Наблюдатели со стороны в большинстве своём чувствуют, что царизм держал Россию воедино, а если это единство отнять — Россия пойдёт прахом.
Лондонская газета «Таймс», 4 марта 1917 года
Февральское потрясение, начинавшееся как тривиальный дворцовый
переворот, быстро переросло в революцию под действием целого комплекса непростых социальных проблем, накопленных за столетия. Но очевидно, что Россию последовательно губили и сверху, и снизу.
Всё начиналось, как дворцовый заговор, при координирующем участии посольства Великобритании и активном содействии германской разведки. В числе заговорщиков имелись представители крупной буржуазии, аристократической элиты (в том числе некоторые члены династии), а также высокопоставленные военные. Князь Владимир Оболенский свидетельствует: «Гучков вдруг начал меня посвящать во все детали заговора и называть главных его участников. Я понял, что попал в самое гнездо заговора.
Англия была вместе с заговорщиками. Английский посол Бьюкенен принимал участие в этом движении, многие совещания проходили у него».
У каждой из этих групп имелись совершенно определённые интересы.
Эти интересы порой противоречили друг другу, но заговор был успешно
осуществлён.
Генерал А.И.Спиридович, бывший начальник дворцовой охраны Николая II, утверждал позднее, что переворот непосредственно готовили члены IV Государственной думы А.И.Коновалов и А.А.Бубликов, московский городской голова М.В.Челноков, глава объединённого комитета Земского союза и Союза городов (ЗЕМГОР) Г.Е.Львов и председатель Центрального военно–промышленного комитета А.И.Гучков.
Душою заговора являлся А.И.Гучков, шедший в своих планах до цареубийства. Основная стратегическая задача заговора заключалась в том, чтобы полностью
изолировать императора, что потом и проделал генерал М.Алексеев. М.В.Родзянко играл роль посредническую. Левые во всём этом были абсолютно ни при чём. Только после отречения царя они постепенно пришли в действие: Милюков, Керенский, и, наконец, Ленин — по тем же приблизительно законам,
по каким развивается всякая настоящая революция. Но это пришло позднее, в апреле–мае 1917 года. В феврале же случился переворот, организованный, как об этом сказали бы коммунисты, «помещиками, фабрикантами и генералами».
Нередко основную вину за Февраль преувеличенно возлагают на англичан,
немцев, евреев, масонов и разную нечистую силу, ибо как признаться в том,
что главными «тёмными силами» были как раз русские помещики, фабриканты и генералы? Правые не могут признаться в том, что страшная фраза Николая
о предательстве относится именно к их среде, левым очень трудно признаваться в том, что февральская «манна небесная», так неожиданно свалившаяся на них, исходила вовсе не от стихийного восстания масс, а явилась результатом предательства, глупости и измены в среде правившего тогда слоя.
Кому это было нужно? Нельзя же предполагать, чтобы люди по пустя-
кам пошли на такое предприятие, которое при неудаче грозило виселицей.
Чтобы такие факторы, как болезненная застенчивость царицы, могли толкнуть людей на государственный переворот… Чтобы даже похабная Распутинская легенда, созданная верхами аристократии, могла играть какую–то реальную роль… Почему вымышленное «влияние» Распутина могло вызвать негодование? И именно в тех слоях, которые по ежедневной своей практике не могли не знать, что никакого пагубного Распутинского влияния на императорскую семью на самом деле не существовало?
Никакой роли не могло играть и положение армии, ибо если кто–либо в мире знал, что армия наконец вооружена до зубов, то в первую голову это были генерал М.Алексеев, как начальник штаба Верховного главнокомандующего,
и А.Гучков, как председатель Военно–Промышленного Комитета.
Дело в том, что русская знать стояла накануне полного экономического краха. В предвоенные годы дворянское землевладение теряло до трёх миллионов десятин в год. Задолженность дворянского землевладения государству достигла чудовищной суммы в три миллиарда рублей. Покрыть эту задолженность дворянство не имело никакой возможности, оно стояло перед полным банкротством.
