это город Тобольск. И нечего тень на плет Ершова наводить! Погодите! А откуда това господин Ершов так хорошо знал крестьян, их «свычаи и обычаи», если никаких крепостных у его родителей не было, и вообще он с крестьянами напрямую не сталкивался? Его отец был полицейский чиновник, а мама — из купеческого рода, купчиха. Кстати, почему у братьев есть старик-отец, но нет старухи-матери? Это очень странно. Для Ершова странно, потому что он сам тогда имел старуху — мать, которую очень нежно по-сыновьи любил, как пишут ершововеды… Почему не вставил в сказку матушку? Какая-то противоестественная сказка, - мама даже никак не упомянута. Хоть один стих (то есть, два) можно было ей посвятить, например таких: «Мать-старуху, ко печали, Наши братья потеряли»»… Ну, я не поэт, а поэты могли же придумать хоть какое-то объяснение отсутствию в этом автономном хозяйстве хозяйки? Но почему-то не придумали. Вопрос этот — к Петру Ершову. К Александру Пушкину такого вопроса нет, поскольку он систематически игнорировал у своих героев «родителя номер один», - то есть, маму. У Онегина нет мамы, и это никак не объяснено и не оговорено; у Ленского нет ни мамы, ни папы, - но о них всё же упомянуто: «отца и матери в слезах почтил он прах патриархальный»; о матери Лизы Муромской не сказано напрямую, только упомянуто, что отец её овдовел; мать Алексея Берестова «скончалась при родах», и значит он её тоже не знал… Для героев Пушкина не знать мамы — дело обычное. И уже вот это отсутствие матери выдаёт здесь коготь Льва.
И позвольте мне здесь высказать своё мнение об этом. Старуха-мать здесь не упомянута, потому что она здесь не нужна. Не читателю, естественно, читатель был бы рад и со старушкой познакомиться, я думаю. И в одной из популярнейших переделок «Конька-Горбунка», - в «Коньке-Скакунке» Басова-Верхоянцева (1906 год), мать как раз присутствует
Жил да был старик Данил,
В землю силушку ронил.
У него была старуха,
Невеличка, а воструха:
Принесла ему детей,
Трех погодков сыновей.
Вот здесь всё нормально, всё патриархально. Так и видишь это «невеличку, а воструху», - преобразованную из няни Тани Лариной: «А то, бывало, я востра!»..
Ну, так вот, я вам говорю: автору эта старуха здесь не нужна; лишняя она…
Не понимаете? Не понимаете, почему в крестьянском хозяйстве женщина вдруг — лишняя, - как же лишняя, - а кто же им, четверым мужикам, «приберёт и приготовит», и постирает, и по головкам погладит?..
Да ни фига не дождётесь! Онегина никто не гладил (потому что от мадам этого трудно ожидать), и эти обойдутся. Жестоко? А что делать! Воля автора — закон. А закон, как ещё Цицерон заметил, - хоть и dura, - но - закон!
Вот так, даже поставив этот, первый, вопрос о старухе и полнейшем отсутствии её присутствия в сказке, мы приходим к автору — Пушкину. Ну, собственно, мы считаем, что у нас в руках и рукопись этой сказки — Пушкинская. Так почему же всё-таки у Пушкина нет старухи?
Мой ответ: потому что эти люди только с первого взгляда на них — крестьяне. Это — версия для глупых, для детей, для автора — Ершова. Пушкин под крестьянами подразумевал не крестьян; не крестьян, а дворян. Погодите возражать! И, собственно, зачем возражать? У Пушкина, по-моему, единственного в мировой литературе, дворянка Лиза Муромская добровольно и охотно рядится крестьянкой Акулиной. Да, было такое, что дворяне представлялись простолюдинами, но в основном из-за каких-то трагических обстоятельств в их жизни, - а, чтобы переодеться в крестьянку так весело и играючи, — где ещё вы такое видели, у какого автора, кроме нашего Пушкина? Можно выдать цветочницу за герцогиню, но какая герцогиня захочет торговать на рынке цветами?! Да и сам Пушкин был готов выдать себя за крепостного крестьянина госпожи Осиповой. И ещё у него есть такое произведение, которое озаглавлено Отрывок, где можно прочесть следующий текст:
«Будучи беден, как и почти все наше старинное дворянство, он, подымая нос, уверял, что никогда не женится или возьмет за себя княжну Рюриковой крови, именно одну из княжен Елецких, коих отцы и братьи, как известно, ныне пашут сами и, встречаясь друг со другом на своих бороздах, отряхают сохи и говорят: «Бог помочь, князь Антип Кузьмич, а сколько твое княжое здоровье сегодня напахало?» — «Спасибо, князь Ерема Авдеевич...».
