Небо треснуло напополам, раскололось над головой, рассыпалось миллионом звёзд. Ослепила вспышка, а молния пронзила тело.
От напряжённой боли-тошноты Надька попыталась скорчиться на постели, но что-то мешало. Она старалась ухватить сознание, удержаться здесь, но всё улетала и улетала.
Но сейчас ей помогали, кто-то тормошил, слышался знакомый голос.
– Надь, Надь! Ты узнаешь меня, Надь?
Зелёные стены напополам с белым. Она увидела облупленный потолок и чьё-то лицо перед собой. Сознание то уплывало, унося и качая в полете, то вдавливало в постель.
– Надь, мы в больнице, Надь. Тебя будить велели, проснись!
Она всё вспомнила: крыша ... они висят над городом. Хотела что-то сказать, но рот склеился, она не могла разодрать губы. Она посмотрела за окно – стоял уже белый день. Ей смочили губы.
– Мы упали? – наконец, смогла спросить она.
– Ты... Ты упала. Но ... Ты не переживай, поправишься. Я рядом. Деревья помогли, удержали. Ты упала на ветки, – рядом на стуле сидел их жилец в больничной пижаме.
И тут Надежда вспомнила сам момент падения, как треснули перила, как соскользнули и загорелись обжигающей болью руки, и она поняла, что падает.
А больше Надя ничего не помнила. Какие-то проблески сознания, вероятно, были, но они уплыли под анестезией последнего дня.
Ее нога была прикреплена к железной конструкции, закрыта простыней, и там в ногах висела гиря. На шее – твердый воротник. Надя подняла руки, почувствовала, что одна рука зафиксирована тоже, посмотрела на нее.
– Руки целы, – отозвался на жест Нади Андрей, – У тебя ключица сломана и ребро. И нога вот ещё. Ну, и сотрясение...
– А ты? – она осматривала его, кося глаза. Голова кружилась.
– А я ... Я нормально, – он сказал это с какой-то злобой, – Я забрался тогда на крышу. Упал просто с лестницы, когда вниз побежал за тобой, скатился. Чуток повредился. Пройдет. Главное, чтоб ты шла на поправку. Не спи.... Я сейчас медсестру позову.
В местной газете появилась небольшая заметка, что девочка-подросток из неблагополучной семьи пыталась покончить с собой, сбросившись с крыши многоэтажного дома. Получила многочисленные повреждения.
Органы милиции начали расследование. Сразу выяснили, что если кто и пытался покончить с собой, так это одноногий инвалид войны, афганец. А девчонка упала случайно, пытаясь вмешаться в ситуацию. Но органы опеки и попечительства испугались куда больше ментов. Семья уже была на учёте, а тут такое... Верить в случайность никто не собирался.
Надя ещё не пришла в себя, а в отношении матери уже активно разрасталось дело. В дом пришли тетеньки из опеки, выяснили, что Тамара пьет. Завели документы на лишение прав материнства. Они спешили, дабы не стать виновными...
Томка первые дни рвалась между больницей, маленьким сыном и сбором оправдательных документов для опеки. Она не пила, она навела порядок в комнатах. Андрей встретил ее в больнице сразу, узнала она его с трудом – он ездил на коляске, весь потемнел и как-то скрючился.
Через несколько дней, когда врач посоветовал сменить матрас Наде на специальный, Андрей велел ей взять деньги, указал, где лежат они в его комнате. Сумма была приличная – Андрею очень нужно было поддержать Надю.
– Лекарства тут есть. А матрас купите самый лучший. И питаться ей надо по-особенному, чтоб срасталось всё быстрее... А ещё...
Он перечислял и перечислял всё необходимое, мелочи и детали. Тамара слушала внимательно, кивала.
Дома она нашла деньги, собираясь поначалу все наказы жильца исполнить. Но в этот же день строгие взволнованные и деятельные женщины из опеки и попечительства опять явились с проверкой. Ничего не помогло, никакие Тамарины старания, опека уже не могла остановиться – решение о том, что подают они документы в суд на лишение ее прав материнства было практически принято.
