«Записки из подполья» — повесть русского писателя, философа и публициста Фёдора Михайловича Достоевского, написанная в 1864 году. Повесть представляет собой отрывок из бессвязных мемуаров ожесточённого, одинокого, безымянного рассказчика, отставного государственного служащего, живущего в Санкт-Петербурге и делится на две части. Первая часть рассказа представлена в монологической форме через дневник подпольщика, где он занимается самокопанием, рассуждает о человечности, свободе и рациональности, местами резко критикуя их; во второй части, которая называется «По поводу мокрого снега», описываются некоторые события из жизни героя о детстве без друзей, о своей «стычке» (воспринимаемой так только им) с офицером, и два эпизода жизни, ставшие, при допущении о правдивости записок, самым значимым и заметным событием в жизни героя.
«Записки…» ознаменовал новый этап в развитии таланта Достоевского. В повести Достоевский выступил как новатор, наделив рассуждения «подпольного человека» большой силой убедительности. Эту «доказательность» унаследовали вскоре другие персонажи Достоевского, такие как: Раскольников («Преступление и наказание»), Ипполит Терентьев («Идиот»), Кириллов («Бесы») и Иван Карамазов («Братья Карамазовы») в монологах последующих романов «великого пятикнижия». Столь необычный для современников приём стал основанием для ошибочного отождествления персонажа с автором.
По своей проблематике данная повесть предвещает идеи экзистенциализма, а сам главный герой произведения имел большое влияние на философов. Его отчуждённое существование от мейнстрима повлияло на модернистскую литературу. Вызов, брошенный «подпольщиком» идее «просвещённого» общества, заложил основу для последующих работ. Эта работа была описана как «вероятно, самый важный единственный источник современной антиутопии»; «Записки из подполья» оказал влияние на различных авторов и произведения в области философии, литературы и кино в том числе.
История создания
Повесть «Записки из подполья» был написан в самый трудный и кризисный год для Достоевского. Литературный и политический журнал «Время», издававшийся в Петербурге с 1861-го Фёдором Михайловичем и его братом Михаилом Михайловичем Достоевскими, в 1863 году был закрыт. Главными программами журнала были критические анализы российской литературы, беллетристика, обзоры на произведения зарубежных авторов, а также публикации статей о внутренней и внешней политике в том числе научные статьи по экономике, финансам и философии.
В 1862 году журнал привлёк внимание министерств и специальных комиссий, признавших его направление «вредным», ведущим «явно к осуждению действий правительства». Непосредственной причиной его закрытия послужила публикация в апрельском номере за 1863 год заметки философа, литературного критика и публициста Н. Страхова (под псевдонимом Русский) «Роковой вопрос» по поводу Польского восстания 1863 года. Вскоре в газете «Московские ведомости» (1863. — № 109) появилась возмущённая заметка третьестепенного литератора К. Петерсона, который обвинял анонимного автора в предательстве русских национальных интересов. Заметка «По поводу статьи „Роковой вопрос“ в журнале „Время“» Петерсона сыграла роль политического доноса: в ней Русский был назван бандитом и обвинялся в предательстве русских интересов; статья Н. Страхова была превратно истолкована властями как антиправительственная. Уже через два дня после её появления, 24 мая 1863 года, последовало «высочайшее распоряжение» о закрытии журнала «Время». Официальное распоряжение было опубликовано в газете «Северная пчела» 1 июня 1863 года. Ответ Петерсону, написанный от лица редакции Ф. Достоевским, не был пропущен цензурой.
Преемником «Времени» стал журнал «Эпоха» (1864-1865 гг.). Именно для первых номеров данного журнала пишется «Записки из подполья». Причём он пишется буквально на смертном одре жены Фёдора Михайловича — Марии Дмитриевны, с которой писатель пробыл в браке 7 лет. В начале 1860-х годов у Марии Дмитриевны были обнаружены симптомы туберкулёза. Достоевский перевёз жену из Петербурга во Владимир, нашёл для неё сиделок, которые ухаживали за больной. Писатель возлагал надежду на то, что перемена климата улучшит её состояние. Однако уже осенью 1863 года стало понятно, что находиться вдали от квалифицированных докторов Марии Дмитриевне нельзя. В ноябре Фёдор Михайлович организовал её переезд в Москву. По словам биографа Достоевского Людмилы Сараскиной, его письма, датированные концом зимы 1863 — началом весны 1864 года, напоминали больничные бюллетени, в которых фиксировалась история угасания тридцатидевятилетней женщины.
