Эта тема запретна, неприлична, не нужна. Не надо ей будоражить общественное мнение. В Советском Союзе правильно поступали. Там не было инвалидов, тем более тяжелых. Ибо советский человек усилиями партии и правительства самый здоровый человек на планете. Да была Великая Отечественная война. Тяжелая война, из которой победителем вышел советский солдат. Сильный, смелый, здоровый и улыбающийся.
Он по определению должен быть таким. Однако, тяжелую правду войны не скроешь. Безногие и безрукие заполонили рынки, вокзалы, поезда пригородного сообщения. Они просили милостыню у каждого магазина, у каждой пивной. И вот в начале 50-х годов прошлого столетия, буквально в одночасье, их не стало. Сколько их было? По статистике, которую я нашел в интернете, около полумиллиона человек. Мне отец и дедушка рассказывали как их много было в Горьком и Горьковской области, о некоторых их тяжелых судьбах.
Михаил Веллер написал достаточно скандальную повесть «Самовар». В ней он описал с жестоким натурализмом жизнь в закрытом доме инвалидов. Но это был не простой дом инвалидов. Еще во времена Сталина было подмечено, что если человек лишается какой-то своей функции, то у этого человека обостряется другая функция. Чаще всего развивались обостренная интуиция, какие-то способности предсказания, ясновидения. И так как, результаты таких исследований могли дать стране преимущество, то естественно, результаты исследования являлись государственной тайной. В ведомстве Берии решили создать исследовательский центр по выявлению способностей среди инвалидов. Для краткости и секретности, это заведение числилось, как войсковая часть. Но вихрь перемен в Кремле наложил отпечаток. Умер товарищ Сталин, Лаврентию Павловичу Берии стало не до исследований. Вскоре и Берию отправили в мир иной. На трон взошел Никита Сергеевич, но ему было не до той войсковой части. А дом инвалидов или войсковая часть жил своей обычной жизнью. И вот эту суровую жизнь беспощадным образом рисует автор повести.
«Из окна до березы блестела стальная проволока, натянутая на высоте человеческого роста.
Проволока напряглась, поскрипывая, и по ней выехал из окна весомый застиранный рюкзак. Лямкой он висел на крючке, вдетом в раздвоенный ролик, проворачивающийся с веселым писком.
Белая фигура возникла в темном прямоугольном проеме. Женщина спустилась по ступеням на траву и повезла рюкзак через луг. Медицинская шапочка была пришпилена к вороной гриве. Обтянутый халат круглился на откровенных формах. В плавном движении тело под халатом дышало.
Довезя рюкзак на певучем ролике до березы, она потянулась и пошла обратно, запустив:
– Следущи-ий! кричит заведущий!..
Синяя лаковая стрекоза прервала свой полет, спланировала на предмет и уселась, двигая прозрачными крылышками.
Из рюкзака торчала стриженая мужская голова.
Медсестра обошла гирлянду с пачкой «Беломора», вставляя каждому в рот папиросу и поднося спичку. Семь струистых дымков пихнулись в воздух, как пробный выдох отдыхающей гидры.»
Правдиво Веллер описывает их замкнутый мир, их жестокие ссоры по пустякам. Как персонал им отвешивает звонкие затрещины. Понять работников можно, контингент очень сложный, почти невыносимый, все их разговоры и притязания опустились до самого низменного уровня. Тошнотворно описываются блюда, которыми кормят постояльцев. Причем на одну нянечку приходится восемь – десять постояльцев, которым надо успеть вычерпать в рот содержимое их тарелок. Или описание туалета после побудки. Это читать страшно и невыносимо. Но это жизнь. И каждый из них живет. И самый крамольный вопрос – вопрос о счастье.
У каждого оно было. Было до тех пор, пока красавца летчика не изрубил упавший вертолет с бешено вращающимися винтами. Или пока в БТР молодого сержанта не кинули бутылку с коктейлем Молотова под хлёсткий крик «Оккупанты». Дело было в Венгрии, когда мы пришли на помощь в подавлении антикоммунистических выступлений. А нас просили приходить на помощь? На кой эта Венгрия сдалась сержанту? Даже ветераны Великой Отечественной жалели о том роковом случае, который привел их сюда. Хорошо было тем, у кого память отшибло.
Память. Теперь она – жестокий палач над ними. И прошлое счастье, как неуловимый, таявший аромат духов прошедшей Женщины. И последнее письмо – прощай.
«Вот видишь, все-таки я написал тебе письмо. Много-много лет я собирался это сделать. С тех самых пор, как мы с тобой расстались, и навсегда. Чтоб никогда больше не увидеться.
Меня нет больше на свете, милая. То, что еще осталось – совсем не тот я, которого ты любила и помнишь. Только вместилище – память и чувство. Прошло много лет, и я понял это. И ты тоже поняла, правда? Потому что тебя, той, что была, тоже нет больше. Мы стали другими, по отдельности друг от друга, без смирения и сроднения с переменами любимого, на разных дорогах, в разных жизнях.