Тамара расстроилась. А все беды привыкла лечить она одним способом. Она направилась в магазин, оставив Толика соседям, опять купила водки и пошла к подруге – жаловаться. Там Тамара напилась, пьяно била себя в грудь, требовала, чтоб маленького ребенка у нее забрали, кричала, что она никакая не мать, что Надька совсем отбилась от рук. Она хвасталась, что деньги у нее есть, но ее никто не понимает, трясла деньгами и бросала их в лицо собутыльникам.
Соседи устали от пьяной компании, вызвали милицию. И на следующий день Толика забрали в приют.
Надя осталась без матраса.
Тетка Люба, соседка, пришла к Андрею в больницу, рассказала о случившемся, и они решили Наде пока об этом не говорить. Но органы опеки рьяно работали. К Надежде в палату пожаловала на следующий день сотрудница в сопровождении врача - психиатра, и доложила о том, что Толика уже определили в дом малютки, а Надя до суда будет у них – в приюте.
Она задавала вопросы о родственниках.
– Скажи, есть ли у тебя родня, кто мог бы взять над тобой попечительство? Может есть бабушки, дедушки, тетки?
– А дядька пойдет? – Надя вопросов этих не ожидала, и идея пришла на ходу.
– Пойдет, если семейный... Но это всё рассматривают органы суда, не мы, так что... А что за дядька?
– Дядька? Так папин брат...двоюродный.
Тётенька спрашивала имя отчество отца, год рождения. Это Надежда ещё помнила, а вот данные дяди, которым неожиданно стал Андрей, она не знала. Она понимала, что всё это ложь, что ложь эта очень скоро выяснится, что Андрея она даже не предупредила, и он, конечно, будет отрицать, скажет правду.
Но сейчас она просто вредничала. Тянула время, хотела запутать этих детдомовских попечителей... Была зла за Тольку. А ещё ей очень странно было, что она оказалась никому на свете не нужна. И хотелось самой себе врать, считать, что хоть кому-то в этом мире ее судьба не безразлична.
После ухода тетки и врача, который вообще стоял в сторонке во время разговора и не задал ни одного вопроса, у Надежды началась истерика. Пока соседки по палате кликнули медперсонал, она уже повредила спицу в аппарате для ноги, сорвала с себя повязки и спасительный бандаж.
Пришлось колоть успокоительное. Андрея рядом в этот момент не было, уж потом ему доложили... И после с вечера до утра он сидел в кресле около ее постели, несмотря на то, что дежурная медсестра настойчиво просила его лечь – сидеть ему было нельзя.
– Я выпишусь, сразу найду твоего брата. Чего ты бесишься? Успокойся! – он уже не церемонился.
– А я? Я теперь детдомовская, да? – Надюха ревела.
– Посмотрим. Ты поправляйся... А хоть бы и детдомовская, что это меняет? На мать твою нет надежды, Надежда. А для брата твоего может и лучше – детдом. Кстати, я сказал, что и правда я брат твоего отца, а потом изображал, как дурак, что ногу прихватило. Ничего ж не знаю, ни как зовут брата, ни кто он... Предупреждать надо! А тебе лет-то сколько, племянница?
– Пятнадцать..., – ещё дулась Надежда, но уже была довольна, что Андрей ее не выдал, – Не лучше для Толика детдом. Я заберу его...
– Заберёшь... Нелегко это, правда. Но ты выздоравливай, думай о себе..., – он поморщился, тяжело как-то договорил эту фразу – на лбу испарина.
Надя посмотрела на новоявленного дядю. Да, он, конечно, чувствовал свою вину в случившемся. Да и правда был виноват. Но сейчас, в эти дни, он так ее поддерживал, как никто. Был нянькой, правой рукой и кормящей матерью. Он отвлекал ее от тягостных дум, рассказывал о своем детстве, о бабушке. Он любил свою бабушку – повезло ему.
Но и он был нездоров. Когда свалился он кубарем с лестницы, повредил свою ещё не совсем зажившую культю, ударился тазом, там началось какое-то воспаление. И теперь, вместо того, чтоб лежать, нормально лечиться – торчал возле Надьки. Лежали они на одном этаже, и хоть Андрею и запретили сидеть, он брал у соседа инвалидную коляску и ездил к Надежде.
