Мальчик проснулся в полночь оттого, что луна светила в окна. Не мог спать: слишком уж сильно она звенела.
Мама слышит, ей грустно. Кларинка не слышит – задремала, усевшись в кресло, чего ей не разрешалось, шитье лежит у нее на коленях, а свечка совсем догорела.
Босые ноги переступали по холодным каменным плитам: он был еще слишком мал, чтобы ходить бесшумно, слишком мал, чтобы помнить о том, что надо бы надеть туфли... Впрочем, его обувь няня прятала на ночь куда-то в высокий шкаф. Она говорила: чтоб мыши не забрались. Все удивлялись причудам старушки: какие еще мыши, если непомерными усилиями госпожи Венцеславы замок содержался в полнейшем и нерушимом порядке, где каждая досочка в паркете и каждое зернышко в амбаре имели свой счет и занимали строго отведенное место… А няня все-таки видела мышей, ведь эти маленькие зверьки приходили именно к нему, – так уж повелось с самого начала. Мама – та тоже видела.
Привечать маленьких серых друзей надо было тайком от няни, – она мышей боялась. И от тетушки, – та их просто не любила, потому что они были бесполезными и даром ели хлеб. Ну и пусть даром: они слишком маленькие, чтобы работать, да и едят каждая по крошке. Мальчик всегда говорил им, чтобы они прятались, когда рядом кто-то из семьи, даже мама… Она их тоже не очень любила: просто согласна была любоваться на то, как он с ними возится. Мама вообще не любила никого и ничего, кроме сына и доктора Маркуса, только говорить об этом ей было страшно, – это был ее секрет.
«Мааам, смотри!» Мыши становились на задние лапки, таращились на него черными глазами-бусинками, при попытке протянуть к ним руку смешно щекотались усами. Мыши жили очень быструю жизнь маленьких зверушек, потому их торопливые мысли, которые мальчик разбирал лишь с пятого на десятое, не удерживались в голове. Его самого они, надо понимать, вовсе считали медленным бездумным великаном: наверно он был для них как для него – деревья.
«Смотри-ка, они тебя любят, – говорила мама. – Все их гоняют и пытаются извести, а ты добр к ним, – и они тебя полюбили. Ну нет, гладить их не надо, мало ли... Осторожно! Господи, как у тебя получается их не спугнуть?»
Мама светилась и кружила, она была самой сильной в этом мире, – такой сильной, что ее душа упиралась в облака на небе. Почему она такая добрая? Потому что он – ее часть. Нарядное платье из мягкого бархата совсем не шуршит, когда она ходит, – словно сны или совиные крылышки, теплая ладонь ложится на его макушку: «Молодец, мой хороший, ты все делаешь правильно. Заботишься о том, о ком больше некому. Это называется милосердием: мне оно далось лишь с годами, а ты с ним родился».
Последние слова она говорила не ему – себе, и что-то в ее сердце им отвечало.
Он плакал вчера, плакал сегодня, – глядя на то, как плачут другие, но не очень-то понимая, с чего это они. Странная игра – положить человека спать в каменную кровать. Закрыть сверху.
– А? – Кларинка спала чутко. – Вы чего, барич? Не спится? Водички? Яблочка?
– Не… Спи, Кларинка.
Мальчик очень хотел, чтобы она заснула, – так и вышло: девушка снова закрыла глаза. У него часто получалось сделать так, как он хотел.
Хотя и не со всеми: мама была слишком сильной и упорной, а отец – его было просто жалко, потому что он и так был сломанным где-то внутри, под своими латами. Маме почему-то было его то жаль, то противно смотреть.
С чего все начиналось: тут