Если вы хотите узнать настоящую историю района, одних сухих фактов мало. Да, можно спросить «Википедию», например, про Строгино, и она, как диктор на советском телевидении, чётко и скучно расскажет про территорию, герб и численность населения. Но вы никогда не узнаете, как местные стояли в очереди за рублёвым мороженым-факелом, где в советское время пекли потрясающие французские багеты и как переживали строгинцы чудовищный для всех россиян переход к рыночной экономике. Руководитель офиса «Vysotsky Estate Строгино Крылатское» Илья Вергазов, который провёл в этом районе всё своё детство и юность, написал очерк о Строгино, полный ностальгии и живой истории. Внимание: зумерам не читать, всё равно не поймёте. Остальным — на всякий случай запастись носовыми платками.
80-е
Ослепительное воспоминание моего детства: июль 1986 года, мне семь лет. Мой первый день в новом районе. Нещадно палит солнце. Мы с мамой идём от нашего дома к местному «морю» — Большому Строгинскому затону.
Я часто вспоминаю тот день. И запах свежепостроенного дома на улице Твардовского, куда мы переехали из малогабаритной «двушки» в Ховрине, и диковинную мелодию соседского дверного звонка, которая имитировала соловьиные трели.
То была эпоха дисковых телефонов, нелепых трапециевидных пиджаков с огромными плечами и вечной, всепоглощающей охоты за дефицитными товарами.
Район радовал богатой по тем временам инфраструктурой. Здесь были универсамы, кафе «Семь попугаев», фирменный магазин «Океан» (сейчас там безликий ресторан «Родная гавань»), овощной, булочная-пекарня (в ней пекли потрясающие французские багеты), кинотеатр «Таджикистан» со зрительскими креслами из бордового кожзама, где крутили советское перестроечное кино вперемешку с западными полицейскими боевиками, а также хозяйственный, химчистка, сберкасса и даже художественный салон.
Сейчас, когда Строгино приросло новыми жилыми высотками, стадионом, филиалом известного вуза и многим другим, трудно представить, что ещё в конце 70-х годов прошлого столетия здесь был колхоз с сонными заливными лугами, яблоневым садом и молочным хозяйством.
До ближайшей станции метро — «Щукинской» — новосёлам нужно было добираться на дымных кряхтящих «ЛиАЗах», тяжко вздыхающих «Икарусах» и дребезжащих чехословацких трамваях. По утрам и вечерам весь этот транспорт был переполнен. Утренние составы метро прибывали на «Щучку» с конечной «Планерной» уже забитые под завязку. Втиснуться в вагон зачастую не было никакой возможности и, чтобы уехать в сторону центра, приходилось ждать следующий поезд.
Наш кооперативный дом был одним из нескольких корпусов серии КОПЭ, стоявших на продуваемых всеми ветрами холмах в трёхстах метрах от Большого Строгинского затона. Несколько бело-коричневых домов-красавцев исполински возвышались над более ранними и низкорослыми произведениями советского жилого зодчества.
Аббревиатура «КОПЭ» («компоновочные объемно-планировочные элементы») навевает тоску, но в 80-е эти строения стали одним из прорывных и наиболее удачных архитектурно-планировочных решений. По своим потребительским характеристикам они переплюнули дома серий П-3 (подробнее об этой серии можно почитать здесь), П-44, П-46 (подробнее об этой серии можно почитать здесь) и прочие типовые проекты тех лет. Потому квартиры в «копэшках» до сих пор ценятся покупателями, оставаясь относительно современными и востребованными, а различные модификации домов этой серии возводились вплоть до наших дней.
Острословы заслуженно нарекли «копэшки» советским бизнес-классом: эффектные по тем временам высотки с грузовыми лифтами, просторными приквартирными холлами и большими удобными квартирами на фоне тесных «хрущей» и унылых «брежневок» производили неизгладимое впечатление на обделённых комфортным жильём граждан.
