Это окончание цикла статей о формировании границ Финляндии. Начало – здесь.
Раздел восточноевропейского цикла, посвященный Финляндии, получился каким-то подозрительно личным. Ну да тому есть причины: я с детства с особым трепетом относился ко всему северному и сильно с севером себя ассоциировал. Неважно каким. «Унесу тебя я в тундру» или платформа Северянин (все могу простить Собянину, но, блин, как можно было ее переименовать в «Ростокино»?) – все это почему-то было заведомо близким и родным. На инстинктивном уровне: корни поваленных елей, брусника и мед, зыбь вечерних болот и вот это вот все волнует куда больше, чем краски и ароматы юга и востока. Ни Ближний Восток, хоть он и колыбель цивилизаций, ни Индокитай, уподобляемый многими раю на земле, не тревожат душу так, как наши северные широты. Тихие переливы кантеле приятнее уху, чем страстные звуки фламенко. И так далее.
Впрочем, с тех пор, как северную романтику стали совсем уж рьяно использовать в поп-культуре – все эти властелины престолов, топоры, рога, бороды – сила рефлекса поубавилась. Но все равно он жив.
С детства же я знал, что существует север наш и не наш (то, что называется Nordic countries, да и Прибалтика в придачу). Близкие по природным условиям, два севера отличаются, однако, образом и качеством жизни. И не просто отличаются: их север, в отличие от нашего, продает себя как самое счастливое, безопасное и справедливое место на земле. А наш?
То горестное состояние, в котором находится Русский Север, долго отвращало меня от того, чтобы на нем побывать. Помню отзывы людей о Карелии в начале 2000-х: «безумно красиво, но неоправданно дорого и загажено». Ну как так? Робко начал открывать его для лет восемь назад, когда уже побывал и в Финляндии, и в Швеции. За двадцать лет многое изменилось к лучшему, но все же летом 2020 года в больнице Сортавалы, где из меня извлекали клеща, привезенного с Валаама, услышал такое от медсестры:
– Вот что вы ездите и ездите? Не надо! У нас клещи, комары, змеи. Люди скоро начнут кусаться!
Доктору едва удалось ее успокоить. Но в чем-то она была права. Регион беден. Турист диковат. Сортавала выглядит как бледное подобие себя сто лет назад. Несмотря на очевидные улучшения, слишком многое вызывает грусть.
Впрочем, побывав перед пандемией в трех северных странах, я испытал грусть и в них. Причина – неоправданная (с точки зрения туриста) дороговизна всего. Да, картинка прекрасна, но почему за это надо платить столько? Ни в Японии, ни даже в Штатах я не расставался с деньгами с такой жалостью, как в Дании и Финляндии. Этот травматический опыт побудил меня написать текст с претенциозным заголовком «Единственно верная стратегия развития внутреннего туризма».
Его смысл заключался в том, что основные усилия нужно сосредоточить на том, чтобы отбить у туриста желание посещать сопредельные государства, потому что почти все то же самое есть по эту сторону границы. Кто бы мог знать, что совсем скоро двумя мощными ударами отобьют – причем с той стороны – не желание, а возможность? Так что сегодня все это читается несколько двусмысленно.
Сам я, тем не менее, в полном соответствии с написанным, пять лет подряд проводил лето в Карелии, а в позапрошлом году, наконец, добрался до Кольского полуострова, нисколько не сокрушаясь об утрате скандинавской альтернативы.
Финансовый шок, пережитый в Финляндии в последнее доковидное лето, был так велик, что впоследствии очевидные карельско-кольские недочеты не вызывали никаких огорчений. «Чтобы по доброй воле поехать в Финляндию, – думал я, – нужно быть либо очень богатым, либо настолько верить в превосходство их севера над нашим, чтобы быть готовым отдать последние деньги ради приобщения к святой загранице». Это может звучать абсурдно, но имеет богатую традицию. Лесков писал (иронизуя над Катковым, но ведь все же правда!)
Катков открыл в правительстве бессилие и слабость и стал пугать, что нас «скоро отмежуют от Европы по Нарву» и что наши петербургские генеральши будут этому очень рады, «потому что им станет близко ездить за границу».
Могу ошибаться, но, кажется, ни в одной европейской литературе не уделено столько внимания Финляндии, сколько в русской. И тон рассуждений о нашей близкой загранице почти всегда одинаковый. В финском языке было бы (а, может, и есть) специальное длинное слово, означающее «настроение русских писателей, пишущих о Финляндии».