Мать пришла к Наде пару раз, опухшая от вина, слезливая и опустившаяся.
– Мам, не приходи больше, не надо..., – тихо попросила Надя ее последний раз.
Мать, утирая слезу, кивнула.
Один раз пришла учительница, но, как показалось Надежде, больше, чтоб уточнить данные, выгородиться. Она качала головой и повторяла:
– Ты даже не представляешь, сколько проблем, сколько проблем в школе из-за этой твоей глупости. Сколько у меня проблем!
Шли дни. Молодой организм Надежды с травмами справлялся довольно легко. Огромный синяк, растекшийся на груди, зеленел и исчезал на глазах, кости срастались. Первый же рентген показал, что всё идёт к выздоровлению.
А вот состояние Андрея ухудшалось. Его перевели в гнойное отделение – воспаление разрасталось. И они перестали видеться.
К Наде ходила тетя Люба, соседка. Приносила гостинцы. Каждый раз Надя ее просила узнать об Андрее, и вести были неутешительные. К нему не пускали. При вопросах о матери, тетя Люба опускала глаза.
Время шло. За окном бушевала осенняя непогода — северный ветер безжалостно трепал голые кроны деревьев, тоскливо, как пес по покойнику, завывал где-то под крышей, яростно грохотал железом. На душе было тоскливо.
Что же дальше?
Надежде, наконец, сняли вытяжку, упаковали ногу в очередную железную штуковину и разрешили передвигаться на костылях.
Хотелось в душ, но сначала Надежда, с передышками, пошла искать гнойное отделение. Оказалось, оно совсем рядом с травматологией, и в палате со стороны коридора есть окно. Изнутри окно закрыто белой шторкой, и ничего не видно.
Ей сказали, что курс лекарств, небольшая операция и прекрасный врач свое дело сделали. Похоже, Андрей пойдет на поправку. Пальцы Надюхи первый раз за долгое время забегали по невидимым клавишам.
Как-то Надя попросила медсестру слегка отдернуть штору изнутри. И теперь ей был виден лишь верх постели, но и этого хватило, чтоб понять, что Андрей был на волосок от смерти. Он лежал почерневший, со впалыми щеками и мокрыми какими-то волосами. Спал. А Надежда все смотрела и смотрела на него через стекло. Только теперь, несмотря на его болезненный вид, она обратила внимание на его профиль. Он был красив – нос с небольшой горбинкой, пухлые губы, высокий лоб.
Потом она пришла опять. Андрей уже не спал, и она постучала по стеклу. Он обернулся, и Надька начала ему писать пальцами буквы. Но он хмурился, ничего не понимал, и тогда она прижалась носом к стеклу, начала корчить мордашки. Он устало улыбался.
Теперь Надежда часто стала просить оставить щёлочку в окне.
***
Вскоре Андрея перевели в травму. Надька пропадала у него в палате вечерами. К ней уж привыкли все.
Теперь Андрей был лежачим больным. А вот ее бы давно выписали домой. Но в связи с тем, что переезжала девочка в приют, держали еще в больнице. А она всячески оттягивала выписку. То жаловалась на боли, то вдруг начинала температурить, благо – батарея была рядом с ее койкой.
Зима за окном уж вовсю наводила свое белое хозяйство. Снег очищал землю и память от ненужной душевной суеты и вины. Эти вечера сблизили их.
– А мы позапрошлой зимой вот так с Крабом на блокпосте стояли. Тепло было, а тут вдруг – снег. И такой, знаешь, крупными хлопьями. Краб рот открыл, снежинки ртом ловить начал. Говорил, как дома, как в детстве ... , – вспоминал Андрей с улыбкой.
– И сейчас наверное ловит. Где он живёт? Дома он?
Андрей смотрел задумчиво за окно.
– Кто?
– Ну, Краб этот твой...
– Витька-то... Ловит, наверное, – глядя в окно, ответил Андрей, – Погиб он. Нас вместе накрыло, а документы мои нашли, разметало... Перепутали нас. Меня-то Калмык вытащил, Сашка Калмыков. Я не помню, увезли, потом вертолетом... В общем, бабке моей сообщили, что погиб я, а матери Крабова Витьки, что раненый он ... Она потом так кричала, когда приехала через всю страну к сыну, а тут – я. Врача за грудки хватала, требовала Витьку ей вернуть ...