Родственники и друзья, приезжавшие к нам в гости, не могли поверить в реальность существования «двушек» площадью под 60 «квадратов» с 10-метровыми кухнями. Бонусом к этому великолепию шли потрясающие виды на Большой Строгинский затон и Останкинскую телебашню, открывавшиеся с лоджии 11-го этажа. С другой стороны дома можно было увидеть высотку МГУ на Воробьёвых (тогда ещё Ленинских) горах и Крылатское (а строгинские виды, я считаю, были и есть круче, чем в Крылатском).
Нашим гостям, наверное, представлялось, что такие квартиры бывают только в фасадных «сталинках» где-нибудь на Кутузовском или Фрунзенской набережной. Их реакция на наше новое жилище (да и наша, конечно, тоже) напоминала реакцию Саввы из «Покровских ворот» после переезда из коммуналки в новую квартиру: «Хожу и жмурюсь! Такой, понимаешь, простор! Такая воля! Гуляй не хочу».
Тогда, в середине 80-х, наш микрорайон, находившийся в окружении уже заселённых многоэтажек, только застраивался. На месте нынешней смотровой площадки и парка 70-летия битвы под Москвой в то время был карьер, где мы катались на санках и снегокатах.
Зимой Большой Строгинский затон переходил во власть рыбаков. С высоты 11-го этажа они напоминали рой плодовых мушек, слетевшихся на белую плоть дыни. Некоторые поклонники подледного лова не покидали свои владения вплоть до полыньи, пока из-подо льда не начинала настойчиво просвечивать серая вода.
Публика в нашем доме подобралась разношёрстная. Кого тут только не было: респектабельные пилоты «Аэрофлота» и недобрые старые девы с псевдокожаными индийскими сумками, нагловатые кооператоры и интеллигентные пенсионеры, добродушные алкаши и огранщица алмазов. Двумя этажами выше нас обитала медсестра, которая в свободное от основной работы время шила на продажу перчатки и, как эти самые перчатки, меняла мужей.
Всем этим персонажам предстояло уживаться друг с другом в одном большом доме в ещё советской, но уже начавшей необратимо меняться реальности.
Погруженные в круговерть переездов, новоселий, нехитрых празднеств, работ и тысяч детских хлопот, обитатели дома не знали, что за Строгинским мостом, в шестой больнице, обожжённые радиационным пламенем, умирали первые свидетели и ликвидаторы чернобыльского ада…
А я готовился идти в первый класс вновь открывшейся школы №1156, что и произошло холодным утром 1 сентября 1986 года. Первая встреча с одноклассниками, оглушающие пионерские песни из динамиков, безликая речь новоиспечённой директрисы с оцинкованной глоткой, безвестные чиновники местного значения в клееных костюмах.
Эта школа, непонятно почему носившая имя генсека Андропова, была современной снаружи и насквозь пропитанной «совком» изнутри, как бывает пропитан коньяком бисквитный торт. Ныне это корпус «Париж» школы №1619 имени М.И. Цветаевой.
А ещё в окне второго этажа нашего дома много лет стояла модель парусника и, каждый раз проходя мимо, я смотрел на неё. Парусник был моим маяком. Если он был на месте, значит, ничего не изменилось. Значит, живём дальше и, каким бы ходуном ни ходила земля, всё нам нипочём. Кто-то ещё помнит это окно и этот корабль?
А ещё мы с моим другом Сашей Амерхановым по осени воровали яблоки в саду рядом с причалом Троице-Лыково. Мы были не единственными, кто повадился таскать оттуда полосатые жёлто-красные плоды. Вкус этого штрифеля, знакомый многим строгинским пацанам того времени, я помню до сих пор.
Набив животы яблоками, мы, безбашенные, шли искать тайные ходы под церковью Живоначальной Троицы или лазили по руинам сгоревшего и готового в любой момент обвалиться дома-терема московских купцов Карзинкиных, где после покушения поправлял здоровье Ленин.
А ещё были мороженое с усопшим вяленым апельсином в «Семи попугаях», где с конца 80-х стали собираться бандиты (это кафе потом тоже сгорело), и терпкий разливной квас в ларьке на Таллинской.
