«Если это не крестьяне, а поэты, - скажете вы, - то какая же печаль у них случилась? Какая Кобылица могла попортить их пшеницу, когда эта пшеница — нематериальна?». Так и Кобылица так же нематериальна! Это — символ, - а не существо, даже сказочное. То есть, именно сказочное существо, используемое как символ. Символ чего? Я думаю, души России. Вот так, ни много, ни мало. Вдруг проявилась душа России, со всей очевидностью. Когда это случилось? В сентябре 1812 года, во время Московского пожара. Москва горела, как птица Феникс, и возрождалась, - что выразит потом в стихах Николай Языков:
«Это жертвенник спасенья, Это пламень очищенья, Это Фениксов костёр!» / Из «Послания Денису Давыдову».
Говорят, Пушкин именно на этих стихах прослезился, когда слушал стихотворение впервые.
В те дни явилась над Москвой и Сама Дева Мария. А перед Ней стоял в небесах Сергий Радонежский и молил Её о защите Москвы.
«Преподобный Сергий Радонежский почитается одним из Небесных покровителей России. Во время судьбоносных для Отечества событий он не раз зримо является людям, укрепляя верующих. Во время Отечественной войны 1812 года, когда армия Наполеона вошла в Москву и пылал Кремль, 10 сентября Игумен земли Русской явился на небе вместе с Пресвятой Богородицей, коленопреклоненно умоляя Царицу Небесную помиловать один из Ее земных уделов.
Это событие, свидетелями которого были многие москвичи, запечатлено на иконе (дерево, смешанная техника; размер 39,3 × 31,5 см), написанной около 1831 года. Икона из собрания В.М. Федотова представляет собой первый список с произведения художника Н.Н. Тяпина, который лично наблюдал чудесное явление в небе над горящим Кремлем. Написав образ чудесного события, живописец подарил его известному иеромонаху Амфилохию (Константиновичу), в келье которого в ростовском Спасо-Яковлевском монастыре икона долгое время находилась». / Из Интернета.
И не случайно потом Пушкинская Татьяна поедет в Москву, как Жанна Д`Арк — в Орлеан. (Сходство прощания с родными местами у Жанны Шиллера, пер. Жуковского и у Пушкинской Татьяны, отметил пушкинист Валентин Непомнящий). А Татьяна — это ведь не только героиня романа в стихах, но и Душа и Муза Пушкина. И хотя события романа в стихах происходят лет на десять-пятнадцать позднее Пожара Москвы, - события 12-го года упомянуты Пушкиным в 7-ой главе, и Татьяна как-то несомненно с ними связана. Впрочем, я догадываюсь: Пушкин не видел Москвы с 1811 года по 1826. Он видел мальчиком Москву допожарную, потом только слышал о "великодушном пожаре", а потом приехал уже в новую, но всё равно ту самую Москву:
«Ах, братцы! как я был доволен,
Когда церквей и колоколен
Садов, чертогов полукруг
Открылся предо мною вдруг!
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе!
Москва… как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось!» / Е.О. Гл.7.
Татьяна едет в Москву как невеста и как Муза. Кого? Пушкина! И невеста, и муза.
Так, в 12-м году здесь, над пламенеющим «морем»* горящей Москвы взвилась новая Афродита-Кобылица, - которая была «вся, как зимний снег, бела».
*С морем сравнивал пожар Москвы сам Наполеон.
«Это было огненное море, небо и тучи казались пылающими, горы красного крутящегося пламени, как огромные морские волны, вдруг вскидывались, подымались к пылающему небу и падали затем в огненный океан. О! Это было величественнейшее и самое устрашающее зрелище, когда-либо виденное человечеством», — так Наполеон Бонапарт описывал грандиозный пожар, охвативший Москву 14 сентября 1812 года, в тот самый день, когда «Великая армия» заняла древнюю столицу России.
Это «вся, как зимний снег, бела» перекликается со словами из лицейской поэмы Пушкина «Монах»:
«И вдруг, бела, как вновь напавший снег
Москвы-реки на каменистый брег,
Как легка тень, в глазах явилась юбка…».