Низовое и среднее дворянство давно уже примирилось с судьбой. Оно
возвращалось в старое положение московского служилого слоя. Оно заполняло администрацию, армию, свободные профессии. Дворянская масса служила, работала, и её «поместья» чаще всего оставались просто дачей.
Для высшей аристократии потеря поместий становилась катастрофой.
Те дворяне, которые «шли в профессию», уже не могли себе позволить ни
дворцов, ни вилл в Ницце, ни даже яхт–клуба в Петербурге.
Царь продолжал начатую при П.А.Столыпине земельную реформу, с огромной степенью настойчивости. Для владельцев дворцов, яхт и вилл отстранение от власти Николая II могло казаться единственным выходом из положения.
Драматической чертой заговора являлось то, что часть династии приняла в нём самое активное участие. Династия, чем дальше от престола, тем больше сливалась с земельной аристократией, с её политическими и социальными интересами. В начале января 1917–го повелением Николая четыре великих князя были высланы из Петрограда, и у царя имелись для этого достаточные основания, при его антипатии ко всякого рода крутым мерам. Династически-аристократическая группа строила свои расчёты на великом князе Николае Николаевиче, который считался крайним реакционером и отношение которого к царской семье было чрезвычайно плохим. Тот факт, что о заговоре Николай Николаевич знал, не вызывает никакого сомнения. Именно эти круги обеспечили дворцовому перевороту его технического исполнителя генерала М.Алексеева.
Основной пружиной заговора являлся А.И.Гучков. У него имелись
свои основания, и эти основания категорически и непримиримо расходились с мотивами аристократической группы. Он был представителем российского промышленного капитала, который имел право на участие в управлении страной. В этом праве придворная клика ему отказывала. Об этой клике А.Суворин писал: «У нас нет правящих классов. Придворные — даже не аристократия, а что–то мелкое, какой–то сброд».
Этот сброд, проживавший свои последние закладные, стоял на дороге
Гучковым, Рябушинским, Стахеевым, Морозовым — людям, которые делали русское хозяйство, строили молодую русскую промышленность, которые умели работать и знали Россию. От их имени А.И.Гучков начал свой штурм власти. Власть для него персонифицировалась в лице Николая II, к которому он питал нечто вроде личной ненависти.
Предреволюционная Россия находилась в социальном тупике, не хозяйственном, даже не в политическом, а в социальном. Новые слои,
энергичные, талантливые, крепкие, хозяйственные, пробивались к жизни и к власти. На их пути стоял старый правящий слой, который уже выродился во всех смыслах.
Из всех слабых пунктов Российской Государственной конструкции верхи армии представляли самый слабый пункт. Все военные планы Николая II срывались на этом пункте. Старая бюрократия поставила под угрозу техническую боеспособность армии. Длинная цепь социальных причин привела к тому, что если Россия, взятая в целом, дала миру ряд людей самой первейшей величины и дала их во всех областях человеческого творчества, то важнейший участок, армия, был обнажён. После каждых крупных манёвров производились чистки генералитета, военный министр расписывался в бездарности командного состава армии. Сам чин генерала приобрёл явственно иронический характер. Но делать было нечего, людей не было, и после генеральской чистки, произведённой великим князем Николаем Николаевичем в начале войны, обнаружилось, что на высокие должности ставить просто некого.
Генерал М.Алексеев являлся типичным генералом не от инфантерии и не от кавалерии, а от бюрократии. Генерал–канцелярист.
Придворный генерал А.Мосолов пишет: «Окружение Царя в ставке производило впечатление тусклости, безволия, апатии и предрешённой примирённости с возможными катастрофами». Он прибавляет поистине страшный штрих:
«Честные люди уходили, и их заменяли эгоисты, ранее всего думавшие о соб-
ственном интересе». Таков был подбор кадров, сделанный начальником
штаба генералом М.Алексеевым.
