Собеседники — почти ровесники: царь всего тремя годами старше. Вполне мог, как помните, оказаться в числе лицейских однокурсников поэта, случись реализоваться первоначальному плану обучать младших братьев Романовых в новом учебном заведении. Оба как бы начинают «с чистого листа»: один — жизнь великого государя, другой — жизнь великого писателя. И для одного, и для другого встреча во многом неожиданна, характер разговора — непривычен.
Велико искушение сказать здесь о предчувствии уже не столь отдалённых трагических событий. Почему не столь отдалённых? Потому что, по любым меркам, ждать их осталось недолго: от сентября 1826 года до января 1837-го всего-то чуть более десяти лет. Однако никаких предчувствий чудовищной драмы в тот момент у участников встречи без единого свидетеля в Чудовом дворце нет.
Сцена первая спектакля (в жанре диалога-поединка) начинается вступительной «репликой» государя, который сразу берёт быка за рога. Декабрист Николай Иванович Лорер так излагает этот момент:
«К удивлению Александра Сергеевича, царь встретил поэта словами: “Брат мой, покойный император, сослал вас на жительство в деревню, я же освобождаю вас от этого наказания с условием ничего не писать против правительства”».
Тут же звучит, кто-то скажет «наивный», вопрос: доволен ли Пушкин своим возвращением?
И далее следует другой, уже ничуть не наивный, знакомый всем вопрос: «Пушкин, если бы ты был в Петербурге, принял ли бы ты участие в 14 декабря?» Судя по всему, он из числа заранее заготовленных. Из чего следует моё предположение? Дело в том, что несколькими месяцами ранее он уже звучал в ходе процесса над декабристами. Описывая допросы в Следственной комиссии, автор «Записок декабриста» А. Е. Розен вспоминал:
«Не все члены комиссии поступали совестливым образом, — иначе как мог бы Чернышёв спросить М. А. Назимова: «Что вы сделали бы, если бы были в Петербурге 14 декабря?» (Назимов был в это время в отпуску, в Пскове). Этот вопрос был так неловок, что Бенкендорф, не дав времени ответить Назимову, привстал и через стол, взяв Чернышёва за руку, сказал ему: “Послушайте, вы не имеете права задавать подобный вопрос, это дело совести”».
Как известно, Николай I лично участвовал в допросах, в тех же случаях, когда он не присутствовал на них, то внимательно читал материалы проводимых допросов. Поэтому провокационный вопрос «что вы сделали бы, если бы...», прозвучавший во время следствия, был для него не нов. Но то, что даже Бенкендорфу показалось юридически некорректным, императора не смутило. Он счёл возможным для себя, повторив «бессовестный» вопрос генерала А. А. Чернышёва, задать его Пушкину (кстати, царь по достоинству оценил верноподданническую жестокость генерала и впоследствии назначил его на должность военного министра России).
Позже, через записи Корфа, царь сам воспроизведёт заданный им вопрос:
«Что сделали бы вы, если бы 14 декабря были в Петербурге?» — спросил я его между прочим. «Стал бы в ряды мятежников», — отвечал он».
Примечательно, тоже между прочим, что царь забыл или счёл лишним, ненужным припомнить объяснение поэта, причину, по которой тот был бы на площади, — ибо там находились его друзья.
Ответ поэта, что он примкнул бы к мятежникам, так как ими были его друзья, конечно, большая смелость, особенно в тогдашней атмосфере страха и подавленности, охватившей довольно широкие круги образованного общества.
И уж кому-кому, а Николаю I известно, что Пушкин был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков. Но другого ответа в ходе аудиенции царь от Пушкина вряд ли ждал: счёл бы ложью, начни тот заверять, что ни при каких обстоятельствах не вышел бы на Сенатскую площадь. Так что вопрос Николая I был неким тестом на правду.
Но и «наивный» вопрос царя был не так прост, как кажется с первого взгляда. Им, по сути, Пушкин экзаменуется на лояльность. Задавая его, Николай I заведомо ожидает (царское ожидание — это форма требования) благодарности, признания прошлых прегрешений, заверений в безусловном подчинении и безраздельной зависимости.
За этим, помимо всего, скрыто подспудное желание получить от Пушкина, говоря современным языком, признание легитимности своего правления. Желание, чтобы все увидели: тот, кто конфликтовал с его старшим братом-отцеубийцей, признаёт его, убийцу декабристов, законным правителем.
О присутствие этой темы в разговоре свидетельствуют строки, дошедшие до нас от поэта А. Мицкевича:
«Царь почти извиняется перед Пушкиным в том, что завладел троном: он полагает, что Россия ненавидит его за то, что он отнял корону у великого князя Константина; он оправдывался, поощрял поэта писать, сетовал на его молчание».
Слова «сердечного благодарения» царь услышал. Тут поэт ответил «как следовало», потому что понимал: прежний царь его сослал, а новый — воротил. Хотя, видимо, уже тогда и позже царь помышлял о более впечатляющих ответных словах и поступках Пушкина. Подозрение, что Пушкин не ощущает всей меры коснувшегося его царского благодеяния, долго ещё будет сопровождать поэта. В феврале 1827 года Бенкендорф не преминёт по поводу стихотворения «19 октября» укорить Пушкина:
«…вовсе не нужно говорить о своей опале и несчастье, когда автор не был в оном, но был милостиво и отечески оштрафован-за такие проступки, за которые в других государствах подвергнули бы суду и жестокому наказанию».
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—242) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47).
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 206. ««Чем ненавистнее был ему человек, тем приветливее обходился он с ним…»