Вот вам и пашущие дворяне, с сохой!
Правда, где таких дворян увидел Пушкин — непонятно! Никакие — даже самые бедные дворяне, - никогда не пахали сами! (По крайней мере, пока на пашню не вышел граф Толстой; но до этого ещё далеко!).
Так о ком же говорил Пушкин в этом Отрывке? Прежде всего, он говорил — о себе. А кто он? Поэт, писатель… Ну, и те «отцы и братьи, что пашут сами», - это так же — поэты и писатели. Видите, - «отцы и братьи», - никаких матушек нет. Потому что женщины, если и бывали поэтами и писателями, то их было так ничтожно мало по сравнению с писателями-мужчинами, что можно было и не учитывать. И, судя по всему, Пушкин не любил женщин-писательниц. Он ещё мог допустить полумифическую Сафо, но пишущих современниц, - ни Анну Бунину, ни Каролину Яниш, не говоря уже о собственной жене, вздумавшей вдруг писать стихи, - Пушкин не воспринимает серьёзно. И, - опять же, - прозу женщина ещё может писать, переводами, как Ишимова, может заниматься, или мемуарами, как Дурова, но поэзия, - по Пушкину — чисто мужское дело. (Увы вам, Анна Ахматова и Марина Цветаева! Впрочем, вы ведь сами настаивали на мужском обращении к вам: «поэт», - так что тоже понимали, что это мужское занятие).
Да и вот что говорит нам сам Александр Сергеевич:
"Жалуются на равнодушие русских женщин к поэзии полагая тому причиной незнание отечественного языка; но какая же дама не поймет стихов Жуковского, Вяземского или Боратынского? Дело в том, что женщины везде те же. Природа, одарив их тонким умом и чувствительностью, самою раздражительною, едва ли не отказала им в чувстве изящного. Они вообще смешно судят о высоких предметах политики и философии, нежные умы их не способны к мужественному напряжению мыслей, предметы изящных искусств с первого взгляда кажутся их достоянием, но и тут, чем более вслушиваетесь в их суждения, тем более изумитесь кривизне и даже грубости их понятия. Рожденные с чувствительностию самой раздражительной, они плачут над посредственными романами и холодно читают красноречивые трагедии Расина. Поэзия скользит по слуху их, не досягая души; они бесчувственны к ее гармонии; примечайте, как они поют модные романсы, как искажают стихи, самые естественные, расстраивают меру, уничтожают рифму. Вслушайтесь в их суждения, и вы удивитесь кривизне и даже грубости их понятия... исключения редки". / А.С. Пушкин. 1827.
«Исключения редки...», - потому и нет никакой старухи, никакой крестьянки, никакой жены, никакой матери у наших мужичков. Потому что мужички наши — поэты.
И сеют они «разумное, доброе, вечное», в п о э т и ч е с к у ю пашню.
Помните:
«Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя —
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды...» ?
И эпиграф к этим стихам, из Евангелия: «Изыде сеятель сеяти семена своя...».
Вы спросите, могу ли я назвать имена этих поэтов?
Да. Могу. Старик — отец — это Николай Михайлович Карамзин. Вы возразите: разве он — поэт? Вообще, да, и поэт — тоже, хотя стихи его не так известны, как «Бедная Лиза» и «История государства Российского», но они есть. Конечно, его более следует считать историком и преобразователем русского языка, нежели поэтом. И, вроде бы, на его место лучше поставить другого «старика» — Державина, - который «… нас заметил и, в гроб сходя, благословил». Но — не получается. Дело в том, что именно Карамзин был вхож в дом Сергея Львовича Пушкина, именно он видел ещё маленького Сашу (вернее, маленький Саша видел его). И именно к «карамзинистам» принадлежали все три Пушкина — Василий, Сергей и Александр, - в споре с «шишковистами». (Сторонники Карамзина объединились вокруг литературного общества «Арзамас», «шишковисты» создали группу «Беседа любителей российской словесности»).
А ещё именно Карамзин, в шуточных стихах на новый, 1799 год, представленных как «Предсказание Нострадамуса», после всех шутливых и вздорных предсказаний, последним, вдруг написал пророческий стих: «Чтоб всё воспеть, родится вновь - Пиндар». / Письмо И.И. Дмитриеву, от 30 декабря 1798 года.
(Вспомнил ли он об этом потом, в 1816 году, или после? Сопоставил ли? Знал ли об этом сам Пушкин? Наверняка. Тогда вся переписка была известна ближнему кругу).
Пиндар считался лучшим из 9 лириков Эллинистической Александрии. Его слава в Греции была так велика, что, даже спустя сто лет, когда Александр Македонский покорил восставшие Фивы, он повелел сохранить лишь храмы богов и дом поэта Пиндара.