А ещё был фруктово-овощной рынок на «Щукинской» (сейчас на его месте — ТРК «Щука» и автобусная станция). Там мне впервые купили чурчхелу. Сейчас это лакомство продаётся на каждом углу, но на советского ребёнка эпохи тотального дефицита оно производило сильное впечатление.
А ещё я вспоминаю 4 октября 1993 года. Центр Москвы содрогался от залпов танковых орудий, а в Строгине был тихий солнечный день и, если бы не прямая трансляция CNN с места событий, трудно было бы представить, что недалеко, на Краснопресненской набережной, идёт локальная бойня.
И много этих «а ещё…».
На излёте 80-х площадь перед «Щучкой» стала постепенно заполняться кооперативными (коммерческими) ларьками. В одном из них работала бывшая коллега мамы, которая, как сыскная овчарка, почуяла остро-опасный дух нового времени и пошла туда, где можно было быстро заработать неплохие деньги. Навострившись бойко разливать колу, фанту и прочие газированные жидкости неизвестного происхождения, она познакомила меня с принципом действия аппарата по их розливу.
В ларьке напротив торговали мороженым-факелом в вафельном рожке. Производитель этого продукта цвета яичного желтка неумело пытался сымитировать вкус ананаса. Мороженое стоило один рубль, что было недёшево, но в ларёк всегда стояла очередь (для понимания: средняя зарплата инженера или бледного архивиста составляла 130-150 рублей).
Первые кооперативные шаурмичные тоже появились в те годы, но тогдашняя шаверма отличалась от нынешней и по внешнему виду, и по вкусу. Её крутили в ларьках, один из которых стоял у входа на Ярославский вокзал.
90-е
Подступили 90-е. Полки магазинов, и без того не блиставшие изобилием, окончательно опустели. Правительство ввело продуктовые карточки с нормой отпуска товаров в одни руки. Люди с ночи занимали очередь в универсам на Маршала Катукова. Порядковые номера размашисто писали на руках шариковой ручкой, строго следя за тем, чтобы никто чужой, лишний, наглый не влез, не вклинился.
Серо-чёрная очередь в морозных сумерках осаждала бетонную коробку универсама и что есть мочи проклинала уже полудохлую, болтавшуюся на последней гнилой нитке советскую власть.
Толпа обильно выдыхала злобно-горестный пар в мрачное бесчувственное небо, а оно равнодушно нависало над охотниками за элементарными продуктами.
Когда универсам наконец распахивал свои двери, продрогшие покупатели с боем и воплями врывались внутрь, чтобы на доли секунды раньше соперников урвать пару пачек сливочного масла, упаковку сахарного песка или ухватить несколько костей с тёмно-красными ошмётками засохшей коровьей плоти.
Километровые очереди выстраивались буквально за всем. Жратва, водка, тошнотворный портвейн, сигареты, туалетная бумага, мыло и даже спички — почти всё было в дефиците, почти всё приходилось доставать, почти за всем нужно было охотиться.
Нехватка сигарет обострилась до такой степени, что некие предприимчивые ребята удумали продавать трёхлитровые банки с окурками — и они находили своего покупателя.
Бананы, например, считались деликатесом и в свободную продажу практически не поступали. Мамин знакомый, работавший на овощебазе, как-то принёс нам дипломат, набитый этими уже начавшими чернеть эквадорскими дарами.
Однажды мы с бабушкой поехали в детскую стоматологию на Маршала Новикова и случайно попали на распродажу невесть откуда взявшегося японского мыла. Обрадованные находкой, мы накупили гору этих ядовито-оранжевых кусков счастья с красными иероглифами на упаковке.
Москва в ту пору межвременья была тёмной, мрачной, необихоженной. Плохо освещался даже центр города, где, обнесённые уродливыми заборами, годами стояли полуразрушенные или сгоревшие здания.
Привычный уклад жизни, официальная идеология, пионерия, комсомол, плановая экономика и, в конечном счёте, страна — всё разрушалось, разваливалось, рассыпалось на глазах как кусок сахара-рафинада в горячем чае. Всё летело в тартарары. В школе нам негласно разрешили не носить прежде обязательные пионерские галстуки.