Какие мотивы имелись у самого генерала М.Алексеева для участия в заговоре? Отречение Николая II, являвшегося тогда Главнокомандующим, приводило к тому, что великий князь Николай Николаевич становился регентом Империи, а генерал М.Алексеев, соответственно, занимал должность Верховного главнокомандующего армией, стоявшей на пороге, казалось бы, гарантированной и скорой победы. Почему бы М.Алексееву не стать вторым М.Кутузовым? Это — самое вероятное объяснение его личных мотивов участия в дворцовом перевороте…
Писатель Иван Солоневич утверждал: «Делала революцию почти безымянная масса русской гуманитарной профессуры, которая с сотен университетских и прочих кафедр вдалбливала русскому сознанию мысль о том, что с научной точки зрения революция неизбежна, революция желательна, революция спасительна». Говоря же об отношении «проклятого царизма» к образованным слоям российского общества, язвительный И.Солоневич отмечал: «Не думаю, чтобы когда бы то ни было и где бы то ни было существовало правительство, которое держало бы свою интеллигенцию в такой золотой ватке, и была бы интеллигенция, которая так гадила бы в эту ватку».
Либеральная интеллигенция являлась выразителем не державного патриотизма и верности долгу, а неких условных идеалов, пропагандируемых как «общечеловеческие ценности». На протяжении десятилетий эти господа расшатывали устои государства, именно их стараниями пестовалась новая мораль, красивыми фразами прикрывавшая подлость, измену и трусость. На протяжении десятилетий, по выражению И.Солоневича, «…на самодержавие выливали всю грязь, какая только залежалась на профессорских кафедрах, партийных митингах, газетных фельетонах, в сумасшедших домах интеллигентских вечеринок и в публичных домах прогрессивной печати…»
Подпольная деятельность революционных партий опиралась на сочувствие и моральную поддержку образованных слоёв общества. Без этой массовой поддержки революция не имела бы никаких шансов.
Все свидетели сходятся на одном пункте: начало революции было положено справа, а никак не слева. Именно заговор стал началом революции. При наличии здорового правящего и ведущего слоя ничего не вышло бы ни из заговора, ни из Февраля, ни из Октября. За всеми бесчисленными подробностями событий того страшного года часто упускают из виду
самую основную нить событий: борьбу против монарха и справа, и слева,
которая велась и революцией, и реакцией.
Люди, которые организовывали этот самоубийственный заговор, очевидно, казались себе чрезвычайно дальновидными. Первым шагом к технической реализации этого заговора было превращение Петрограда в пороховой погреб.
Писатель Иван Солоневич, призванный в то время в армию, вспоминает о своём подразделении из Кексгольмского полка, расквартированного в Петрограде: «Это был маршевый батальон, в составе что–то около трёх
тысяч человек. Из них — очень небольшой процент сравнительной молодёжи, остальные — белобилетники, ратники ополчения второго разряда, выписанные после ранения из госпиталей — последние людские резервы России, — резервы, которые командование мобилизовало совершенно бессмысленно. Особое Совещание по Обороне не раз протестовало против этих последних мобилизаций: в стране давно уже не хватало рабочих рук, а вооружения не хватало и для существующей армии.
Обстановка, в которой жили эти три тысячи, была, я бы сказал, нарочито убийственной: казармы были переполнены — нары в три этажа. Делать было совершенно нечего: ни на Сенатской площади, ни даже на Конно–Гвардейском бульваре военного обучения производить было нельзя. Людей кормили на убой — такого борща, как в Кексгольмском полку, я, кажется, никогда больше не едал. Национальный состав был очень пёстрым — очень значительная часть батальона состояла из того этнографически неопределённого элемента, который в просторечии назывался „чухной“. Настроение этой массы никак не было революционным — но оно было подавленным и раздражённым. Фронт приводил людей в ужас: „Мы не против войны, да только немец воюет машинами, а мы — голыми руками“, „И чего это начальство смотрело“. Обстановка на фронте была хорошо известна из рассказов раненых».