Мария Дмитриевна скончалась 15 апреля 1864 года в присутствии мужа и одной из своих сестёр; её сын Павел выехал из Петербурга на похороны после получения депеши, отправленной Фёдором Михайловичем. Впоследствии, рассказывая Александру Врангелю о последних днях жизни жены, писатель признался:
Она любила меня беспредельно, я любил её тоже без меры, но мы не жили с ней счастливо… Это самая честнейшая, самая благороднейшая и великодушнейшая женщина из всех, кого я знал за всю жизнь.
Своей повестью Достоевский продолжил художественную разработку собственного идеологического направления — почвенничества, обозначенного в «Записках из Мёртвого дома» и в программных статьях «Времени». В отличие от предыдущих, документальных «Записок», «Записки из подполья» больше напоминали о другом получившем распространение в эти годы жанре — идеологическом романе. К 1864 году этот жанр уже представлен «Подводным камнем» М. Авдеева , «Отцами и детьми» И. Тургенева, «Что делать?» Н. Чернышевского и «Взбаламученным морем» А. Писемского. «Записки…» встраиваются в этот ряд, продолжая споры о феномене русского нигилизма и «нового человека».
Повесть появилась в 1, 2 и 4-м номерах журнала братьев Достоевских «Эпоха» , запущенного после приостановки «Времени» . Как и другие тексты писателя, «Записки из подполья» сочинялись и публиковались порциями, что влияло на оформление текста. Так, первая часть повести вышла в конце марта, тогда как четвёртый номер со второй частью увидел свет лишь 7 июня 1864 года. Перерыв в работе был вызван смертью жены Достоевского — вторую часть повести он в спешке дописывал в мае.
Переиздал повесть Достоевский лишь дважды: она вошла во второй том его собрания сочинений 1865 года и републикована отдельным изданием 1866 года (издание Ф. Стелловского). Позднее писатель не включал «Записки…» ни в какие прижизненные издания.
Когда были написаны «Записки из подполья», началось «интеллектуальное брожение» в дискуссиях о религиозной философии и различных «просвещённых» утопических идеях. При жизни Достоевского повесть встретили непониманием большинство из современников: А.П. Суслова назвала её «скандальной, цинической вещью». «Записки из подполья» высмеивал М.Е. Салтыков-Щедрин: реакцией на повесть стала пародия Салтыкова-Щедрина «Стрижи», в которой сатирик высмеивал «больного» героя и «унылый» тон его повествования. Только после выхода «Преступления и наказания» в 1866 году «Записки…» начали упоминаться в статьях таких крупных критиков, как Н. Страхов и Н. Михайловский, высоко оценивших психологический анализ Достоевского и правдивость типа «подпольного человека», однако не всегда соглашавшихся с идеологией автора. Тогда же, благодаря отзывам Н. Страхова и Н. Михайловского, сложилась традиция отождествления героя-рассказчика и автора; единственным, кто одобрил повесть и обратил внимание на её оригинальную повествовательную форму, был Ап. Григорьев.
В 1860-х годах Россия начала ускоренными темпами впитывать идеи и культуру Западной Европы, питая нестабильный местный климат. Особенно бурный рост революционной активности сопровождал общую перестройку царизма, когда либеральные реформы, проводимые неповоротливой самодержавной властью, лишь усиливали напряженность как в политике, так и в гражданском обществе. Многие представители русской интеллигенции были вовлечены в полемику с западниками, с одной стороны, и славянофилами с другой, озабоченные тем, чтобы способствовать импорту западных реформ или продвигать панславянские традиции для решения конкретных социальных проблем России. Хотя царь Александр II освободил крепостных в 1861 году, Россия всё ещё была постсредневековым, традиционным крестьянским обществом.
В русской философской критике Серебряного века, чрезвычайно много сделавшей для переоценки творчества Достоевского как «пророка грядущего возрождения» и, соответственно, для выведения его за рамки своей эпохи в контекст экзистенциальной проблематики XX в., «Записки из подполья» оценивались как метафизическое произведение.