– Ты поэтому... Ну, туда на крышу полез. Поэтому?
– Да нет. Просто нашло тогда...
– А сейчас? Сейчас не найдет? – тревога в голосе.
– Надьк, ты прости меня. Вишь, как вышло – хотел сам, а покалечил тебя, да и судьбу твою. Это наказание мне за то, что такое надумал. Хотел упасть, а направление падения задалось другое. Или взлета, или расплаты – жизнь покажет. Теперь век не расквитаюсь. Вот и сейчас чуть не помер, а опять выкарабкался. Значит это зачем-то нужно.
– Зачем? – Надьке вдруг очень сильно захотелось услышать свое имя в планах Андрея. Хоть капелька надежды чтоб мелькнула ...
– Зачем? – Андрей часто отвечал вопросом на вопрос, – Знаешь, к нам в часть, там в Афгане, приезжал священник, отец Николай. Он с нами и на заставе жил, и с колоннами мотался. Хороший мужик, в общем ... Так вот, он все время говорил, что спасается спасающий. То есть спасать можно только другого, и себя можно спасать для другого и другого можно спасать для себя....
Надюха в силу своего юного возраста вникала в слова медленно, но ей казалось, что поняла.
– Так ты кого будешь спасать? – застыла в ожидании.
– А ты как думаешь? – посмотрел он на нее очень проникновенно.
Надежда опустила голову. Ей было очень приятно. Из души, ненавидящей весь мир да и когда-то самого Андрея, который казался ей прежде пьяницей и уродом, тянулся росток любви. Но жило в сердце и другое – ее столько обманывали! И мать обманывали. Мужики вообще – вруны и сволочи. Сердце ещё не растопилось, накатывала злоба...
Она подняла глаза и выпалила:
– Ты думаешь, что обязан мне теперь. Да? Не нужно... Я и сама справлюсь! – она отвернулась.
По закону жанра нужно было встать и уйти, но она цеплялась за соломинку – что ответит он?
Душа кричала – удержи! Удержи меня....
– Так ведь... – Андрей не ожидал такой резкости, помедлил и ответил, – Тут не в тебе дело, а во мне. Боюсь, что я без тебя не справлюсь. Но если тебе уж совсем не хочется связываться с безногим инвалидом, если противно ...
Надька подняла голову резко, так, что заломило шею.
– Хочется! – выпалила по-детски, а потом запинаясь, отводя глаза, начала нелепо объясняться, – В смысле, не с безногим, то есть – нет, с безногим, не противно, я – наоборот..., – она совсем запуталась и от злости на саму себя вскочила, подхватив костыли, и направилась к двери, – В общем, нормально всё. Идти мне надо.
Она вышла в коридор, проковыляла немного. Навстречу – дежурная медсестра.
– Господи, Татаринова, ты чего красная вся какая? Не было ж температуры, неужто опять?
– Нет, я просто... В общем, нет температуры. И очень на пианино поиграть охота.
– На чё-ом?
Однажды к Андрею пришли из военкомата. Надька этот момент опустить не могла. Она прыгала на своих костылях рядом с уходящим военкомом и тараторила, как заведенная. Сочиняла на ходу, что он герой, что он ее спас, держал из последних сил, и если б не он...
Военком о том, что Андрей хотел наложить на себя руки, уже знал. В его практике это был не первый случай. Уже появился термин – афганский синдром, кризис моральных ценностей, депрессия и нежелание жить у пришедших с войны. И он был уверен – такая вот заступница могла вытянуть парня.
Чего он не знал, так это насколько эта заступница сама нуждается сейчас в помощи и поддержке.
А вскоре военкомат определил Андрея в военный госпиталь на дальнейшее лечение и реабилитацию. Уезжая, лёжа на носилках в приемном покое, он наказывал Надьке:
– Надь, Надюха! Пожалуйста, не пропадай. Пиши на военкомат, мне передадут. А я потом тебе точный адрес сообщу. Ещё непонятно где буду, и даже не знаю, где ты будешь. Но я найду тебя обязательно! Вот как поправлюсь, как на костыли встану, так и найду... На себя надейся, на мать твою надежды нет...