В этом есть сдержанное восхищение, зависть, поиск недостатков и – почти всегда – стыд за соотечественников. Классика жанра – «Немножко Финляндии» Куприна. Но очень хорошо и у Леонида Соболева:
[…] Финляндия, хмурая, как темь ее лесов, твердая, как гранит ее скал, непонятная, как ее язык, и враждебная, как колония. В этой толпе российских княжеств и азиатских царств она идет, ненавидя и молча, твердым финским временем. Не в пример всем им, великое княжество Финляндское, "составляя нераздельную часть государства Российского, во внутренних своих делах управляется особыми установлениями на основании особого законодательства".
И всероссийский обыватель, попадая в Финляндию, чувствует себя не дома, здесь он — всегда в гостях. Он старается идти по улице не толкаясь, он приобретает неожиданно вежливый тон и даже извозчику говорит "вы". Он торопливо опускает пять пенни в кружку, висящую в входной двери в трамвай, опасаясь презрительно безмолвного напоминания кондуктора — встряхивания кружкой перед забывчивым пассажиром. Чистота уличных уборных его ошеломляет, и он входит в их матовые стеклянные двери, как в часовню, — молча и благоговейно. Он деликатно оставляет недоеденный бутерброд за столом вокзального буфета, где за марку можно нажрать на все пять марок. Всероссийский обыватель ходит по улицам Гельсингфорса, умиляясь сам себе и восторгаясь заграничной культурой, тихий, как на похоронах, и радостный, как именинник...
Но истинно-русский человек не может быть долго трезвым на собственных именинах: он робко напивается в ресторане, и вино разжигает в нем патриотическое самолюбие. Чья страна? Финская? Что это за финская страна? Чухляндия! Провинция матушки России! Кто здесь хозяин?.. Российский обыватель вспоминает фельетоны Меньшикова в "Новом времени", где ясно доказывается, что Россия погибнет от финнов, поляков и жидов. Тогда он хлопает кулаком по столу. Шведы и финны брезгливо оглядываются. Потом появляются полицейские в черных сюртуках и молча выводят его в автомобиль, — даже не дерутся. В полицейском управлении точно и быстро называют сумму штрафа; она крупна так, что веселье и удаль спадают. С этого дня российский обыватель начинает отвечать чухнам их же ненавистью, перестает умиляться порядком и теряет всякий вкус к газовым плитам, дешевым прокатным автомобилям и автоматическим выключателям на лестницах, включающим свет ровно на столько времени, сколько нужно трезвому человеку, чтобы подняться на самый верхний этаж. Он живет в Гельсингфорсе напуганно, скучно, без размаха. Скучная страна Финляндия!
Надо сказать, что писатель ходил по краю обрыва. Роман «Капитальный ремонт» был написан в 1932 г., когда еще была актуальна идеологема «царская Россия – тюрьма народов», а потому образ дурачка-великоросса был в кассу. Но не за горами было и то время, когда за восхваление финнов можно было крепко попасть. Соболев прошел этот путь успешно. Но главное не это, а то, что его наблюдения поразительно метки.
Но вернемся к Финляндии в русской литературе. У Соболева градус восхваления финнов все же пониже, чем у Куприна.
Конечно, трудно многое сказать о стране, в которой был только мимоходом, но все, что я видел, укрепляет во мне мысль, что финны – мирный, большой, серьезный, стойкий народ, к тому же народ, отличающийся крепким здоровьем, любовью к свободе и нежной̆ привязанностью к своей суровой родине, – писал он в 1908 г.
В этом комплиментарном представлении о финнах нет особой неправды (разве что «спокойные» не означает «мирные). Тем более автор честно признается, что пишет о том, что видел мимоходом. Удивительно, что оно оказалось перенесено на Финляндию в целом и, пережив революцию и две войны, вновь зацвело пышным цветом в эпоху «советско-финской дружбы». Возник прямо-таки культ всего финского, а в постсоветскую эпоху открылся путь для форматирования русских (и карельских) мозгов в соответствии с финским историческим нарративом.
В конечном итоге комплиментарности в отношении финнов не могу избежать и я. Меня неизменно поражало – по контрасту с Польшей – сколько здесь следов русского присутствия. В первую очередь это, конечно, центр Хельсинки, который строился как образцовая столица образцового владения русских царей:
Улицы, носящие имена императора, императрицы и прочих членов августейшей династии, сохранили свои названия (в Польше бы назывались в честь Пилсудского и Армии Крайовой):
Кое-где видны старые таблички:
Памятник Александру II стоит в Хельсинки:
...а Александру I – в соборе Порвоо, где Великому княжеству была дарована конституция:
В крепости Свеаборг зловеще сверкают пушки Мотовилихинского завода:
Наконец, уголовный кодекс страны начинается словами «Мы, Александр Третий, милостью Божией Император и Самодержец всея Руси»:
Все это не может не вызывать симпатию русского путешественника.