Тогда и пришла настоящая слава к «Запискам из подполья» — в самом конце XIX века, когда в них увидели поразительное сходство с философией самого популярного мыслителя того времени — Фридриха Ницше. Ярче всех показал эту параллель Л. Шестов в своей знаменитой книге 1903 года «Достоевский и Ницше (Философия трагедии)». Шестов увидел в судьбе и мировоззрении Ницше повторение и развитие крайнего индивидуализма «подпольного человека». Ему вторил Максим Горький, сам испытавший сильное воздействие автора «Так говорил Заратустра»:
Весь Ф. Нитчше для меня в «Записках из подполья». В этой книге — её всё ещё не умеют читать — дано на всю Европу обоснование нигилизма и анархизма.
Также, тот же Шестов определил повесть как поворотный пункт в личностном развитии самого Достоевского, ознаменовавший «перерождение» его убеждений и обращение писателя к философии этического нигилизма и индивидуализма:
«Записки из подполья», это — раздирающий душу вопль ужаса, вырвавшийся у человека, внезапно убедившегося, что он всю жизнь лгал, притворялся, когда уверял себя и других, что высшая цель существования, это — служение последнему человеку. <...> «Записки из подполья» есть публичное — хотя и не открытое — отречение от своего прошлого. <...> Здесь-то и начинается философия трагедии.
— Л. Шестов, «Достоевский и Ницше (Философия трагедии)»
Именно через Шестова русская и западная мысль впоследствии открывала экзистенциализм и персонологизм Достоевского, закономерно повторяя ошибку Страхова и естественную для философии аберрацию Шестова — считая героя рупором идей автора. К примеру в «Записках из подполья» Достоевского изображён человек, неспособный вписаться в общество и недовольный личностями, которые он создаёт для себя.
К середине 1910-х годов понятие «подполье» — и стоящее за ним мировосприятие — сделалось нарицательным и широко циркулировало в статьях таких крупнейших русских критиков, писателей и мыслителей, как В. Розанов, Д. Мережковский и К. Мочульский . По-настоящему же мировое признание повесть Достоевского обрела лишь к середине XX века: она оказалась «увертюрой к экзистенциализму», а её герой — литературным предком героев Ж.-П. Сартра, А. Камю и других европейских авторов.
Повестью Достоевского вдохновлялись многие европейские философы и писатели от Ницше и Кафки до Камю и Сартра: абсолютная свобода воли, проповедуемая главным героем, становится отправной точкой для размышлений французских экзистенциалистов. Подобно подпольному человеку, персонажи «Тошноты» Ж.-П. Сартра (1938 г.) и «Постороннего» А. Камю (1942) Антуан Рокантен и Мерсо несут бремя одиночества, неприкаянности, пустоты и индивидуализма, мира без Бога. Они пытаются найти оправдание своему существованию и бунтуют (каждый по-своему) против наличного порядка вещей. Личное сознание, индивидуальное переживание жизни для экзистенциализма важнее больших философских систем и догматических религий. При этом позицию Камю и Сартра ни в коем случае нельзя приравнивать к взглядам самого Достоевского как мыслителя: он оставался последовательным православным коллективистом, сторонником русской государственности, империи и «русского народа-богоносца».
Сюжет (внимание, спойлеры!)
Я человек больной... Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я думаю, что у меня болит печень. Впрочем, я ни шиша не смыслю в моей болезни и не знаю наверно, что у меня болит. Я не лечусь и никогда не лечился, хотя медицину и докторов уважаю. К тому же я еще и суеверен до крайности; ну, хоть настолько, чтоб уважать медицину. (Я достаточно образован, чтоб не быть суеверным, но я суеверен). Нет-с, я не хочу лечиться со злости. Вот этого, наверно, не изволите понимать. Ну-с, а я понимаю.
Главный герой — 40-летний коллежский асессор, недавно вышедший в отставку после получения небольшого наследства. Он живёт в своей квартире («подполье») в Петербурге, которую он не покидает и постоянно предаётся «мечтательству», а также исследованием собственного сознания и души. Цель данного исследования — «испытать: можно ли хоть с самим собой совершенно быть откровенным и не побояться всей правды?», записывая все свои мысли в дневник:
А впрочем: о чем может говорить порядочный человек с наибольшим удовольствием?