Он совал ей в руки бумагу, где были написаны все его данные и адрес военкомата, держал за руку. Она смотрела на него сверху вниз, стояла, опираясь на костыль.
– Запомни, я – дядька твой и братика твоего. Без этого мне никак, это мне очень нужно, слышишь? – грустно улыбался он.
Улыбалась и Надюха. А когда рука его ослабла, отпустила ее руку, когда дверцы скорой помощи закрылись, разревелась навзрыд.
Поднималась по лестнице, останавливалась, утирала полой халата бегущие слезы. И сама себя не понимала. Что это? Неужто влюбилась? Или это просто надежда? Надежда, что хоть кому-то они с Толькой нужны.
***
И больше не жаловалась она врачам. Теперь ей было всё равно – где быть. И уже вскоре оказалась в маленьком районном приюте, где и детей-то всего было человек двенадцать. Здесь все пережидали – ждали определения, куда же дальше.
Теперь Надюха была приютской. Чужая своей матери и не нужная всем прочим. Когда собирали ее одежду, матери не было дома. Надьке было стыдно за бардак, царивший тут, за пустые бутылки на полу. Но она гнала от себя стыд – теперь это не ее дом.
Приют их находился за городом, в селе. Двухэтажное длинное здание возле дороги, обросшее дополнительными строениями, снегом занесенный лес поодаль и какое-то производство за каменным глухим забором.
Работница приюта, которая везла ее сюда, была излишне суетлива, пыталась на Надю повязать пуховый платок, но Надька скидывала его с плеч, хоть и замёрзла в тонкой куртке. А ещё она рычала, когда тетенька пыталась ее подсаживать и излишне переживала за ее ногу.
В одной комнате жили здесь все девочки – от трехлетней. Поселили сюда и Надю. Она отказалась от предложенного обеда, хмуро глянула на соседок по комнате, подошла к окну, опираясь на палку. Палку подарил ей медбрат в больнице.
– Тебя как зовут? – спросила конопатая девчонка лет двенадцати ей в спину.
– Надя. Но я тут ненадолго, – она даже не посмотрела на нее.
– Да мы всё тут ненадолго, – грустно сказала девочка.
Надя обернулась, приковыляла, села рядом с ней. Андрей велел держаться, терпеть, велел учиться и быть сильной.
– Ну, давай, рассказывай, как тут у вас? – ей нужно было всё подробно написать в письме Андрею.
***
Шли дни. Мать так и не появилась, не написала, не приехала. Надя была уверена – Толика она тоже не навещала. Наде сказали, что суд будет в апреле, что матери дали время на исправление. И ещё, возможно, дадут. Получалось, что на Андрея надежды больше. Трудно было представить, чтоб мать перестанет пить. Но если б она перестала, если б только щёлкнула пальцами, постаралась бы хоть чуток, их бы ей вернули.
Оказалось, что двенадцатилетняя Анька знает о правилах опеки и попечительства куда больше Надюхи.
– Дядька? Не-е... Дядьке тебя не дадут. Вот если б он женатый был. А так...
И теперь Надя испугалась. Не дадут, даже если он захочет? Это как же? Да и ответов на ее письма, которые она старательно отправляла, от Андрея не было. Ни одного.
Надя уже знала в каком доме малютки находится Толик, мечтала туда съездить, но дом этот находился в далеком городе. Никто везти ее туда не собирался.
Да и снега... В эту зиму они были какие-то особенные. Останавливался транспорт, рвались провода, двор интерната заносило так, что дворник не успевал чистить, и все сотрудники выходили на очистку двора.
– Надежда, а ну, держи лопату, вон там валенки! Давай с нами..., – заведующая вручала ей деревянную большую лопату, когда Надя возвращалась из школы. Учиться она старалась – Андрей велел.
Надька открыла было рот, чтоб огрызнуться и пройти мимо. У нее же нога болит, какой снег! Но вдруг расхотелось быть такой вот – злюкой.
– Сейчас... Я быстро, – она, прихрамывая, шагнула, и тут заведующая вспомнила о ее травме.