Эта белеющая юбка – приманка Дьявола для благочестивого монаха Панкратия, это – юбочка девушки, девственницы. (Белый цвет – цвет чистоты и невинности). Кобылица так же – дева и девственница, - но она ещё – в лошадином обличье. В обличье коня Смерти – Коня Бледного. То есть, это лошадь-губительница, лошадь-«саранча», как её называет Иван. Всё разом. Выше я поместила икону, чистое изображение – символ того, что было в Москве в 1812 году, какое явление случилось в небесах. Но у Пушкина здесь показан процесс, а не чистое видение. Да, Кобылица белоснежна, она явно неземного происхождения, но она одновременно и губит (посевы, и не только) и рождает, - после того, как Иван укротил её, - чудо-коней небывалой красоты и чудного конька-горбунка.
Что за посевы губила эта Кобылица, чем она вредила нашим мужичкам-поэтам? Думаю, тем, что их творчество вдруг стало негодным, не соответствующим происходящему. Их салонное лепетание на французском стало не к месту и не ко времени, требовался мощный поэт, который отразит именно русскую душу, белой кобылицей выскочившую из московского пожара.
А до того, как отразить, её следовало ещё укротить. Потому что это – сама стихия, - существо, возникшее из хаоса Апокалипсиса.
Самый мощный и серьёзный ответ на происходящие события дал первый поэт того времени – «старик Державин», в своём «Гимне лиро-эпическом на прогнание французов из Отечества». Именно из него, думаю, Пушкин взял этот образ Кобылицы, косящей пшеницу (в первом издании: «и пшеницу их косит»):
«Там бледна Смерть с косой в руках,
Скрежещуща, в единый мах
Полки, как класы, посекала
И трупы по полям бросала…»
То есть, «бледна Смерть» полки секла, как жница косит колосья, и она, в свою очередь, является отсылкой к Коню Бледному «Апокалипсиса».
Юный Пушкин из Лицея посмеялся над этим творением Державина в своем стихотворении «Тень Фонвизина»:
«И спотыкнулся мой Державин
Апокалипсис преложить.
Денис! он вечно будет славен,
Но, ах, почто так долго жить?», - вопрошает Эрмий (Меркурий), за маской которого проглядывает сам Пушкин.
Вторым был Жуковский, выступивший со стихотворением «Поэт во стане русских воинов». Это стихотворение было преподнесено царице Марии Фёдоровне, и вследствие того, что оно царице понравилось, Жуковский получил место учителя русского языка для невесты великого князя Николая – Шарлотты Прусской. То есть, Жуковский стал придворным. И уже поэтому не мог стать национальным русским поэтом.
Выходит, Державин был слишком стар, Жуковский - стал поэт придворный, - в результате в России оказалось вакантным место Первого Поэта, или вернее Национального Поэта.
А великие события требовали отклика на них в виде великого человека, гражданина, писателя и поэта.
Он уже был – но ещё не вырос настолько, чтобы к нему относились серьёзно. Он ещё был дураком; молокососом.
Тем не менее, никто, кроме него, не мог не то что укротить, а даже и выследить волшебную Кобылицу.
Эти ночные походы братьев на «воришку» напоминают рыцарское служение Деве Марии Игнатия Лойолы, его посвящение в рыцари в обряде «Ночной стражи».
«Ночная стража», предшествующая посвящению в рыцари, состоит из омовения, исповеди, причастия, благословения и вручения меча. (Не о том ли мече говорил Пушкин в своём послании «В Сибирь» - «И братья меч вам отдадут!»? ). Игнатий Лойола стал рыцарем Царицы Небесной – как и Пушкинский «Рыцарь бедный», и он же стал прообразом Дон Кихота Ламанчского у Сервантеса. Пушкин называет устами Швабрина «Дон Кишотом Белогорским» Булавина, в «Пропущенной главе» «Капитанской дочки», - и этот Булавин (как и Гринёв в основном тексте), - несомненно имеет прообразом самого Пушкина.
У братьев в «Коньке-Горбунке» это тоже такие «ночные стражи»:
Только стало лишь смеркаться, —
Начал старший брат сбираться,
Взял и вилы и топор,
И отправился в дозор.
Старшие братья брали вилы и топор, - это так же орудия (с вилами и топорами ходили на француза русские партизаны), - хотя настоящие рыцари предпочитали меч.
Белоснежная Кобылица так же может быть названа Кобылицей Белогорской, - поскольку как «Белые от снега» Плиний Старший в своей «Естественной истории» переводит название «Кавказ» («Кроукас»); Кавказские горы – Белые горы.