Ответ: о себе.
Ну так и я буду говорить о себе.
Когда герою было 24 года, он служил в канцелярии. Он, в виду своих самолюбия, мнительности и обидчивости, ненавидел и презирал своих сослуживцев за их «нормальность»; себя же он считал «трусом и рабом», как всякого «развитого и порядочного человека». Общение с людьми заменял усиленным чтением литературы, а по ночам он «развратничал в тёмных местах».
По его мнению современный человек обречён быть «бесхарактерным»; всякая деятельность — это удел глупых и ограниченных людей. Однако для него это норма, в отличие от усиленного сознания, которое он считает «настоящей, полной болезнью». Для героя ум — это то, что заставляет бунтовать против открытых законов природы, «каменная стена» которых — «несомненность» только для «тупого» непосредственного человека. Герой «подполья» не хочет мириться с очевидностью из-за чего испытывает вину за несовершенный миропорядок, который причиняет ему страдание. Он говорит, что наука «врёт», когда гласит, что личность может быть сведена к рассудку, ничтожной доле «способности жить», и «расчислена» по «табличке». Вопреки всяким научным выводам того же социализма о человеческой природе и человеческом благе, герой отстаивает своё право, что люди — это «не фортепьянные клавиши, на которых играют законы природы»; «хотенье» — это «проявление всей жизни».
Герой буквально протестует против отождествления добра и знания, против безоговорочной веры в прогресс науки и цивилизации. Последняя для него «ничего не смягчает в нас», а только вырабатывает «многосторонность ощущений», так что наслаждение отыскивается и в унижении, и в «яде неудовлетворённого желания», и в чужой крови... Ведь в человеческой природе не только потребность порядка, благоденствия, счастья, но и — хаоса, разрушения, страдания. «Хрустальный дворец», в котором нет места последним, сам по себе несостоятелен как идеал, потому что он лишает человека свободы выбора. И поэтому для него лучше всего — это современный «курятник», «сознательная инерция», «подполье».
Однажды в трактире, наблюдая за игрой в бильярд, герой случайно преградил дорогу одному офицеру. В виду своего физического превосходства (он был высоким и сильным, в отличие от героя — «низенького и истощённого»), офицер молча передвинул «подпольщика» на другое место, из-за чего последний хотел устроить ссору, но он «предпочёл <…> озлобленно стушеваться» из боязни, что его не примут всерьёз. После этого события герой долгое время мечтал о мести; он много раз пытался не свернуть первым при встрече с ним на Невском мосту. Когда они всё-таки столкнулись плечами и офицер не обратил на это внимание, герой был в восторге: он «поддержал достоинство, не уступил ни на шаг и публично поставил себя с ним на равной социальной ноге».
Не смотря на свою замкнутость и намеренную самоизоляцию, у «подпольного» изредка бывают порывы «ринуться в общество»: так, он удовлетворял свои потребности в общении через встречи с своими столоначальником Сеточкиным и бывшим школьным товарищем Симоновым. Во время визита к последнему герой узнаёт о готовящемся обеде в честь одного из соучеников и «входит в долю» с другими. Страх перед возможными обидами и унижениями преследует «подпольного» уже задолго до обеда: ведь действительность не подчиняется законам литературы, а реальные люди едва ли будут исполнять предписанные им в воображении мечтателя роли, например «полюбить» его за умственное превосходство. На обеде он пытается задеть и оскорбить товарищей. Те в ответ перестают его замечать. «Подпольный» впадает в другую крайность — публичное самоуничижение. Сотрапезники уезжают в бордель, не пригласив его с собой. Теперь, для «литературности», он обязан отомстить за перенесённый позор. С этой целью он едет за всеми, но они уже разошлись по комнатам проституток. Ему предлагают Лизу.
После «грубого и бесстыжего разврата» герой заводит с девушкой разговор. Ей 20 лет, она мещанка из Риги и в Петербурге недавно. Угадав в ней чувствительность, он решает отыграться за перенесённое от товарищей: рисует перед Лизой живописные картины то ужасного будущего проститутки, то недоступного ей семейного счастья, войдя «в пафос до того, что у <…> самого горловая спазма приготовлялась». И достигает «эффекта»: отвращение к своей низменной жизни доводит девушку до рыданий и судорог. Уходя, «спаситель» оставляет «заблудшей» свой адрес. Однако сквозь «литературность» в нём пробиваются подлинная жалость к Лизе и стыд за своё «плутовство».