– Ой, нога ведь у тебя... Голова моя садовая! Не надо, отдыхай!
– А нога не болит, я сейчас. Я хочу....
И было так радостно разгребать снег вместе с сотрудницами. Они болтали о житейском, а Надька слушала.
– Козел твой Васька! Когда больной лежал, ты его выхаживала, а выздоровел – к Польке убежал. Нормально это?
Надюха слушала и расстраивалась все больше. А что если Андрей там уж давно нашел себе девушку и забыл о них? О ней забыл, о такой ущербной, о такой несчастной и некрасивой... Он – случайный квартирант. Сколько было таких случайных у матери, и все ее бросали. Так почему Андрей должен поступить по-другому?
Зачем она ему? Зачем вообще пошла она тогда на эту крышу? Если б не пошла, были б с матерью... Но, если б не пошла, Андрей бы наверняка прыгнул...
Надя передернула плечами. Нет, этого она точно не хотела бы. Пусть счастлив будет... А они... Не были счастливы, так нечего и начинать. Ей самой надо вставать на ноги и забирать Тольку. Скорей бы уж закончить восьмилетку, а там... Там видно будет...
Она воткнула в снег лопату:
– Всё! Нога болит... , – заковыляла к дому.
Где умирает надежда, там возникает пустота. Чёрная клавиша... Белая клавиша. Грусть от снега за окном, или от усталости такой короткой, но такой нелегкой ее жизни.
***
Андрей ни одного письма от Нади не получил. Где она сейчас, не знал. Он уже настрочил ей короткое письмо на адрес матери. И написал длинное, в которое добавлял и добавлял строки. Оно лежало в его тумбочке, ждало отправления.
В областной военкомат он тоже написал. Там служил знакомый, тоже афганец. Андрей просил переслать ему письма с оказией, если таковые будут.
Постепенно, день за днём, подгоняемый чувством вины и самобичевания, он убедил себя в том, что Надя не хочет ему писать. Передумала. Молодая, симпатичная, всё впереди. И почему он вдруг придумал, что является ее спасителем? Безногий, беспомощный инвалид.
В соседней палате госпиталя лежал военный юрист. Оказалось, что совсем нелегко оформить чужих детей под свое крыло, а человеку с инвалидностью практически невозможно.
Он плохо шел на поправку, опять его мучила депрессия. Он вспоминал друзей, бои, ему снились афганские горы. А один сон заставил задуматься.
Ему приснилось, что он в ружейной комнате, выбирает оружие. Там в горячих песках вьются его товарищи, как ящерицы. Колючие брызги огня вокруг них. Он это знает, но никак не может определиться – какое оружие взять? Понимает, что гибнут друзья, и всё сомневается... хватает с полок то одно, то другое... Сомневается, спешит, нервничает очень, но перебирает и перебирает...
И вдруг слышит сзади голос. Оборачивается, а там отец Николай.
– Погибли они все, – говорит, – Теперь уж не спеши. Выбирай, чего нравится.
Андрей ошалело смотрит на него и не понимает.
– Так зачем, если погибли-то? Зачем теперь оружие?
– Как зачем? А себя защищать? – убеждает отец Николай.
– Нет. Один я не воин, – Андрей грустно отворачивается к полкам с оружием и вдруг понимает, что он не один, что есть же ещё и этот поп.
Он хватает автомат и выбегает наружу, а там душманы. Он падает в песок, и в броске, в кувырке, ослепнув от солнца, начинает бить очередями в них, в бархан, в белый жидкий песок. А потом оглядывается на то место, где стоял отец Николай, а там, также как он сам, отстреливается Карп, Витька Карпов. Стреляет, улыбается и кричит ему.
– Мы не сдаёмся, Дюшка! Мы не сдаёмся ...
Андрей, на следующий после этого сна день, пошел искать телефоны организаций. Нужно было выяснить – где сейчас Надя и Толька. Нужно!
Номер телефона типографии, которая располагалась в их доме, он нашел первым.
***
Спасибо, что остаётесь на моем канале. 🙏
Прошу не забывать про лайки и комментарии)
Пишу для вас
Читайте еще рассказы:
