…Когда-то в другой жизни его звали Костей. От таких мальчиков учителя в школе берутся за голову, не зная, что с ними делать. Их одновременно жаль, им хочется помочь, и в то же время педагог спит и видит, что доживет до той поры, когда этого ребенка переведут в другое учебное заведение или, хотя бы девятиклассник-выпускник покинет школу, ибо в десятом таким, как он делать нечего.
Семья у Кости была неблагополучной.
Мальчик почти не помнил своего отца. Разве что, если нырнуть в глубины самой ранней детской памяти, где всё настолько расплывается, что не уверен – было оно или это тебе привиделось… Там маячила широкоплечая мужская фигура, а еще там был запах табака, и почему-то игрушка – бархатный медведь с бочонком в лапах.
Отец — шофер-дальнобойщик — однажды не вернулся из рейса. Мать, наверное, знала, но не говорила, что с ним случилось. Погиб ли он, или ушел к другой женщине, а может – просто ушел в никуда, оставив подругу с двумя детьми.
Мать любила старшего сына, Вовку. Это было ясно всем. Может быть, потому что на внешность он был довольно пригож – краше всех в их маленькой семье. Может, от того, что, когда он родился, у матери с отцом еще была любовь, счастливое время. А может потому, что в детстве Вовка часто болел. За слабых всегда боишься, а страх и привязанность ходят рядом
Но в подростковом возрасте произошел перелом, парень резко повзрослел, окреп, болеть перестал – и почти сразу начал пить. Вовка как-то незаметно приохотился к алкоголю – то бывая в гостях у родственников, то навещая друзей. От пива перешел к «чему покрепче» и в восемнадцать лет уже лечился в нар---кологии.
Мать работала уборщицей. Но среди уборщиц она могла считаться элитой, так как устроилась на ГЭС, и наводила порядок на втором этаже, где сидело самое важное начальство. Несколько раз она брала с собой Костю, хотя попасть в большое, серое, сталинских времен здание было не так уж просто – сначала металлическая ограда, потом проходная с пропусками. Костя запомнил туалетную комнату, которую драила мать. Здесь всё было роскошным – и зеркала в раме, и немыслимой красоты узорчатая плитка на стенах, и сияющие краны.
— А из унитаза хоть чай пей, — сказала мать, с непонятной ему тогда грустью.
Она знала, что сколько бы ей ни биться – вытащить семью из существования на грани бедности и нищеты, она не сможет. И единственная возможность для нее прикоснуться к «богатству» — это убирать пресловутый второй этаж с его огромными, как залы, кабинетами, и, надев перчатки наводить блеск на унитаз и раковину в туалетной комнате.
Мать каждый год получала «от ГЭСа» — для Вовки и Кости — билеты «на елку» во Дворце культуры, подарки там давали щедрые. Но один раз потолкавшись среди нарядных детей в маскарадных костюмах – Костя почувствовал себя изгоем. Мать купила ему новые колготки. Черные шортики, белая рубашка и дешевая маска зайчика… Кажется, малыши не обращают внимания на такие «мелочи», но Костя каким-то образом почувствовал, что одет хуже всех, что ему нет места на этом «празднике жизни», друзей себе он здесь не найдет. Возможно ли, чтобы такая мелочь, как детская «ёлка» стала тем поворотным моментом, после которого Костя начал отдаляться от других?
Когда мальчик пошел в школу, почти сразу выяснилось, что и подготовлен он слабее остальных ребят. Многие уже бегло читали, считали, кто до двадцати, а кто и до ста. Костя же только осваивал буквы и счет. У него не было ни красивого модного рюкзачка, ни канцелярских принадлежностей с яркими картинками, которые так любят рассматривать дети.
При этом Костя вёл себя так, чтобы его заметили, на него обратили внимание…
И тут он преуспел – к концу первой четверти внимания ему доставалось больше, чем отличникам. Никто другой не догадался бы на перемене закопать очки учительницы в цветочный горшок, никто не рисковал делать на турниках столь опасные трюки, аж физрук за голову хватался. Костя дерзил педагогам, дрался с ровесниками и даже ребятами постарше. Он сломал руку, на спор прыгнув со второго этажа, а как-то раз перебудоражил всю школу, позвонив куда только мог – и в полицию, и в МЧС – мол, на их учебное заведение напали пре--ступники, бегают тут с ор--ужием, и захватывают детей в зал---ожники. И бо---мбу тоже подложили, да…
Тут же примчались люди в форме, всех ребят и учителей эвакуировали, искали взры---вчатое устройство, и даже не дали девчонкам потискать служебную собаку – ротвейлера по кличке Амбал.
В тот вечер мать, у которой редко доходили руки до каких-то воспитательных моментов, выдрала сына как сидорову козу, но он забыл об этом неприятном моменте раньше, чем зажила его пятая точка.
К девятому классу от Кости устали все. За эти годы две учительницы написали докладные записки директору – они отказывались быть руководительницами в том классе, где учился Завьялов.