Через три дня она приходит. «Омерзительно сконфуженный» герой цинично открывает девушке мотивы своего поведения, однако неожиданно встречает с её стороны любовь и сочувствие. Он тоже растроган: «Мне не дают... Я не могу быть... добрым!». Но вскоре устыдившись «слабости», мстительно овладевает Лизой, а для полного «торжества» — всовывает ей в руку пять рублей, как проститутке. Уходя, она незаметно оставляет деньги.
«Подпольный» признаётся, что писал свои воспоминания со стыдом, И всё же он «только доводил в <…> жизни до крайности то», что другие «не осмеливались доводить и до половины». Он смог отказаться от пошлых целей окружающего общества, но и «подполье» — «нравственное растление»:
Что же собственно до меня касается, то ведь я только доводил в моей жизни до крайности то, что вы не осмеливались доводить и до половины, да еще трусость свою принимали за благоразумие, и тем утешались, обманывая сами себя. Так что я, пожалуй, еще «живее» вас выхожу. Да взгляните пристальнее! Ведь мы даже не знаем, где и живое-то живет теперь и что оно такое, как называется? Оставьте нас одних, без книжки, и мы тотчас запутаемся, потеряемся, — не будем знать, куда примкнуть, чего придержаться; что любить и что ненавидеть, что уважать и что презирать? Мы даже и человеками-то быть тяготимся, — человеками с настоящим, собственным телом и кровью; стыдимся этого, за позор считаем и норовим быть какими-то небывалыми общечеловеками. Мы мертворожденные, да и рождаемся-то давно уж не от живых отцов, и это нам все более и более нравится. Во вкус входим. Скоро выдумаем рождаться как-нибудь от идеи. Но довольно; не хочу я больше писать «из Подполья»…
Анализ произведения
На первый взгляд кажется, что «Записки…» — литературная исповедь. Более того, ещё в 1862 году Достоевский задумал произведение «Исповедь», которое было даже анонсировано в журнале «Время». Судя по всему, имелась в виду первая часть «Записок из подполья». Жанровая форма исповедальных записок составляет в европейской литературе почтенную традицию с такими вершинами, как «Исповедь» Блаженного Августина, «Исповедь» Ж.-Ж. Руссо, «Поэзия и правда» Гёте, «Былое и думы» А. Герцена. Примечательно, что в повести герой прямо отсылает читателя к этим образцам:
Гейне утверждает, что верные автобиографии почти невозможны и человек сам об себе наверно налжёт. По его мнению, Руссо, например, непременно налгал на себя в своей исповеди, и даже умышленно налгал, из тщеславия. Я уверен, что Гейне прав; я очень хорошо понимаю, как иногда можно единственно из одного тщеславия наклепать на себя целые преступления, и даже очень хорошо постигаю, какого рода может быть это тщеславие.
Главный герой ставит проблему, над которой историки литературы и биографы бьются до сих пор — насколько мы можем доверять правдивости автобиографического повествования? Не умалчивает ли рассказчик что-либо о себе и не наговаривает ли на себя «из тщеславия»? Подхватывая идеи Руссо и Гейне, Достоевский создаёт вымышленную исповедь, где всё время возникает эффект недостоверности оценок и характеристик, которые сам герой даёт себе и окружающим. Ненадёжность рассказчика утрируется, и тем самым жанр исповеди настолько проблематизован, что повесть выходит за его пределы и превращается в нечто иное.
Именно поэтому интерпретаторы Достоевского усматривают в «Записках…» и жанровые традиции философской повести. Её доминанта — размышление о какой-либо серьёзной, вечной проблеме, которая тестируется на разных примерах и в разных контекстах. Вот и «подпольный человек», споря с ведущими европейскими учёными и философами, выдвигает свою теорию, которая, по замыслу Достоевского, должна быть оспорена состраданием и любовью Лизы.