Вклады доверчивого населения в сберкассах почти мгновенно превратились в пыль (привет всем современным любителям депозитов с высокими ставками). Так, нашей семье удалось накопить вполне солидную сумму, достаточную для первого взноса на мою будущую «однушку» в кооперативном доме. После фактического изъятия вкладов граждан правительством Рыжкова этих денег хватило лишь на покупку торшера и щенка французского бульдога.
Издевательски посмеиваясь и потирая ледяные синюшные руки, всё ближе подбирался голод.
Зимой 1991-го нам в школе раздали по семь банок тушёнки с серыми этикетками и надписью «Гуманитарная помощь» — «подарки» европейских правительств. Для нашей семьи этот продукт, который европейцы, видимо, припасали на случай ядерной войны с Советским Союзом, стал огромным подспорьем.
Мама жарила мне картошку с тушёнкой, а сама обедала на работе манной кашей, принесённой из дома в стеклянной банке (кстати, примерно в это же время начались перебои со стеклянными стаканами — вроде бы по причине того, что их воровали — и посетителям забегаловок чай наливали в майонезные баночки).
С началом гайдаровских реформ товарный дефицит исчез. Появился дефицит денег.
Многие предприятия закрывались, в ещё шевелящихся зарплаты могли не платить по году.
Пенсии и пособия тоже задерживали. Страна начала кормиться с огородов. В московских лесопарках жители окрестных многоэтажек стали выращивать картошку, морковь, свёклу. Озверевшая инфляция, разогнавшаяся до тысяч процентов, била наотмашь, моментально сжирая любые заработки. Новая рыночная реальность словно бетонной плитой придавила непривычных к ней людей, поставив бо́льшую часть общества на грань выживания.
Выбор был небогатый: или ты бросаешь работу, за которую не платят и идёшь торговать — а торговля была почти единственным способом заработать хотя бы на еду — или ты и твои дети кладёте зубы на полку.
Государство, ещё вчера казавшееся крепким и незыблемым, в считанные месяцы слиняло, самоустранилось, оставив граждан выкарабкиваться самостоятельно.
И они выкарабкивались, кто как умел. Вчерашние научные сотрудники, преподы всех мастей и регалий, архивисты, библиотекари, военные шли торговать сигаретами, жвачкой, хот-догами, сладковатой самодельной пиццей, порнографическими газетами (да, были и такие), эротическими журналами, сборниками похабных анекдотов, бульварными романами и прочей дребеденью.
Своевольный борщевик торговли упрямо прорастал буквально везде, быстро захватывая всё новые территории. Горделивый имперский мрамор метро, содранный с разрушенных большевиками столичных храмов, затхлые подземные переходы, прокуренные, кишащие криминальной шушерой здания вокзалов, пригородные электрички — всё превратилось в одну стихийную торговую точку, в арену безудержных товарно-денежных отношений.
Многие подались в челноки, мотались за «бугор», привозя в необъятных баулах турецкое или ещё бог весть какое шмотьё с целью его продажи на вещевых рынках. Такие рынки выросли в соседнем Тушине, в Лужниках и других районах города. На этих гигантских развалах под открытым небом круглый год, в любую погоду, торговали турецкими кожаными куртками, китайскими пуховиками, немнущимися мужскими рубашками из жуткой синтетики, туфлями, которые зачастую можно было выбрасывать после первой же носки. Но среди гор барахла попадались и по-настоящему качественные вещи. Сверху «вещевухи» с их тараканьей суетой и дымящимися мангалами напоминали лагеря вражеской армии, взявшей город в осаду.
На углу Строгинского бульвара и улицы Кулакова, на месте нынешнего ТЦ «Дарья», тоже образовался небольшой рынок. Там можно было найти многое: от школьных тетрадей с легко одетыми девушками до шмоток и лекарств.
Повсеместно расплодились магазины с непременными вывесками SHOP и коммерческие ларьки.