Но все эти особенности финского городского ландшафта продиктованы чем угодно, только не симпатией к соседям. Возможно, к означенным царям финны действительно испытывают теплые чувства (кроме добра они от них ничего не видели) – но это неточно. Скорее, речь идет о практичности: все это хорошие вещи, пусть служат.
Вообще, как мне представляется, в основе отношения финнов к внешнему миру лежит сильно завуалированная мизантропия. Вот она немного прорывается в этом постере для туристов в Порвоо:
И, честно говоря, даже эта мизантропия вызывает симпатию – потому что, правильно упакованная, она называется «уважением личного пространства», что есть благо.
У нас почему-то принято безусловно верить финским представлениям о себе, транслируемым во внешний мир (хотя многократно повторяемая мантра о самых счастливых людях на земле» должна была бы вызвать подозрение). Доходит до абсурда.
«Пару лет назад, во время празднования 100-летия независимости Финляндии, о Ленине у нас говорили и писали очень много, — поведала корреспонденту «Газеты.Ru» жительница Оулайнена Юули-Мариа Мяки. – Некоторые у нас всерьез считают, что финны не смогли создать ему нормальные условия для проживания после изгнания из имперской России – в итоге Ленину пришлось вернуться, что привело к долгой и кровопролитной Гражданской войне, росту влияния коммунизма и сталинскому террору. Поэтому ряд финнов испытывает неудобство по той причине, что другим людям пришлось страдать из-за их независимости.
Опять типичное финское колдовство, которое многими у нас принимается за чистую монету и заставляет верить во всех-уважающую и за-всех-переживающую «финскую ментальность». Кажется, подобные мифы принято слагать и о японцах.
Но почему, почему мы с такой охотой слагаем эти мифы? Кажется, дело именно в этом контрасте между нашим севером и ненашим. Финны, будучи преимущественно крестьянской нацией (как русские) и живя в неблагоприятных природных условиях (как русские) сумели сделать свою жизнь красивой (вернемся к Куприну):
Здесь любят цветы и при каждом семейном случае, в каждый праздник дарят их друг другу. Во всяком доме, во всяком, даже самом плохоньком, третьеразрядном ресторане выувидите на столах и на окнах цветы в горшках, корзинах и вазах. В маленьком Гельсингфорсе больше цветочных магазинов, чем в Петербурге.
… и удобной:
Всякий из нас, конечно, помнит тот ужасный, нестерпимый зловонный воздух, который застаивается в классах наших гимназий, корпусов и реальных училищ после трех-четырех уроков. О городских школах и говорить нечего! И потому я буквально был поражен той чистотой воздуха, которая была в учебных комнатах финского низшего училища. Достигается это, конечно, применением самой усовершенствованной вентиляции, но главным образом тем, что финны вообще не боятся свежего воздуха и при всяком удобном случае оставляют окна открытыми настежь. Всякая мелочь, служащая для удобства и пользы школьников, обдумана здесь с замечательной любовью и заботливостью.
Иными словами, ценность видится не в том, чтобы смириться с продиктованным самой природой дискомфортом и довольствоваться малым, а сделать жизнь комфортной, несмотря на. И это послание ненашего севера близко огромному числу северян-русских, которые не обращают внимания на те стороны финской души, о которых пишет, например, Арто Паасилинна:
Самый страшный враг финнов – безнадежность, грусть, она же беспричинная бездонная апатия. Меланхолия витает над несчастным народом, тысячи лет держит его в подчинении, поэтому душа его мрачна и серьезна. Власть ее так сильна, что многие финны начинают видеть в смерти свое единственное спасение. Черная меланхолия более жестокий и беспощадный враг, чем даже Советская власть.
У нас самих меланхолии достаточно, поэтому такие вещи нас даже не трогают. А вот северный стиль – если не дух – за последние двадцать лет основательно проник в наше сознание. Да, не последнюю роль сыграла в этом ИКЕА, и это единственный из ушедших брендов, который лично мне жалко. Но, надеюсь, дело ее будет жить. Лаконичное и удобное, но при этом красивое – надеюсь, эти ориентиры останутся с нами надолго.