О том, что Костя уйдет в какое-нибудь училище, мечтали и педагоги, и мальчишки, которых он бил, и девчонки, над которыми он тоже изрядно поиздевался.
В этом ряду выделялась лишь учительница истории, Наталья Степановна. Она была уже пенсионеркой, и другие педагоги считали ее немножко блаженной, потому что ни о каком заслуженном отдыхе она не думала, и была уверена – смысл ее жизни в том, чтобы учить детей, быть с ними, думать о них, с головой погружаться в их беды и радости.
Когда Наталья Степановна выпускала очередной класс (всегда – самый любимый) и ей давали следующий, в первую же неделю она приходила в ужас, и говорила в учительской, что таких трудных ребят ей еще не доставалось. Это могло быть правдой, так как ей действительно старались сбагрить, что потяжелее.
Еще через пару недель Наталья отмечала:
— Мальчишки, конечно, ужасные, а девчонки у меня очень даже ничего…
К концу четверти уже во всех своих питомцах она умела найти что-то хорошее, а к концу года говорила, что «плохих детей в моем классе нет».
И действительно все ее ребята подтягивались в учебе, отпетые двоечники становились неотпетыми троечниками, а то и хорошистами, хулиганы все реже проявляли свой буйный нрав, тихони раскрепощались, отличники переставали задаваться, и класс становился по-настоящему единым коллективом.
Наталья Степановна не была классной руководительницей Кости, но она выделила этого мальчика, который стал для всех головной болью. И неожиданно предложила ему поехать после восьмого класса в археологическую экспедицию. Студенты исторического отделения пединститута отправлялись на практику, их вез на раскопки один из бывших учеников Натальи Степановны, и она уговорила Павла взять с собой «этого сорви-голову из восьмого бэ».
Затея показалась авантюрой всем, включая Костю. Если бы это задумал кто-то другой, парень решил бы, что над ним изощренно издеваются, что в экспедиции хотят сделать из него козла отпущения. Но всем было известно, что Наталья Степановна никогда не смеется над ребятами.
…Эти три недели, проведенные на берегу Волги, оказались самыми счастливыми в жизни Кости. Он работал на раскопках на равных со студентами, нашел друзей, научился играть на гитаре, ездить верхом, и как все новички, получил в конце смены археологическое имя – Кистень. Рука у него таки была тяжелая, в драках с ним лучше было не связываться. Имя написали тушью на осколке древнего кувшина (таких осколков там попадалась тьма, они хрустели под ногами),и Костя гордился этим кусочком глиняного сосуда – так, как никогда и ничем не гордился.
Он даже хотел побольше заниматься в старших классах, и пойти в пединститут, выучиться на историка. Ну и в экспедиции, само собой, ездить каждое лето. Однако все пошло наперекосяк.
Когда Костя учился в девятом классе, Наталье Степановне пришлось уехать из города – в далекой Сибири заболела ее дочь, нужно было приглядывать за внуками.
Никто другой, кроме любимого педагога, поддерживать Костю в его планах не захотел, напротив, все учителя, будто не замечая, что парень взялся за ум, вспоминали только о том, как Завьялов досаждал им прежде. Поэтому ему сразу дали понять, чтобы на перевод в десятый класс он не рассчитывал.
Мать тоже покрутила пальцем у виска, когда младший сын заикнулся ей об институте.
— Скажи еще, что космонавтом хочешь стать. Хватит уже сказки придумывать…Нечего тебе в вузе делать. Я не потяну тебя еще шесть лет кормить.
Вовка к тому времени спился окончательно, он только ждал момента, когда дома не будет матери и брата, чтобы вынести мало-мальски ценные вещи и пропить. Уплыли в неизвестном направлении синтетический ковер, покрывало с кровати, хрустальная вазочка, которую сыновья как-то подарили матери на день рождения, статуэтка балерины, стоявшая на трюмо…Мать ругалась, а один раз не выдержала и расплакалась. Тогда окна лишились штор – без них квартира стала выглядеть на редкость голой, бомжатской.
Мать жалела, что всё скудное добро ее тает, жалела вещей, но больше всего страшила ее судьба Вовки, который уже не по одному разу «отмотал срок» в трех закрытых нар---кологических стационарах города, но как только его выписывали – в тот же вечер он напивался снова. Мать привозила его в больницу снова, плача, и обвиняя врачей в том, что «плохо лечили» сына, Вовка возвращался на свое место – на постели его иной раз еще не успевали сменить белье, а соседи по палате спрашивали:
— Ты где был, на процедурах, что ль?
Мать предвидела, что ее собственного здоровья не хватит, чтобы «доглядеть» пропащего сына, а без нее пьяный Вовка, конечно, замерзнет где-нибудь под забором.
На Костю у нее уже не оставалось ни времени, ни душевных сил.
Матери хотелось одного – чтобы младший скорее встал на ноги, а если судьба будет к ним троим добра, то начал зарабатывать столько, чтобы хватало на жизнь. Чтобы не думать, как растянуть на месяц скудную зарплату уборщицы, чтобы не наматывать полиэтиленовые пакеты на ноги , перед тем, как сунуть их в сапоги, которые промокают…
— В техникум иди, — говорила мать Косте – Милое дело, десять минут от дома…
— Там одна математика, меня от нее тошнит.
— Ну тогда в тридцатку…
Бывшее ПТУ №30 теперь именовалось лицеем, но там по-прежнему учили на штукатуров-маляров, сварщиков, стропальщиков и кровельщиков. Почетный и крайне необходимый труд, но в народе «тридцатка» считалась местом, куда идут самые-самые, те, кто ни на что больше не способен. И это было, конечно, несправедливо.
Прежде, чем забрать документы из школы, Костя позвонил Наталье Степановне.
— Я…это…чтобы проститься.
Старая учительница оставила ученикам свой телефон. Она считала, что с каждым из питомцев ее связывает нить не менее прочная, чем соединяет между собой родных людей.
И теперь у Кости сами собой вырвались эти слова – он чувствовал, что своим выбором предает Наталью Степановну, и знал, что больше не станет ей звонить.
— Простите меня, — повторил он, не объясняя больше ничего, и повесил трубку.
С одноклассниками ему не жаль было расставаться. Ни с кем из них у него не сложилось дружбы.
Вот только девочка Соня из параллельного класса, застенчивая и тихая, заставляла его взгляд смягчаться. Он смотрел на нее так, как бездомный замерзающий пес мог глядеть бы в окно дома, где тепло, и где все друг другом дорожат.
На Соню достаточно было взглянуть, чтобы понять – ее действительно любят. Этот воротничок, который связала ей бабушка или мама, эти банты в косах, похожие на розочки, а пуще всего – этот ясный взгляд существа, который не сталкивался с жестокостью, равнодушием и подлостью.
…Пять лет спустя, в самый глухой час ночи в городскую больницу, в отделение травматологии привезли трех жертв пьяной драки.
Приемный покой «травмы» ночью – это особая песня. Усталый врач, замученные медсестры, то и дело хлопающая дверь – подъехала «скорая», ввозят кого-то на каталке, приходят сами те, кому срочно нужна помощь. Тут же, на втором этаже, хирургия – так что публика самая смешанная. Подросток с подозрением на аппендицит, женщина, укушенная собакой, еще одна дама – пробка от шампанского ударила в глаз…
А теперь и эти трое. Одного с ножевым сразу подняли в операционную, у другого были сломаны ребра, но особая суета поднялась вокруг третьего, которому в драке… откусили нос…Нос прибыл вместе с пострадавшим, черный, в угольной пыли…где уж там они дрались…
Видавшие виды медики на этот раз спорили – удастся вернуть часть тела на место, или это дело безнадежное…Большинство склонялось к тому, что ничего сделать нельзя – и все же позвонили самому искусному хирургу в городе, разбудили его и попросили срочно приехать…
Забегая вперед, нужно сказать, врач сам не верил, что операция удастся. Но он пришивал нос самыми тонкими иглами, потел больше часа, и через несколько недель пострадавший уже смотрелся в зеркало, и говорил, что такого красивого носа у него никогда не было…
Соня тогда только что начала работать здесь. Она окончила медицинское училище на одни пятерки, но еще очень робела, сомневалась в себе, боялась что-нибудь перепутать. И все же, когда увидела, как парня, с которым она когда-то училась в школе, мчат на каталке к лифту, требуя: «Дорогу!» …
Соня поднялась вслед, на четвертый этаж, где были «большие» операционные, и реанимация. Внутрь ее не пустили, она была здесь чужой, да и свои обязанности у нее имелись в это ночное дежурство.
И все же Соня находила время, чтобы несколько раз за ночь подойти и заглянуть в окошечко в двери. Операция все шла и шла…И старый хирург Николай Васильевич только плечами пожал, когда вышел из операционной. А когда поймал взгляд Сони – отмахнулся от него, таким безнадежным жестом, что девушка поняла – дело плохо.
К утру пришла мать Кости, худенькая, маленькая женщина, выглядевшая старухой. Черный плащик, опухшее от слез лицо…
Костя мог не дожить до утра, но он дожил, всё ещё теплился…
Соне можно было уходить домой, но она почти обрадовалась, когда старшая медсестра попросила ее подменить товарку- та неожиданно заболела.
Мать Кости весь день просидела в приемном покое, хотя ее гнали домой – в реанимацию все равно не пустят, чего без толку ждать. Утром и вечером можно звонить по телефону – справляться, как сын. А если умрет – врачи позвонят сами…
Мать не уходила.
И каждый час Соня спускалась к ней по лестнице. Она почти ничего не могла сказать, только кивнуть – мол, жив. Матери и этого хватало.
Соня ушла из больницы поздно вечером – она сама еле держалась на ногах.
А на другой день…
Продолжение следует