На «Щучке» бойкую торговлю цветастым барахлом наладили гости из Вьетнама.
«Холосый товар!» — говорили они про сумки и ветровки, которые безбожно рвались на третий день после покупки.
Вскоре вьетнамцы оттуда исчезли.
Как-то нас с отцом угораздило купить на «Щучке» с рук внешне шикарный набор столовых приборов. Мы польстились на обильную цыганскую позолоту вилок с узорами и алый панбархат коробки. Через несколько дней наркоз доступного шика отпустил — позолота насмешливо облезла, обнажив грязно-серую сталь неизвестного происхождения и нашу беззащитность перед уличными продавцами иллюзий.
К тому времени всё пространство рядом с обоими выходами из «Щукинской» облепили бородавки разномастных коммерческих ларьков. Они стали такой же городской приметой 90-х, как шестисотые «Мерседесы» и красные пиджаки.
По соседству делали своё тёмное дело напёрсточники. Вокруг них всегда собиралась толпа зевак, наблюдавших за филигранным, разыгранным как по нотам разводом очередного степного «мамонта».
Ларьки появились и в Строгине. На Таллинской, Маршала Катукова, Строгинском бульваре, как и везде, продавали алкоголь, в том числе знаменитые спирт Royal и ликёр «Амаретто», «марсы» и «сникерсы», газировку, водяные пистолеты, видеокассеты, меняли валюту…
Новое время
Лето 2024-го. Я иду тысячи раз хоженой тропой от бывшего «Камертона» к причалу Троице-Лыково. Как и тогда, полжизни назад, в июле 1986-го, сквозь изодранные простыни облаков прорывается бесстыжее солнце. Строгинское «море», пляж. Отчаянные купальщики, несмотря на запреты, как и прежде, лезут в мутные воды затона.
Изменилось всё и одновременно ничего. Только ивы около пляжа разрослись, напоминая пышные шапки деревьев-брокколи у римских набережных.
Район-курорт. Район-вожделение. Район-отдушина. Кто не жил здесь, тот не поймёт, не узнает, не учует. Они могут говорить о Строгине или с придыханием, или высокомерно фыркая. Панельный приют для измождённых, издавленных в клюквенное пюре офисных пленников. Доступная городская радость для заложников нескончаемой, медленно удушающей, как гаррота, пятидневки. Это тут, за мостом. Рукой подать до центра. Да, песчаные пляжи и яхтинг в семнадцати километрах от Кремля, представляете? В семнадцати километрах. Ближе обманного Сочи, ширпотребной Турции, лукавого, тонущего в лицемерных улыбках Таиланда...
Я знаю каждый здешний закоулок, каждый дом. Я обошёл и облазил их ещё когда многих читателей этого очерка не было на свете.
Сбежать. Скрыться. Заблудиться и исчезнуть в Серебряном бору, откупившись от легиона приставал остроконечными огненными купюрами, слетающими в октябре с клёнов.
Раньше по праздникам с холма запускали салюты. Теперь здесь спортивная площадка, велодорожка, скамейки — приметы липкого, как яблочное повидло, собянинского благолепия. Зумеры на изнуряющей жаре рубятся в пляжный футбол. Из-за спины вылетают вездесущие самокатчики, мамаши выгуливают пузатых малышей.
Я вглядываюсь в лица идущих мне навстречу людей, силясь уловить знакомые черты, и они, кажется, тоже рассматривают меня. Но тщетно — столько лет прошло.
Время то лениво капало, как из прохудившегося крана, то неслось с прытью полковой лошади. Из обрывков давних телефонных разговоров знаю, что некоторых соседей и одноклассников уже нет с нами.
Меняется район, меняемся мы. Неизменны только людские радости и горести, которые мы несём в свои дома: одни из нас — в скромные «панельки», другие — в претенциозный бизнес-класс.
Строгинцы, если у вас планируются изменения, связанные с недвижимостью, мы рядом. Обращайтесь.
Подписывайтесь на наш канал, чтобы не пропустить новые статьи!