Итак, старик-отец — Карамзин. А три брата? Начнём с младшего, дурака Ивана, - главного героя сказки. Кто у Пушкина может быть главным героем, как ни он сам? Вы скажете, что есть ещё заглавный герой — Конёк-Горбунок, - и Лацис и Козаровецкий именно его считают «альтер-эго» Пушкина? О коньке речь впереди. Но среди этих трёх Пушкин соответствует именно Ивану, - и по возрасту, и по нахождению «внизу», - как бы внизу, - иерархии.
А кто его братья? Какие это поэты? Думаю, что это поэты — Пушкины. Да, снова Пушкины. Ну, может, ещё и Дельвиг с Кюхельбекером, и Жуковский с Вяземским. Но это — второй и третий ряды прототипов. В первом, главном, ряду — отец и дядя Пушкина — Сергей Львович и Василий Львович Пушкины. Почему я в этом так уверена? Потому что без них не было бы нашего первого поэта. Без этих «сеятелей пшеницы» младший брат не осуществился бы. А Василий и Сергей считались стихотворцами; то есть, не только Василий, которого мы знаем как поэта, но и Сергей, писал стихи. Их называли - «братья-поэты». И им тоже одно время старик Державин хотел передать свою лиру (он рано начал её передавать и много кого хотел благословить). Это — семья «дворян-пахарей» - Пушкиных, - впервые ставших поэтами; потому что до двух братьев-стихотворцев все Пушкины были «приличными людьми». Были окольничие, ловчие, стольники, сокольничие, думские дворяне, воеводы, - но виршеписцев - скоморохов никаких и никогда не было! И вот — во второй половине восемнадцатого столетия, - явились два брата.
В сказке они переставлены по старшинству: старший, Василий, стал средним — Гаврилой, а младший, Сергей, старшим — Данилой. Здесь градация идёт по степени талантливости и одержимости поэзией: «умный детина» - тот, кто менее всего склонен «для звуков жизни не щадить»; «так и сяк» - человек, пишущий стихи, но не сделавший это единственной страстью своей жизни; а младший - «вовсе дурак», - вот именно такой поэт, что пойдёт умирать за Поэзию.
Это понимал, например, Сергей Есенин, насчёт такой градации, применимой именно к поэтам: «умный» — самый бездарный, «так-сяк» — и есть так-сяк, и «дурак» — самый талантливый.
Вот что пишет Есенин: «В моем посвящении Клюеву я назвал его середним братом … Значение среднего в «Коньке-горбунке», да и во всех почти русских сказках — «так и сяк»», - в письме Иванову-Разумнику, датированному концом декабря 1917 года.
Странно это – «да и во всех почти русских сказках», - когда ничего подобного в русских сказках нет, и всегда два старшие брата – «умные», а третий, младший, - «дурак». «Так и сяк» есть как раз т о л ь к о в «Коньке-Горбунке»!
Но здесь важно для нас не это, а другое, - то, что Есенин назвал тремя братьями – трёх поэтов! Кольцова, Клюева, и себя.
С ним согласен в этом и Александр Блок, который записывает в Дневнике:
А.А. Блок. Из дневников и записных книжек:
4 января 1918 г.
О чем вчера говорил Есенин (у меня).
Кольцов — старший брат (его уж очень вымуштровали, Белинский не давал свободы), Клюев — средний — «и так и сяк» (изограф, слова собирает), а я — младший (слова дОроги — только «проткнутые яйца»*).
*И из лона голубого,
Широко взмахнув веслом,
Как яйцо, нам сбросит слово
С проклевавшимся птенцом.
/ С.А. Есенин. Преображение. (Посвящено Разумнику Иванову).
Есенин – «младший брат», Пушкин – «младший брат»… Есенин сравнивал себя с Пушкиным, сравнений с Ершовым у него – нет. (Что странно, не правда ли, ершововеды?..).
Ну вот вам и три брата: Данило — Сергей Пушкин, Гаврило — Василий Пушкин, Иван — Александр Пушкин. Кстати, эти имена — Данило и Гаврило, - возможно, Пушкин взял у двух ручьёв, притоков реки Осередь в Воронежской области, которая сама является притоком Дона. (Через Воронежскую область поэт проезжал на Кавказ и обратно).
Как-то, имея в виду их членство в Арзамасском обществе, дядя Василий попытался назвать лицеиста-племянника «братом» (письмо это не сохранилось), на что племянник ответил:
«В письме Вашем Вы называли меня братом; но я не осмелился назвать Вас этим именем, слишком для меня лестным.
Я не совсем еще рассудок потерял
От рифм бахических, шатаясь на Пегасе.