В основном батальон состоял из «бородачей», отцов семейства, людей,
у которых дома не оставалось уже никаких работников. Людей почти не
выпускали из казарм. Если же выпускали, то им было запрещено посещение кино или театра, чайных или кафе и даже проезд в трамвае. Иван Солоневич вспоминает: «Я единственный раз в жизни появился на улице в солдатской форме и поехал в трамвае, и меня, раба Божьего, снял какой–то патруль, несмотря на то, что у меня было разрешение комендатуры на езду в трамвае. Зачем было нужно это запрещение — я до сих пор не знаю.
Меня, в числе нескольких сот иных таких же нелегальных пассажиров, заперли в какой–то двор на одной из рот Забалканского проспекта, откуда я сбежал немедленно».
Фронтовики озлобленно ворчали: «И на фронте пешком, и по Питеру пешком — вот тебе и герой отечества!» Это было мелочью, но это было оскорбительной мелочью — одним из тех унижений, которые потом дали повод к декларации «о правах солдата». Для этой декларации имелись свои основания: правовое положение русского солдата было хуже, чем какого бы то ни было солдата тех времён. Так что в числе тех прав, которые завоевала революция, для солдатской массы были право езды в трамвае, посещение театров, а также право защиты личности от физических методов воздействия.
Увы, но при этом революция «завоевала» право на неисполнение приказов,
на отказ идти на фронт, на безнаказанное дезертирство. Масса была лишена
разумных прав и получила неразумные… Всё это являлось «социальными отношениями», унаследованными от крепостнического прошлого. Но
уже перед войной, в связи с огромным подъёмом культуры в России, в связи
со всякого рода курсами, тягой к образованию, появилась масса людей, для
которых пережитки крепостничества были морально неприемлемы.
Итак: до двухсот тысяч скученно живущих солдат–резервистов, обречённых на безделье и… пропаганду.
Пропаганда велась с трибуны Государственной думы. Велась она не столько левыми, сколько правыми. Когда бездарная военная цензура запрещала печатать речи В.В.Шульгина или В.М.Пуришкевича и когда, вместо этих речей, в газетах появлялись белые полосы, то по совершенно понятным соображениям любопытство людей доходило до степени белого каления. В ответ на этот «спрос» рынок заполнялся всякого рода нелегальными изданиями этих речей.
И слухи, слухи, слухи… Царица. Распутин. Штюрмер. Тёмные силы.
Шпионаж. Предательство. Неспособность… Слухи, во всём их разнообразии и великолепии, проникали, конечно, и в солдатские казармы. Иван Солоневич вспоминает: «Моим командиром был барон Тизенгаузен — я сейчас не помню его чина. Это был атлетически сложенный человек, очень выдержанный и очень толковый. Он сумел установить — в меру своих возможностей — прекрасные отношения с солдатской массой, и может быть, именно поэтому Кексгольмский полк никакой революционной активности не проявил. Но атмосфера была убийственной. Я пошёл к барону Тизенгаузену и сказал: „Так что же это такое — пороховой погреб?“ — „…Совершенно верно: пороховой погреб. И кто–то подвозит всё новый и новый порох. Нас — шесть офицеров на три тысячи солдат, старых унтер–офицеров у нас почти нет — сидим и ждём катастрофы“. В общем выяснилось, что бар. Тизенгаузен докладывал об этом по служебной линии: не получилось ничего».
Попробуйте соединить все отдельные точки в одну линию: срывается
дополнительное вооружение полиции, в столице концентрируются сотни тысяч заведомо ненадёжных людей, НЕ выполняется приказ царя об их уводе, НЕ выполняется приказ о переброске гвардии, НЕ выполняется приказ о подавлении хлебного бунта.
В феврале месяце Петроград представлял собой пороховой погреб, к которому оставалось лишь поднести спичку. Ни левые вообще, ни Государственная дума в частности, никто, кроме военного ведомства, этого погреба создать не мог, хотя бы уже просто технически. Было ли это демонстрацией глупости или подготовкой измены, каждый может решать по–своему, но третьего объяснения нет.
Гибель Империи #1. В чём опасность невыученных уроков истории?
Гибель Империи #4. Трагические противоречия русской жизни
Гибель Империи #6. Почему началось именно в феврале 1917 года?
Продолжение следует