Сначала читателю кажется, что «подпольный человек» — лишь капризный инфантильный неудачник, но на самом деле у него есть довольно стройная философия. Герой открыто отрицает прогресс и разумный эгоизм. Начиная с тезиса о том, что частному человеку нет дела до глобальных законов истории, прогресса и математики, герой постепенно всё глубже погружается в объяснение наиболее сложных законов психики. Он утверждает, что тяга к страданию — неотъемлемая часть человеческой природы, приносящая людям не только горечь, но и наслаждение. Отсюда — один шаг к прославлению «хотенья»: так герой называет индивидуальную волю — самую главную выгоду, ради которой, по его мнению, люди часто поступают вопреки выгоде рациональной. В этом отрицании рациональности человеческого поведения и заключается принципиальный спор героя с ключевыми доктринами и идеями европейского утилитаризма, позитивизма и социализма первой половины XIX века. «Золотой век» всё равно не наступит, даже если усовершенствовать мораль и законы, а людям предписать разумные правила жизни:
Ведь глуп человек, глуп феноменально. То есть он хоть и вовсе не глуп, но уж зато неблагодарен так, что поискать другого, так не найти.
— Фёдор Достоевский
Первая часть «Записок…» непроста для восприятия, поэтому часто в памяти читателей остаётся лишь один знаменитый образ — хрустального дворца, выступающего как символ светлого будущего:
Тогда-то, — это всё вы говорите, — настанут новые экономические отношения, совсем уж готовые и тоже вычисленные с математическою точностию, так что в один миг исчезнут всевозможные вопросы, собственно потому, что на них получаются всевозможные ответы. Тогда выстроится хрустальный дворец.
Высмеивая наивную веру в быстрое избавление от всех социально-экономических проблем человечества, Достоевский напоминает о «чугунно-хрустальном» дворце из четвёртого сна Веры Павловны в романе Чернышевского «Что делать?» (1863). Чернышевский вдохновлялся конкретным сооружением, построенным в Гайд-парке из чугуна и стекла для Всемирной выставки 1851 года.
Хрустальный дворец в «Записках...» — лишь символ критикуемых «подпольным человеком» утопических идей европейских социалистов, позитивистов и физиологов. Понять замысел Достоевского лучше помогают рассуждения героя об индивидуальной психологии человека, которой не учитывают утописты, говоря о всеобщем коллективном благоденствии:
Своё собственное, вольное и свободное хотенье, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздражённая иногда хоть бы даже до сумасшествия, — вот это-то всё и есть та самая, пропущенная, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и от которой все системы и теории постоянно разлетаются к чёрту.
Предвосхищая открытия психоанализа и гуманитарных наук XX века, герой повести нащупывает универсальные, скрытые в толще бессознательного человеческие желания, не вписывающиеся в рациональные теории, но определяющие поведение людей.
Стоит также отметить, что второй части «Записок...» предпосланы следующие строки Некрасова:
Когда из мрака заблужденья
Горячим словом убежденья
Я душу падшую извлёк,
И, вся полна глубокой муки,
Ты прокляла, ломая руки,
Тебя опутавший порок;
Когда забывчивую совесть
Воспоминанием казня,
Ты мне передавала повесть
Всего, что было до меня,
И вдруг, закрыв лицо руками,
Стыдом и ужасом полна,
Ты разрешилася слезами,
Возмущена, потрясена...
И т. д., и т. д., и т. д.
— * * * («Когда из мрака заблужденья...»), 1846 г.
Сюжет второй части следует некрасовской событийной канве: оказавшись в борделе, герой читает проповедь проститутке Лизе, расписывая в самых мрачных красках её ужасную будущую судьбу, какая часто ждала продажных женщин в Петербурге середины XIX века. Однако, в отличие от финала стихотворения Некрасова, где бывшая проститутка спасена героем и входит хозяйкой в его дом, герой Достоевского, дважды вступающий в сексуальную связь с Лизой, не способен ни на любовь, ни тем более на семейную жизнь. Это как раз «подпольный человек» во время визита к нему Лизы разражается слезами, полный стыда и ужаса. Таким образом Достоевский меняет роли героев стихотворения Некрасова, усложняя его проблематику и показывая, что социалистические идеи 1840-х годов были наивны.