На Кавказе Пушкин окончательно сформировался как поэт, свидетельством чему стала его романтическая поэма «Кавказский пленник», - итог юношеского созревания его гения.
Старший брат, Данило, как мы помним, со страхов завалился на сенник, и там до утра прохрапел. Этот сенник ещё раз подтверждает нам то, что прообразом Данилы был отец поэта – Сергей Львович Пушкин. Потому что «сенник» – это не только сарай для сена, но и древнерусская «брачная клеть», - таковой она указана в романе Бестужева-Марлинского «Роман и Ольга»:
«Постель стлалась на тридцати девяти снопах разного жита, и один из дружек, с саблею в руке, должен был разъезжать всю ночь кругом брачной клети или сенника». / А. Бестужев-Марлинский. Роман и Ольга.
А Сергей Львович перестал писать свои стихи после того как женился, - ну, может, не совсем перестал, но поэтом не стал, - в отличие от брата, - хотя в юности так же баловался стишками. То есть, можно сказать, что он нашёл свою Мадонну в лице своей жены, Надежды Осиповны, внучки арапа Ганнибала.
Средний – Гаврило – «всю ночь ходил дозором у соседки под забором». Ну, это прямое указание на Василия Львовича, основным произведением которого стала поэма «Опасный сосед». Вы скажете: «так там сосед, Буянов, а не соседка!». Но соседкой там выступает девка Варюшка, взятая в бордель недавно, девица 16 лет. Вы скажете, что это – натяжка? Но у Пушкина есть соединение в одном тексте Буянова, Варюшки и забора: «До сих пор, читая рецензии Воейкова, Каченовского и проч., мне казалось, что подслушиваю у калитки литературные толки приятельниц Варюшки и Буянова», - писал Пушкин князю Вяземскому 6 февраля 1823 г. из Кишинева в Москву в связи с критикой поэмы «Руслан и Людмила», вышедшей в мае 1820. Вы скажете, что здесь не забор, а калитка? Но калитка не может быть сама по себе, калитка всегда в заборе. Так что, по-моему, тем, что Гаврило всю ночь ходил дозором у Варюшки соседки под забором, Пушкин определил место дяди в литературе: дядя воспел проститутку, да и ту не смог… использовать по назначению. Кстати, последние слова дяди были «Как скучны статьи Катенина!». Катенин одно время был союзником Каченовского, печатаясь в его журнале. Но дело даже не в этом. Во-первых, Катенин, вслед за Каченовским, критиковал «Руслана и Людмилу». Во-вторых, на статью Пушкина «Торжество дружбы или оправданный А. А. Орлов» Катенин откликнулся в письме от 3 апреля 1830 г. к Н. И. Бахтину: «Статья Пушкина, о которой вы говорите, не хороша, а лучше бы ему не печатать ее; вероятно, его из терпения вывел Каченовский, которого (виноват) я тоже терпеть не могу» («Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину», СПБ., 1911, стр. 176). Вот поэтому дядюшка и воскликнул перед смертью «Как скучны статьи Катенина!», - в отместку (хотя наверняка на самом деле он говорил что-то другое, или вообще молчал). Но Пушкину было важно закольцевать Варюшку – Буянова – Каченовского – Катенина – и забор (калитку), привязав их к дядюшке. При этом дядя «умер честным воином, на щите», - как бы защищая честь племянника, - оставшись для нас «самых честных правил».
Дядюшка, то есть, брат Гаврило, - нашёл свою Богородицу в виде девки Варюшки - "Шестнадцать только лет, бровь чёрная дугой"; а потом племянник взял эту Варюшку в свою «Гавриилиаду», сделав её Марией: "Шестнадцать лет, невинное смиренье, бровь тёмная...».
Младший – Иван, - поскольку дурак, и не думает уклоняться от службы, и честно караулит воришку. Садится он для этого – под кустом, - что вовсе не случайно, когда мы говорим о сказке Пушкина. Что такое куст? Ершов и иже с ним ответили бы вам, что это – «многоствольное низменное растение». И были бы, конечно, правы. Но был ведь ещё и такой куст, как Неопалимая Купина, например, из которой к Моисею воззвал голос Бога. А в христианстве этот куст соотносится с Девой Марией. И есть, на мой взгляд, самая интересная икона Богоматери с Младенцем, которая называется «Неопалимая Купина». Кроме того, и сама Москва в 1812 году была вот такой «Неопалимой Купиной», - горящей и не сгорающей.
