Сейчас шестой час, вечер. Если бы мама была жива, я бы сейчас готовилась кормить ее йогуртом, потом пошла бы в магазин за продуктами, потом нашлись бы ещё дела - и несть им числа и конца. Но мамы нет - и дел особых у меня не стало. А те, которые есть, я откладываю и откладываю: не до них, нет сил, не хочу ничего решать, хочу уехать в санаторий, спать, есть, гулять и пожить без всякой ответственности.
Я уже рассказывала, что после похорон у меня не было ни сил, ни настроения что-либо писать. Я кратко на листочке помечала события дня и складывала листочки, что потом, много позже, вспомнить события, расшифровать и написать, как это было. Все эти дни я расшифровываю и пишу.
Наверно, из меня получился бы Андерсен. Он умел из иглы, фонаря, солдатика, сундука сделать сказку, вещи у него рассказывали истории. У меня тоже неодушевлённые предметы - мамины - говорят, за каждым из них стоит длинная история.
Через несколько дней после похорон я собрала по квартире все лекарства, составила список с указанием срока годности, уложила лекарства в две больших коробки и убрала в шкаф, подальше. Предположительно нужные мне - всякие там зеленки, анальгины и мази для коленок - оставила в аптечке - она у меня висит в коридоре. Туда же положила и список, чтобы в случае чего быстро понять, чем я располагаю.
Когда составляла список, непрерывной чередой шли воспоминания: за каждым циндолом, пластырем 8 * 15, транексамом и омником стояла долгая горькая история борьбы. О каждом препарате я могла в подробностях рассказать, зачем куплен, от чего, когда, с чего у мамы что началось, что я тогда чувствовала, что пережила, что вытворяла мама при лечении, как мы справились или не справились.
Лист А4, с двух сторон исписанный убористым почерком, - это всё мамины лекарства. Наверно, я когда-нибудь напишу о каждом из них, и это будут истории о жизни, а не о препаратах. А может, и не буду писать, не буду в это снова погружаться. Я сейчас ничего не загадываю наперёд.
Сначала, до лекарств, я собрала по дому всë мамино мелкое и разложила по местам. Во время маминой болезни, чтобы экономить время и силы, я оставляла вещи там, где мне их удобно было брать. Мамины лекарства, которые она принимала каждый день, лежали у ее кровати на столе, хотя им место в аптечке. Мамин шампунь для помывок (я каждый день протирала маму водой с шампунем и камфорным спиртом) стоял тоже в маминой комнате на коробке с коляской.
Туалетной бумаги в доме было много - в каждой комнате по рулону: в зале - я сливала мамин мешок с мочой и вытирала бумагой носик слива, в кухне - мы с сиделкой возили туда маму на санстуле в дни каканья, в ванной - вытирать ведра и тазы после маминых гигиенических процедур.
Всë это я собирала в одну кучу и раскладывала по местам, туда, где они должны быть. В какой-то книге я читала, что дом, где всё по местам, - не жилой дом, там нет детей, нет людей. Утрирование, но доля правды в этом есть.
Я убирала вещи, и за каждой из них, как за лекарствами, тоже стояла история.
Вот мамины тряпочки. Это длинная история... Началась она давно, десять лет назад. С началом деменции маму обуяла жажда деятельности. Разучившись делать всë, она тем не менее искала себе занятие, не могла без работы. Естественно, своей работой - постирать носки в унитазе, отодрать кусочек обоев, помыть ложки в кастрюле с компотом - мама добавляла работы мне.
Я пробовала маму занимать, направлять энергию в нужное русло, но ничего не получалось. Если я давала маме веник, то мне надо было ходить по пятам и следить, как мама метёт. Если я ставила её у раковины мыть посуду, то мне тоже покоя не было. Да еще потом надо было всё заново подметать и мыть. У меня не хватало времени, чтобы сначала всё мыть вместе с мамой - занимать еë, потом мыть за ней и после неё, да еще делать свои дела - варить, убирать, стирать.
С годами ситуация усугубилась. Мотаться по квартире в делах - на это у мамы сил становилось всё меньше и меньше, но жажда деятельности не утихала. Мама бóльшую часть дня сидела на стуле - в зале у стола, на кухне у окна и об безделья то раздирала себе родинки, то терла глаза, то ковыряла дырки в свитере.
Я уже не вспомню, с чего всё началось и откуда мне в голову пришла идея с тряпками. Наверняка толчком послужила мамина страсть к сборам "домой" и паковке вещей. А может, мамино швейной прошлое. В общем я заметила, что мама может часами рыться в лоскутах.
Лоскутов и отрезов у нас было много. Я сама в прошлом (до маминой болезни) увлечённо много шила, лоскуты не выбрасывала, складывала в мешок - думала потом заняться лоскутными одеялами или отнести тканюшки детям в дом творчества в кружки шитья, мягкой игрушки.
Но у меня открылся свой кружок - мама. Я высыпала перед мамой тряпки, и мама забыла обо всëм. Она часами в них рылась, складывала и пересчитывала, рвала на полоски, завязывала и развязывала узлы, бдительно следила, чтобы я не утянула какую-нибудь тряпку, неохотно прерывалась на еду - "женщина, не мешайте мне, вы же видите: я работаю".
Мамины тряпки я так и называла - работа. Когда я вызывала врача и врач спрашивал, что это за груда лоскутов, я отвечала: это мамина работа. И всем всё становилось ясно.
Когда мама в этом году стала слабеть, много спать на стуле, когда она слегка, то сил на тряпки стало меньше. Но интерес к ним всё же остался. Всю кипу лоскутов с окна я выбросила. Наверно, прозвучит глупо, но скажу: я прощалась с тряпками - с грустью, с болью, я чувствовала, что с ними уходит что-то важное, какой-то живой и сравнительно беззаботный период нашей с мамой жизни.
Лежачая, мама, хоть и ослабла, но тоже хотела работать, моя труженица. То ковыряла бортики медицинской кровати, то просовывала через них одеяло, то перевешивалась через них сама. Маму надо было занять.
Тряпок у меня уже не было, но были куски от маминым ночнушек. Ночнушки были длинные. Они путались и комкались под лежачей мамой. Мама их скручивала и запихивала... туда. Во избежание всего я ночнушки обрезала до причинного места, а на месте еще вырезала выемку.
Вот эти три лоскута от ночнушек и стали отныне маминой новой работой. Уже не так активно она с ними возилась, но всё же. Уходя по делам, я поворачивала маму на бочок, подпирала дополнительно подушками, на бортик кровати перед мамой вешала куски ночнушек, и мама начинала тихонечко их перебирать.
Всё тише, всё более вяло шла работа... Я смотрела на это и понимала, какая же я была счастливая, когда мама бодро и весело выносила мне мозг работой на кухонном окне. Это и вправду было счастье.
Отрезы от ночнушек всегда лежали на столе, за маминой кроватью. Мама просыпалась - я ей давала работу, мама засыпала - я убирала лоскуты. После маминой смерти отрезы от ночнушек так и остались лежать на столе. Я долго не могла их выбросить, потому что, как видите, с ними в нашей с мамой жизни было много связано, так много, что я хотела написать сегодня о целом дне после похорон, но вышло только о "работе".