Проститутка Лиза в повести Достоевского — является олицетворением идеи сострадания и милосердия. Она искренне тянется к герою, почувствовав, что он несчастен, и приходит к нему домой по собственному желанию. Двое страдающих интуитивно стремятся соединиться, однако «подпольный человек» совершенно нерационально, утверждая свои хотение и самость, оскорбляет Лизу, после близости сунув ей в руку деньги. Опомнившись, он бросается за убежавшей Лизой, но так и не находит её и навсегда остаётся одиноким. Сам герой объясняет свою неспособность любить страстью «тиранствовать»; тирания и подчинение — вот как он понимает любовь. Так, например, герой играет в раба и господина со своим невозмутимым слугой Аполлоном, от которого на самом деле всецело зависит. Отношения с другими людьми (офицером на Невском, Зверковым) герой всё время пытается строить по модели господства-подчинения. Иначе он просто не мыслит связи между людьми. В повести есть лишь один персонаж, разрывающий эту порочную цепочку рабства и деспотизма, коим является Лиза. Она искренне сострадает герою, что шокирует его и заставляет мстить ей за нарушенную логику рабства. Эта месть, продиктованная рабским сознанием «подпольного человека», позволяет увидеть в его характере черты ресентимента — знаменитого понятия, предложенного Фридрихом Ницще для обозначения сложного комплекса чувств, когда человек создаёт себе образ врага, чтобы приписать ему вину за все свои неудачи.
Многим может показаться, что Достоевский транслирует свою личную позицию через «подпольного человека». Однако, это не так. В эту ловушку попали многие читатели, и даже такие взыскательные, как философ Л. Шестов , утверждавший, что Достоевский встал на позиции крайнего индивидуализма и отрёкся от гуманистических идеалов своей «петрашевской» юности. Однако ещё в 1920-е годы литературовед А. Скафтымов убедительно доказал, что философия подпольного человека ни в коем случае не равна взглядам самого Достоевского. Главное тому подтверждение в следующем: вторая часть повести с её нравственным центром в виде Лизы. Конечно же, Достоевский вкладывает в уста своего героя разделяемую им критику социально-утопических и позитивистских теорий, разумного эгоизма. Но пойти дальше, преодолев эти теории, и обрести подлинно христианское цельное сознание герой не в состоянии.
Также Достоевский создаёт в «Записках» философскую основу для своих пяти главных романов и попутно изобретает экзистенциализм. В этой повестив первые обрели художественную форму почти все ключевые для зрелого Достоевского почвеннические идеи и сюжетные ходы. Отныне в каждом его большом романе читатели найдут и говорливых персонажей-идеологов, вынашивающих свою идею, и апологию веры в Христа, и критику европейских рационалистических учений. Подпольный герой, с его собственной теорией, отрезавшей его от людей, предвосхищает и Раскольникова, и Свидригайлова, и Аркадия Долгорукова, и Ивана Карамазова. Лиза, эта физически падшая, но нравственно чистая и свободная женщина, реинкарнируется в Соне Мармеладовой и отчасти в Настасье Филипповне из «Идиота». Наконец, эпизод в «Записках», когда Лиза в ответ на истерику героя и оскорбительные слова в её адрес обнимает и жалеет его, не может не напомнить «Великого инквизитора» из «Братьев Карамазовых», где Христос в ответ на излияния старика лишь «тихо целует его в бескровные девяностолетние уста».
Личное впечатление
Скромный чиновник, выйдя в отставку, запирается в комнате на окраине Петербурга и принимается исследовать границы собственного ума. Он перечисляет унижения, которым подвергался и, при возможности, сам подвергал окружающих (самый яркий эпизод здесь — история отношений с проституткой, выворачивающая наизнанку типичный сюжет «спасения падшей женщины»). Исповедь изломанной души оборачивается интеллектуальным террором: «подпольное сознание» рассказчика последовательно отвергает законы природы, доводы рассудка, мечты о справедливом устройстве общества — и обнаруживает внутри себя ни к чему не сводимую страсть к хаосу и разрушению.