Так что, дурак Ваня сел правильно. Поэтому и увидел Её – Белоснежную Кобылицу. Поэтому и смог укротить её.
А почему он сел на неё задом –наперёд? Потому что дурак? Задом – наперёд – это ещё и позор, так наказали молодого прелюбодея Мазепу, - посадив голым на лошадь задом-наперёд.
И позор у юного Пушкина был, и наказание. Вот как говорит об этом он сам:
"Необдуманные речи, сатирические стихи обратили на меня внимание в обществе, распространились сплетни, будто я был отвезен в тайную канцелярию и высечен". / Письмо к Александру Первому, 1825.
Отголоском этого звучат слова монаха Варлаама о Григории Отрепьеве, в сцене "Корчма на Литовской границе":
"Да что он за постник? Сам же к нам навязался в товарищи, неведомо кто, неведомо откуда, — да еще и спесивится; может быть, кобылу нюхал…". /Выделено мною.
Здесь - не про живую лошадь, а про доску-кобылу, к которой привязывали преступников, чтобы наказать плетьми. По мнению светских сплетников, так же привязали к кобыле и юного Пушкина, чтобы высечь. Получается, преступник нюхал доску, к которой был привязан? Но со стороны лица у этой доски был вырез (может быть, впрочем, не всегда?):
"Кобыла — это доска длиннее человеческого роста, дюйма в 3 толщины и в пол-аршина ширины, на одном конце доски — вырезка для шеи, а по бокам — вырезки для рук, так что когда преступника клали на кобылу, то он обхватывал ее руками, и уже на другой стороне руки скручивались ремнем, шея притягивалась также ремнем, равно как и ноги. Другим концом доска крепко врывалась в землю наискось, под углом". / В.Б.Степанов. Исторические миниатюры.
Но получается, эта доска, на которой секли плетьми, не имеет отношения и к выражению "задом-наперёд", поскольку клали на неё в одном, - "правильном" - положении, - по-другому быть не могло. Но вот то, что Григорий, по мнению Варлаама, мог её нюхать, отсылает нас к наказанию Мазепы, - которого как раз и посадили, - вернее, даже положили, судя по картине, - задом-наперёд, - и вот тогда, при такой скачке, преступник действительно мог нанюхаться кобылы!
История этого эпизода из жизни будущего гетмана рассказана и Вольтером ("Карл XII"), и Байроном ("Мазепа"), и современным безвременно погибшим писателем Олесем Бузиной, вот отрывок из его статьи "Мазепа - слуга пяти господ" : "...есть свидетельство современника Мазепы – Яна Пасека, тоже придворного Яна-Казимира, о знаменитом эпизоде с конем.
На Волыни у Мазепы была деревушка. По соседству жил какой-то пан Фальбовский, обладатель соблазнительной жены. «Покоевый шляхтич» раззнакомился с ними и вскоре стал вхож в самые дальние покои. Естественно, в отсутствие пана. Но кто-то из слуг донес об этом романе. Фальбовский, сделав вид, что отправился в дальний путь, засел в засаду и подстерег Мазепу, направлявшегося к его супруге.
– Хлоп! Сколько раз этот пан бывал у меня в доме? – спросил рогоносец слугу-доносчика.
– Столько, сколько у меня волос на голове! Мазепу схватили и поступили согласно всем законам тогдашнего черного юмора, любимого в веселой Речи Посполитой – голым привязали к коню и выстрелили в воздух. Пугливая скотина понеслась вскачь и дотащила «покоевого шляхтича» до его двора еле живого. Не стоит говорить, что на лошадиной спине ему было немного жестче, чем на пуховиках пани Фальбовской".
Художники ради красоты показывают юного красавца Мазепу развёрнутым грудью на зрителя, но, по некоторым источникам, привязали его лицом к хвосту лошади, то есть, спиной кверху. В таком положении действительно можно кобылу нанюхаться!
Об этом пишет историк Н.И. Костомаров: "Фальбовский велел раздеть Мазепу, привязать к необъезженной лошади, лицом к хвосту, после чего ускорить её плетьми и холостыми выстрелами". "Лицом к хвосту" - это не развёрнутым лицом к хвосту, а буквально, лицом - в хвост!
Пушкин, похоже, в "Борисе Годунове" смешал два наказания, - вероятно, не без умысла, - Поскольку два наказания (две ссылки) было и у него самого, - как и нагадала ведьма Кирхгоф.