У меня было когда-то так много слов для тебя, так много, что я не мог остановиться говорить их. Это не от болтливости, и не от того, что мне было легко и неважно, бездумно, говорить их – а от того, что мы были вместе так мало, так мало, считаные дни, милая, а я думал о тебе так много, всю жизнь, и разговаривал с тобой – без тебя – всю жизнь, и при встречах мне не хватало времени сказать тебе все, что так хотелось, так надо было.
Не было дня, когда я не разговаривал бы с тобой. Вся моя жизнь состоит из двух половин: первую я тебя ждал, вторую я тебя помнил.
Ты плачешь по мне, милая? Ты меня помнишь?
Никого в жизни я не понимал так, как тебя; не чувствовал так, как тебя; не читал, как открытую – для меня одного! – как тебя.
– Какие у тебя сияющие глазищи!..
– Это только для тебя…
Я научился понимать, правда? А это единственное, что у меня осталось, главное мое занятие, это вся моя жизнь: помнить, знать, понимать. И это – огромная, огромная, неохватная жизнь! уверяю тебя…
В полях под снегом и дождем, мой милый друг, мой верный друг, тебя укрыл бы я плащом от зимних вьюг, от зимних вьюг, и если б дали мне в удел весь шар земной, весь шар земной, с каким бы счастьем я владел тобой одной, тобой одной… вельветовые джинсы, латунный подсвечник, водка от ночного таксиста, гитара, оленья шкура, рукопись и беломор… Письма пишут разные, слезные, болезные, иногда прекрасные, чаще бесполезные, в письмах все не скажется, и не все услышится, в письмах все нам кажется, что не так напишется.
Мы были очень похожи. Мы были молоды, красивы, самолюбивы, любимы многими, жадны до жизни и веселья, мы мечтали о морях-океанах, собирались прямиком на Гаваи, в пампасы… мэм-сагиб.
«Между нами всегда оставался ну самый последний миллиметр?» – сказала ты. Через много лет я ответил: «Он оставался внутри тебя». Его ты так никогда в жизни и не преодолела, не бросилась в омут очертя голову, не отдала себя всю безоглядно и без остатка, и поэтому не обрела взамен и одновременно все, совсем все, что тебе так надо было, без чего ты так никогда и не стала счастлива.Теперь этот миллиметр растянулся в неведомые тысячи километров, в другое измерение. И твой голос, низкий, нежный, грудной: «Здравствуй, заяц. Ну, как живешь?»
Живу.
Я никогда не отделаюсь от истины, что мы были созданы друг для друга. Ты не была самой красивой, или самой умной, или самой доброй – я видел тебя глазами ясно, я не идеализировал: ты была по мне, и каждый взгляд, вздох, движение твои – были навстречу, как в зеркале.
Я видел тебя – и прочие переставали существовать, отделялись стеклянной стеной: чужие, отдельные, другие.
Я видел тебя – и был лучше, чем без тебя: был храбрее, сильнее, умнее… нет, это чушь: добрее, тоньше, благороднее… да и это не главное: я был значительнее, крупнее, чем без тебя.
Все кончается, жизнь на закат, финиш отмерен. Не было у меня дня без тебя. Твой – Я.»
Я сократил это письмо, оно в книге втрое длиннее. Кто сказал, что надо довольствоваться тем, что имеешь?. Пожалуй, это - правда. А еще государственное лицемерие. Изучать сверхспособности необычных людей, поместив их в совдеповские условия. Тут здоровый-то быстро с ума сойдёт.
Однажды, меня бабушка попросила отнести сверток своей знакомой, живущей в доме престарелых. То, что я увидел, меня потрясло. Обшарпанные стены, убогие солдатские кровати. Но самое старшое – запах этого заведения. Смесь невкусно приготовленной в общих котлах пищи с фекалиями и хлоркой. И эти старушки со стариками в застывших позах как куклы. А вечером в программе «Время» показывали спущенный на воду какой-то атомный ледокол, битву за урожай и прочую хрень. Зачем все это, если государство не умеет и не хочет заботиться о своих согражданах, зачем все эти ледоколы, космические корабли и прочая чепуха. Собственный народ живет в нищете, а мы по-братски пол-Африки кормим, социализм там прикручиваем. И тут же с высоких трибун нам говорили, как прекрасно жить в СССР. На кого всё рассчитано?
Пожалуй, я тогда впервые задумался о том, что что-то в нашем лучезарном государстве творится не то. В своих воспоминаниях о страшной войне Никулин писал, что в проигравшей Германии за каждым «самоваром» был закреплён соцработник, который его мыл, одевал, кормил, возил на прогулку по городу, иногда в музеи и театры.
«В те годы добрая Родина-мать собрала своих сыновей — героев-инвалидов, отдавших свое здоровье во имя Победы и отправила их в резервации на дальние острова, чтобы не нарушали красоты столиц. Все они тихо умерли там.
А по сытому и злачному городу Мюнхену ходят толпы сытых довольных жителей, среди них — умытые, обихоженные и довольные инвалиды.»
Всего Вам самого доброго! Будьте счастливы!
Вам понравилась статья? Поставьте, пожалуйста 👍 и подписывайтесь на мой канал