Отняв у героя имя, Достоевский предложил читателю воспринимать героя вне времени и пространства, вне конкретного тела и облика. Всё, что нам дано, — сложный, иррациональный и антиномичный мир его сознания, в которое мы погружаемся, как в бездну, теряя связь с конкретной эпохой начала 1860-х годов. Именование героя «подпольным», конечно же, не имеет отношения к революционному подполью, поскольку само это выражение появится в русском языке позже. «Подполье» в повести Достоевского — многозначный образ, в первую очередь связанный с одним из самых ценимых писателем произведений Пушкина — «Скупым рыцарем». В этой «маленькой трагедии» Альбер восклицает:
<…> пускай отца заставят
Меня держать как сына, не как мышь,
Рождённую в подполье.
Не случайно сам герой «Записок…» называет себя «усиленно сознающей мышью. Таким образом, подполье и «подпольность» у Достоевского — это прежде всего пространственный образ изоляции, отрезанности героя от мира людей, от «почвы», а уж во вторую очередь — метафора подсознания человека, символ того самого хотенья, на приоритете которого так настаивает герой.
Когда я читал данную повесть, я находил сильный отголосок в словах «подпольного». Я, как человек склонный к рефлексии, замечаю в себе эту страшную и разрушительную силу ни то цинизма, ни то нигилизма, как у главного героя. Но я пришёл к такому выводу: я труслив до невозможности. Мне хочется перевернуть весь мир и стать героем, и всё это сразу одним махом. Отсюда у меня в голове порой строятся нелепые или невероятные ситуации, в которых я что-то пытаюсь изменить. Но я этого не делаю в реальности, из-за чувства страха; поэтому я опускаюсь всё дальше и дальше на самое дно. И плохо это или хорошо, но я нахожу себя комфортно в этом. Между дешёвым счастьем и возвышенными страданиями я выбираю второе, ибо в них я нахожу наслаждение (наслаждение отчаянием). До Достоевского я это мог лишь только предполагать, а теперь мне открылась вся панорама.
Но при всём при том, остаётся главный вопрос: что делать? Осознание проблемы — это только верхушка айсберга. Главное как с этим справиться. А как? И здесь даже у Фёдора Михайловича нет полного ответа. По-видимому, автор оставил эту миссию для нас с вами — для следующего поколения.
Источники
- И. Волгин, Т. Касаткина, Б. Тихомиров, К. Гинкас — «Фёдор Достоевский. Записки из подполья» (выпуск интеллектуального ток-шоу «Игра в бисер» от 4 февраля 2014 г.)
- Л. Фёрст — «Романтический герой или он антигерой? Этюды в литературном воображении» (март 1976 г.)
- М. Холливелл — «Трансатлантический модернизм: моральные дилеммы в модернистской художественной литературе» (2006 г.)
- А. Эйстейнссон — «Концепция модернизма» (1990 г.)
- Р. Бёрд — «Введение: Пари Достоевского» (предисловие к повести; 2009 г.)
- В. Кауфман — «Экзистенциализм от Достоевского до Сартра» (1956 г.)
- А. Виннер — «Подпольный человек как Старший брат: антиутопия Достоевского и Оруэлла» (1997 г.)
- М. Бахтин — «Проблемы поэтики Достоевского» (1973 г.)
- В. Набоков — «Лекции по русской литературе» (2012 г.)
- Г. Морсон — «Границы жанра: Дневник писателя Достоевского и традиции литературной утопии» (1981 г.)
- Д. Денби — «Может ли Достоевский всё ещё пнуть тебя под дых?» (статья в The New Yorker; 11 июня 2012 г.)
- А. Кошляков — «О функции рассказа-воспоминания в «Записках из подполья» Ф. М. Достоевского» (1997 г.)
- А. Лесевицкий — «Психосоциологический дискурс Ф. М. Достоевского в повести «Записки из подполья»» (без даты)
- Л. Шестов — «Преодоление самоочевидностей» (1921 г.)
- Л. Сараскина — «Достоевский. Жизнь замечательных людей» (2013 г.)
- В. Белопольский — «С кем полемизировал Достоевский в повести „Записки из подполья“?»; «Достоевский и философия. Связи и параллели» (1998 г.)
- Н. Буданова — «„Записки из подполья“: загадки цензурной истории повести»; «Достоевский. Материалы и исследования» (2016 г.)
- Г. Бялый — «О психологической манере Тургенева (Тургенев и Достоевский)» (1968 г.)
- М. Гус — «Идеи и образы Достоевского» (1971 г.)