Я не забыл себя, хоть рад, хотя не рад,
Нет, нет — вы мне совсем не брат,
Вы дядя мой и на Парнасе».
Кстати, только этими стихами можно объяснить шатающуюся походку Ивана, слезшего с печки и идущего в дозор, в первых изданиях:
"Вот дурак с печи слезает,
Шапку набок надевает,
Хлеб за пазуху кладёт
И шатаяся идёт".
Поэт этот Ваня, поэт!
А всех трёх — отца, дядю и племянника, - как поэтов, - объединил К.Н. Батюшков в своём письме к А.И. Тургеневу,от 10 сентября 1818: «Сверчок что делает? Кончил ли свою поэму? Не худо бы его запереть в Геттинген и кормить года три молочным супом и логикою. Из него ничего не будет путного, если он сам не захочет; потомство не отличит его от двух однофамильцев, если он забудет, что для поэта и человека должно быть потомство: ...Как ни велик талант Сверчка, он его промотает, если... Но да спасут его музы и молитвы наши!».
«Потомство не отличит его от двух однофамильцев», - отца и дяди Пушкиных, - так же писавших стихи.
А ещё, когда Пушкин только начал печататься, ещё в Лицее, он как бы вступил в негласное братство поэтов– вовсе не равных по дарованию:
И что же - рад не рад -
Но вот уже я брат
Теперь тому, другому,
Что делать, виноват!.. / «К Дельвигу». 1815.
Кроме того, такой состав главных героев — дядя, отец и сын (племянник), последний — Тристрам Шенди - аналог нашего Дурака, - есть в любимом Пушкиным романе Лоренса Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена». Просто в сказке «Конёк-Горбунок» все трое стали братьями. А отец романа о Тристраме — сам Стерн, - в русском варианте — это Н.М. Карамзин, которого называли «Новым Стерном».
Не надо смотреть на то, что Карамзин и старшие Пушкины — ровесники (с Василием — буквально, - оба 1866 г.р.). Карамзин на несколько голов был выше наших «братьев-стихотворцев», - поэтому достоин переместиться в Отцы.
А ещё три Пушкина есть у Пушкина в "Борисе Годунове": придуманный Афанасий, его племянник, - исторический Гаврила Пушкин (предок) и автор, то есть, создатель (отец) всего произведения - Александр Пушкин.
И ещё. Братья сетуют Ивану, что «а коли неурожай — так хоть в петлю полезай!».
Это совсем не крестьянские замашки. Кто это разрешал крепостным или государственным крестьянам лазить в петлю без высочайшего указа?! Да и грех это был, которого крестьяне боялись: отношение к самоубийцам было очень плохое, да и на том свете это — самый страшный грех, и молиться-то за них нельзя!
Об этом очень хорошо сказано в «Гамлете», в диалоге весёлых могильщиков:
«То-то оно и есть; и очень жаль, что знатные люди имеют на этом свете больше власти топиться и вешаться, чем их братья-христиане».
А сколько раз у дворянина Пушкина это самое «хоть в петлю» звучит в письмах?
«Как бы то ни было, готов хоть в петлю». / П.А. Вяземскому, апрель 1824, из Одессы в Москву;
«Грустно, брат, так грустно, что хоть сейчас в петлю». / П.А. Вяземскому, 10 июля 1826, из Михайловского в Ревель;
«...до того доходит, что хоть в петлю». /П.А. Плетнёву, октябрь 1830, из Болдина в Петербург.
И, наконец:
А.С. Пушкин - Н. Н. Гончаровой.
4 ноября 1830. Из Болдина в Москву.
"9-го вы ещё были в Москве! Об этом пишет мне отец, он пишет мне также, что моя свадьба расстроилась. Не достаточно ли этого, чтобы повеситься?"
Ну вот, обнаружила по крайней мере три раза это «хоть в петлю» и одно "повеситься", да, ещё в 1828 году в обращении к Екатерине Ушаковой было: "Вы ж вздохнёте ль обо мне, Если буду я повешен?". Только аристократы и поэты могли так шутить жизнью, настоящей и будущей!
Коготь Льва.
Впрочем, это изменение поздних изданий, в издании 1834 года этой петли нет. Ну так и правильно: в доме повешенного не говорят о верёвке. При Николае вообще говорить о верёвках не следовало (да и при Александре тоже; оба начали царствование - с петли). А после Николая стало можно — вот и проявились пушкинские стихи, его «хоть в петлю». (Да-да, напоминаю о том, что, по моему мнению, все варианты текста «Конька» написаны Пушкиным; Ершов ничего не правил. У кого они хранились? Скорее всего, у "услужливого" Плетнёва).
Продолжение:https://dzen.ru/a/Zr9fwOqmX2Y_9OzD