Перед первой он, якобы, был высечен в тайной канцелярии, - что заставило его взбеситься и написать действительно крамольные стихи, на которые царь уже не мог не отреагировать, перед второй он спал с женой своего начальника (графиней Воронцовой). И хоть выслали из Одессы его не за это, но и за это - тоже, в том числе... Вот тогда он и скакал, - хоть и не в таком плачевном виде, как Мазепа, но так же не по своей воле и без права останавливаться где-либо и заезжать куда-либо. Кони несли его прямиком в родовое Михайловское, - домой, - из Одесского дома графини.
Тем не менее, в отличие от Мазепы, Кобылицу он укротил, - как показано в сказке "Конёк-Горбунок". Иван садится задом-наперёд на дикую Кобылицу, - подобно Мазепе, но, в отличие от Мазепы, Иван свободен (и одет), и хотя вначале он так же во власти дикого животного, но у него есть возможность крепко держаться за хвост и суметь усидеть (а не "улежать"). И Иван, и сам Пушкин в результате Кобылицу укротил, и даже написал об этом стихи, выглядящие как перевод «из Анакреонта»:
Кобылица молодая,
Честь кавказского тавра,
Что ты мчишься, удалая?
И тебе пришла пора;
Не косись пугливым оком,
Ног на воздух не мечи,
В поле гладком и широком
Своенравно не скачи.
Погоди; тебя заставлю
Я смириться подо мной:
В мерный круг твой бег направлю
Укороченной уздой.
1828 г.
Вы видите — честь КАВКАЗСКОГО тавра! Это снова указание на Кавказ, где именно и развился вполне гений Пушкина, и в следующем году (1829) он снова поедет на Кавказ, и, найдя там экземпляр своей Кавказской поэмы, увидит, что «Все это слабо, молодо, неполно; но многое угадано и выражено верно.» /А.С. Пушкин. Путешествие в Арзрум. Гл.1. Он укротил белоснежную (Кавказскую) Кобылицу. Сам Анакреонт под своей кобылицей имел в виду девушку-участницу Элевсинских мистерий. Пушкин в образе кобылицы вывел свою музу. Вернее, вот после того, как он этого коня бледного, кобылицу белоснежную подчинил себе, с тех пор она и стала – его музой. И она была уже его музой в январе 1815 года, когда старик Державин их заметил и, в гроб сходя, благословил. Россия обрела своего Пиндара, своего национального поэта.
Конечно, Пушкин не сразу им стал, но избран он уже был.
Надо заметить, что в этом укрощении Кобылицы у нас всплывает сперва 1812 год, - а потом — 1821 (год написания «Кавказского пленника»), а потом ещё и 1824, - в связи с тем, что Кобылица названа «саранчой», - а именно в мае 1824 Пушкин был послан на борьбу с саранчой в окрестностях Одессы.
Почему 1812 год, думаю, понятно. Он перевернул всё сознание вообще всех русских мыслящих людей, и, несомненно, перевернул сознание лицейского «Француза» Саши Пушкина. От салонных французских стишков мальчик обратился к душе России. Об этом свидетельствует он сам: «Кстати: начал я писать с 13-летнего возраста и печатать почти с того же времени». / «Опровержение на критики».
Юрий Лотман, приводя это высказывание в своём труде о Пушкине, никак его не комментирует. Но это же явная неправда! Начал он писать гораздо раньше (есть воспоминания сестры о ранних, не сохранившихся, опытах), а напечатался впервые не в 13, а в 15 лет (4 (16) июля 1814 года). А 13 лет — это прямое указание на 1812 год, с которого Пушкин ведёт отсчёт своего творчества как творчества национального русского поэта. С тех пор, как его душа ответила на призыв Души России.
«Кавказский пленник» - это первая поэма Мастера, а не просто гениального мальчика, - как «Руслан и Людмила».
Ну, а поездка на саранчу поспособствовала превращению Пушкина в первого российского профессионального литератора, - поскольку после неё поэт подал прошение об отставке со службы в Коллегии Иностранных дел и начал жить исключительно литературой.
В отдалённой же перспективе эта саранча привела поэта в глухое Михайловское, где его дар развился во всей своей силе, где он стал истинно русским национальным писателем и поэтом. Не просто поэтом — Пророком.
Продолжение: