Тот дом принадлежал родителям моей одноклассницы, которая перевелась к нам, сменив перед этим почти десяток школ. Наша школа не отличалась высокой успеваемостью учеников и профессиональностью учителей, в особенности директора, который на собеседовании расспрашивал эту девочку, как ребёнка, состоящего на учёте. Молча стоя перед классом в первый день, когда классный руководитель познакомил её со всеми, она не то чтобы никому не понравилась, скорее, никто не нашёл причин, по которым она могла бы кому-то нравиться. Можно было бы сказать, что она стала одиночкой, но она всегда ею была, и какого-либо перехода из одного вида учеников в другой не было. Она была тем, кем была. Она была тем, кто убегает сразу после звонка с последнего урока и спешит домой, кто не ходит на физкультуру, потому что нет формы, кто еле читает по слогам, водя пальцем по листу учебника. Когда она собирала осенние листья, то все втайне насмехались над ней, некоторые даже приставали, но она сразу же убегала, не показывая озлобленного или обиженного лица. Замечая, как она постоянно смотрит на небо, я понимал, что она всегда мечтала сидеть на уроках возле окна, но из-за неуспеваемости её сажали возле учебных стендов и плакатов, чтобы отвечать на вопросы учителей или писать тесты. Весной и летом она всегда ходила в калошах, то ли потому что надеть было нечего, то ли потому что любила прыгать и ходить по лужам или оставлять чёткие следы на мокрой грязи. Во время уроков по изобразительному искусству, когда выдавали фломастеры, она разрисовывала ногти цветочками, даже несмотря на насмешки девочек, считавших себя более похожими на настоящих девочек, нежели она, непонятное существо.
Её родители были странными людьми, они даже казались ненастоящими, не вовлечёнными в жизнь, в саму сущность человека: будто исполняли алгоритм, записанный разумом, который был не умнее разума собаки. В отличие от них девочка мне казалась намного живее и даже энергичнее, особенно когда она стояла в луже или рассматривала листья, прозрачные на фоне солнца. Когда меня посадили за одну с ней парту, то перед одноклассниками я проклинал судьбу за такой подарок, но в душе моей что-то зажглось. Нет, не любовь, но удовлетворение, что я найду хоть какой-то повод с ней поговорить, узнать её получше, потому что нет ничего интереснее, чем то, что находится внутри закрытого, недоступного сундука. Начиналось всё с помощи по математике, русскому языку, а затем вырастало в шутки на уроках об учителях, которые не замечали пятна на лице от мела. На Восьмое марта меня назначили тем, кто будет дарить ей подарок, и вместо скучного набора детской косметики, которой она точно не будет пользоваться, я подарил ей водостойкие наклейки для калош, которые красиво переливались и мерцали на солнце. Радость — это первое знакомое чувство, которое я узнал в ней.
Когда мы с ней стали друзьями и некоторые одноклассники даже стали чаще общаться с ней, мне захотелось провожать её до дома, но она категорически отказывалась. Когда я ей предложил это в первый раз, она даже убежала и несколько дней не разговаривала со мной, но затем объяснила, что её дом страшный и ей стыдно его показывать мне, даже если мне плевать, в каком доме она живёт. Подросткам всегда интересно приходить в гости: так можно узнать, что твоя квартира — это не единственная квартира во всём мире и в других домах, о которых ты знаешь только адрес, оказывается, тоже живут люди, и, будучи заинтересованным в жизни этой девочки, я хотел узнать, как живёт именно она. Но я не стал настаивать. Мы продолжали вместе бегать по лужам, разглядывать листья, ходить с моими друзьями на детские площадки и в заброшенные здания и жили дальше, как если бы я ни о чём у неё не спрашивал.
— Ты боишься монстров? — спросила она.
— Нет.
— А если однажды увидишь, думаешь, не испугаешься?
— Нет.
— Многие люди так думают. Не увидев этого вживую, этого не боятся. Как войн. Но стоит только встретиться лицом к лицу, люди забывают о своей храбрости.
— Наверное, ты права.
— А что, если я скажу тебе, что видела монстров?
Я промолчал.
— Ты, наверное, думаешь, что я сумасшедшая? Не вини себя, я привыкла. В конце концов, я, может, и правда сумасшедшая. Так что ты думаешь?
— О чём?
— Я сумасшедшая?
— Нет.
— Тогда ты веришь, что я видела монстров?
— Верю.
— И, может, ты хочешь на них посмотреть?
— Мне надо домой сходить, а то ещё родители наорут.
— Я так и думала. Ты врёшь, как и все.
— Я не вру, родители правда не любят, когда я задерживаюсь после школы.
— Но это будет быстро. Скажешь, что классуха задержала.
Промолчал.
— Ну что?
— Хорошо.
Улыбнулась.
Дом находился в районе частных домов, построенных в советские времена, поэтому новые дома, которые так не вписывались в общую картину ветхости этого района, строились на руинах старых. Но дом этой девочки не подходил ни под одно описание, во всей округе нельзя было найти хоть немного похожий на него — хотя бы потому, что не было ограждений, за исключением пары деревянных досок, косо нависших над землёй. Дом не красили с самой постройки, если его вообще красили; а если и красили, то даже при помощи самых продвинутых технологий невозможно было бы найти хоть немного частиц старой краски, стёршейся от постоянных ветров, жары, влаги и морозов. Слава богу, что было какое-то подобие кровли и крыши с дырками, мхом, мёртвым голубем и ржавым дымоходом, который вынес небольшую часть своего тела подышать свежим воздухом. А окон, конечно же, не было: все забиты досками, через них ничего не увидеть, и единственный способ летом проветривать влажный дом, в который проникала дождевая вода с крыши, — это дверь, стальная, крепко прилаженная, словно она и удерживала дом от падения. Дверь была закрыта на мощный толстый замок, который нужно было открывать весьма замысловатым ключом, и открылась она с могучим скрипом, приглашая внутрь. Внутри было темно, воняло чем-то протухшим и было слышно, как летают мухи — не в поисках, чем можно полакомиться, а в поисках выхода из этого дома вот уже многие годы.
— Это начало происходить, когда мне было три года, — рассказывала Рита — так звали девочку. — Поначалу родители стали употреблять наркотики, начали истощаться, а затем у них выпали глазные яблоки. Тела становились всё меньше и меньше, пальцы — длиннее, ногти тоже удлинились и стали жёстче. В конце концов пропала речь и понимание того, кем они являются, кроме одного: они не забывали, что мои родители, хоть и не могли больше заботиться ни о себе, ни обо мне. Дядя с тётей — религиозные фанатики, они верят, что мои родители — это знак скорого наступления конца света. Они приходят иногда к нам и проводят всякие обряды, а я стою на улице. Взамен этого они притворяются в школе моими родителями.
Она рассказала, как шастала по разным мусоркам в поисках еды, как отдавала родителям на съедение мёртвых собак, которые появлялись в нашем городе часто, но я никогда не знал, кто их убирает, думал, что какие-то службы города или мусорщики. Рассказала, как однажды собаки напали на неё, но так как она забыла закрыть дверь дома, то неожиданно выбежали её родители и разорвали этих животных на части. Было удачей, что это произошло ночью, так как никто ничего не увидел и она смогла оттащить разорванные тела, от которых остались только кожа да кости, глубоко в лес и закопать. А я помнил, как она в грязной одежде и обуви пришла на уроки и проспала всё время в школе, потому что не поспала ни одной минуты дома. Позже она добавила, что родители и не были наркоманами, сказала, что наркомания — лишь ярлык общества, чтобы отгородить от себя проблемы и нечисть. Она верила, что её родители были прокляты кем-то, кто им сильно завидовал, ведь в молодости они были успешными и красивыми, и из-за проклятия они употребляли наркотики и превратились в этих существ. Проклятие можно было бы снять, если бы они перестали употреблять, но, сколько она ни ждала, они оставались такими, какие есть. И они всё так же оставались людьми.
— В нашем доме запрет на алкоголь, сигареты, и я никогда не стану принимать этот яд. А твои родители? Они пьют?
— Нечасто. Только в особые случаи, не обязательно только в праздники.
— Это хорошо. Вдруг они тоже прокляты, станут как мои. Скоро начнёт темнеть, тут станет небезопасно, так что лучше уходи.
С тех пор мы часто гуляли с ней и её родителями в лесу недалеко от её дома, где они могли спокойно ловить белок, птиц, мышей, прыгать по деревьям да и вообще вести себя, как щенки, которым так не хватает свободы; и в этом лесу Рита могла чувствовать себя дочерью. Я не понимал её, не понимал, как она может спокойно воспринимать факт существования подобных существ, которые в голливудских фильмах стали бы жертвами лабораторных исследований; и как она может о них заботиться. Только сейчас я осознаю, что чужие мысли, мысли особенные, уникальные, должны приниматься как факт, а не становиться предметом чьих-либо размышлений. Люди рождаются и умирают, люди спиваются и не могут излечиться, люди убивают друг друга и не чувствуют вины. Мир, который построили люди, основывается на идее, что люди могут понять друг друга, что могут поставить себя на место друг друга, что какое-то божественное свойство людей поможет стать лучше этому миру. И я был таким, каким был, и делал то, что свойственно моей трусливой натуре. А Рита стояла в том лесу и молча, не выражая никакой эмоции, следила, чтобы родители не убежали далеко и чтобы никто их не увидел. Этот лес, эти деревья, эта земля — всё это дом времени, в котором Рита собиралась остаться одна ради своих родителей, и как бы часто я ни встречался с ней, как бы долго ни общался, я никогда не смогу найти дверь в этот мир, где чистый свет солнца не может проникнуть через стену деревьев. Это был сосновый лес, между деревьями которого летом бродил лёгкий туман, а зимой — туманный снег, и деревья сами стояли дальше друг от друга, словно не хотели слышать чужое рыдание, они смотрели на землю опустошённым взглядом, какой бывает у пациентов психиатрических больниц на видео советского времени. Где-то в глубине души Рита хотела бы найти для себя другое место в жизни, но её удерживало что-то, что не подвластно ни одному человеку, какая-то система, которая ей не позволяет чувствовать страх, боль, радость и уверенность — только тревогу о своих родителях. И она принимала эту тревогу, которую так лелеял этот дом тоски и грусти.
Дядя с тётей продолжали приходить к Рите, но стали делать это чаще, судя по тому, что Рита стала чаще прогуливать школу, пока в один день, которого никто, кроме меня, не заметил, она не исчезла. Учителя и ученики восприняли это как обычное отсутствие ребёнка. Я ходил в полицию, но они не нашли никаких документов о Рите, я хотел найти дом её дяди и тёти, но в том районе говорили, что не понимают, о ком я говорю, или же указывали, что здесь давно никого не было. Только спустя пару месяцев я добился от учителей, чтобы объявили о пропаже Риты. По всему городу были расклеены её фотографии, сделанные с той самой общей фотографии класса, которая была снята в то время, когда я только стал замечать Риту. На этой фотографии я был похож на всех, и всем на этой фотографии суждено было рано или поздно умереть: так, например, моему другу суждено было узнать, что у него синдром Альцгеймера и покончить с собой; но Рите ничего не было суждено, Бог забыл о ней, забыл о том, что, как и любому другому человеку, ей должен был быть дан выбор: умереть или жить. Я приходил порой в тот лес, надеялся увидеть там её или кого-нибудь из её родителей, но того леса, в котором гуляла Рита, больше не существовало, он остался где-то позади, в прошлом, которое я должен был носить в душе.
— Они заперли меня в подвале, а родителей привязали цепью к закрытой будке, как собак. Каждый день они били их, я слышала крики родителей в доме, куда они заводили их, чтобы пороть их, считали, что порка дьявольских существ очищает грехи мира. Я сумела выбраться оттуда, пыталась освободить родителей, пока те были на работе, но не смогла. Они пришли раньше и увидели, что я выбралась, попытались меня запереть обратно, но, как оказалось, мама сумела выбраться и напала на дядю. Но тётя взяла бревно и несколько раз ударила маму по голове. Я нашла на кухне нож и подбежала к ней сзади, когда она хотела убить и отца, но я ударила её в спину. Она упала на землю, пыталась ползти, но я всё била и била её ножом. Она умерла, только когда я ударила её ножом по голове. Я пришла к тебе за помощью. Завтра меня будут искать, я не знаю, что со мной случится, отвезут меня в колонию или нет, но я не собираюсь им ничего рассказывать. Я похоронила маму в том лесу, там и оставила своего отца. Я не смогу прятаться с ним, нас всё равно найдут, поэтому я прошу тебя, позаботься о моём отце. Я прошу тебя дать клятву.
На следующий день все новости пестрели жестоким убийством, совершённым Ритой, съёмками и фотографиями места происшествия, показали даже саму Риту с заблюренным лицом сидящей в старом офисе полиции в её любимой куртке, уже запачканной кровью. Она убила человека ради отца, а ради клятвы, на которую согласился, я не смог даже приносить её отцу еду, стоял на окраине этого леса и не шевелился, боялся войти туда, боялся этого существа, которое так и не смог принять, сколько бы я ни стоял внутри этого леса и ни смотрел, как эти тощие тела ползают и бегают, подобно существам с картин Здзислава Бексиньского. С тех пор город наполнялся собаками и их трупами.
Прошло много лет, и до самого окончания школы я так и не ходил ни в тот лес, ни в тот район, и я так и не узнал, что произошло с Ритой и её отцом. Мои мысли о ней пропали так же тихо, как и появились. Я учился в университете и стал писать книги, не художественные, а документальные, биографические очерки. После истории Риты и её родителей, в которых я даже до сих пор верю с трудом, у меня появилась особая симпатия к реальности, к настоящим историям, словно я хотел убедить себя в том, что бо́льшая часть моей жизни — не вымысел, что я вменяемый человек, и, может быть, я таким образом хотел уверить себя в том, что Риты и её страшных родителей никогда не существовало на этой планете.
Но однажды я зашёл в магазин и увидел её — она работала на кассе. Рита изрядно постарела, лицо было всё в морщинах, руки высохли. Когда я позвал её, то она узнала меня, но никакого удивления — только небольшая улыбка.
— Я слышала, что ты стал писателем. Я читала твой роман, «Дом, в котором происходят странные вещи». Ты молодец, так держать…
— Да, спасибо большое! Но как ты? Где ты была?
— К чему всё это рассказывать? Всё уже далеко в прошлом.
Я посмотрел на неё, на её безучастный взгляд: она смотрела сквозь меня, словно меня не существует. Я понял, что она меня ненавидит за отца, за эту проклятую книгу.
«Дом, в котором происходят странные вещи» стал моим первым художественным романом после полуавтобиографической повести, где я описал университетские годы и знакомство с моей первой женой, и документальной книги, где описал события в городе Владов в 2028 году. В «Доме, в котором происходят странные вещи» мальчик знакомится с девочкой, которая ни с кем в школе не общалась, ни на кого не смотрела, никого не слушала, которая убегала сразу же домой, где её ждали дядя с тётей — алкоголики, превратившиеся в тощих потусторонних существ с голосами орков. Девочку держат в подвале, чтобы она никуда не убежала, и заставляют бегать ночью по городу, чтобы она охотилась на собак для съедения, а религиозный мальчик, узнав, что происходит в этом доме, верит, что это исчадия ада, и хочет сжечь их на костре, чтобы стереть грехи всего мира и отправить дьявольских существ в потустороннее бытие.
Я не описал настоящую жизнь Риты, не описал, как она заботилась о своих родителях, даже когда они стали неузнаваемы и беспомощны. Я не стал описывать правду, истину и реальность из-за стыда от того, как струсил пойти в лес, чтобы накормить её отца. Если я написал эту выдуманную, вычурную историю по причине своей слабости, то настоящую историю о Рите я не написал, потому что… не мог. В писательском ремесле сложнее всего описывать правду, будь она даже слаще шоколадного зефира, и я не написал о жизни Риты, потому что не знал, что она пережила и о чём думала всю свою жизнь. Я не имел права свои надуманные, субъективные эмоции, чувства и мысли выдавать за эмоции, чувства и мысли Риты, которая пережила то, что многим не под силу представить. Я не написал о том, как после колонии она стала проституткой и её отдали в рабство, где её продавали и покупали, как вещь. Не написал о том, как она сбежала и, хоть и ненадолго, обрела счастливую семейную жизнь с мужем, дочерью и нерождённым ребёнком. Длилась её идиллия до тех пор, пока однажды её мужа не убили, когда он возвращался с ночной смены, пока её дочь не покончила с собой после обвинений в университете в проституции и сексе с профессором ради научной работы. И пока однажды в родильном доме из её утробы не вытащили мёртвое дитя, которое погибло за пару недель до рождения. Нет, ни о чём этом я не стал писать, потому что, как и всегда, мне не хватило ни смелости, ни сил. И эту историю я не рассказывал нигде, никогда и никому.
Спустя много лет после последней встречи с Ритой я вернулся в тот район, в котором уже снесли большинство старых домов. На их месте построили супермаркет; и даже несмотря на это, я продолжал бродить среди тех пустынных улиц, на которых не осталось даже собак. Пробыв там до ночи, бесцельно ища прошлое, я отправился в тот лес, где должен был ухаживать за отцом Риты, надеясь увидеть, что судьба сжалилась надо мной и не убила этого мужчину. Но то, что увидел я на самом деле, уверило меня в том, что я так ничего и не стоил за всю свою жизнь. Я вышел в открытое поле, луна освещала округу, и вдали я увидел фигуру, тощую, на четвереньках с остро согнутыми ногами. Фигура остановилась, увидев меня, и долго смотрела в мою сторону. Мы оба чего-то ждали, оба надеялись, что всё это было лишь сном, но начавшийся дождь напомнил нам, что мы люди и наша человеческая судьба ничем не лучше, чем у собак. Дальняя фигура повернулась в другую сторону и скрылась в густоте тёмного леса.
Редактор Анна Волкова
Корректор Александра Крученкова
Другая художественная литература: chtivo.spb.ru
