ГЛАВА 16
После ухода Птицелова я дотемна возилась в огороде, пользуясь сухой погодой. До наступления заморозков надо было успеть убрать небольшие посадки репы и моркови. Я внимательно перебирала корнеплоды – целые пойдут на хранение, а поврежденные следовало съесть в первую очередь или нарезать и засушить на печке. Ругнувшись беззлобно, я отбросила подальше мышиный трупик. Кто-то из кошек решил меня порадовать. С наступлением холодов мыши начинали лезть с полей в дом, сараи, сеновал и навозные кучи. Даже такое изобилие кошек как у меня не могло полностью их отпугнуть.
Мои пушистые мышеловы ходили сытые и частенько баловались, притаскивая домой не мёртвую, а полузадушенную мышь – поиграть. Руки ужасно мерзли, но ковыряться в земле мне нравилось. Я кое-что знала про севооборот и удобрение почвы, и огородик чаще радовал меня, чем расстраивал. Но сегодня я чувствовала необычную усталость, словно не грядки копала, а ведра в баню таскала. К вечеру навалилась головная боль, и я легла, задав побольше корма скотине.
Утром стало ясно – подхватила грипп или что-то вроде того: все тело ломило. Озноб и слабость не проходили. Налить воды козам и птице стало задачей почти не выполнимой. Слезящимися воспаленными глазами я всматривалась вдаль – не идёт ли кто по тропе. Малодушно мечтая о помощи, умом понимала, что ждать её неоткуда.
Единственным доступным мне лечением было обильное питьё. Я с жадностью пила травяные и ягодные отвары, но потом организм перестал принимать даже жидкости, выворачиваясь наизнанку в рвотных позывах. Невыносимо болела поясница, а вот кашля или насморка, характерных для гриппа, не наблюдалось.
Я потеряла счёт дням. Из избы выходила, не отпуская стену или перила крыльца – слишком сильно шаталась, слабея день ото дня. Когда увидела во дворе Птицелова, то сначала решила – померещилось. Стараясь выплыть из лихорадочного бреда, замахала рукой, прохрипела:
– Уходи! Зараза опасна. Инфлюэнца! Прочь!
Мужчина молчал, и когда я снова открыла глаза, передо мной никого не было. Неужели, правда, привиделся? Тогда плохи мои дела. Я осторожно отпустила крыльцо, маленькими шагами двигаясь в сторону хлева. Интересно, смогут ли гуси и козы выжить без меня? До зимы, наверное, дотянут, если не сожрут лесные звери. Мысли скакали в голове озорными белками, но мягкое как меховое одеяло забытие уже накрывало сознание – я не почувствовала, как падаю.
Птицелов стоял у ворот. Инстинкт самосохранения гнал его прочь из этих краев: нельзя слишком долго задерживаться на одном месте. Но не менее мощная сила удерживала на месте, и мужчина против воли обернулся. Яга лежала там же, где рухнула – в грязи. Из печной трубы в доме не шёл дым. Странная женщина добилась своего – она умирает. Разве не могла ведьма прогнать огонь, съедающий её тело, если бы захотела?
Птицелов вздрогнул всем телом, когда его ногу внезапно боднул здоровенный серый кот. Морда зверюги была в старых шрамах, одно ухо отсутствовало, но оранжевые глаза смотрели ясно. Кот потряс коротким хвостом и заорал противным пронзительным голосом. Мужчина аккуратно отпихнул его ногой и подошёл к Яге. Та не шевелилась, и он, присев на корточки, приложил пальцы к её шее. Немного послушал биение жилки, перевернул женщину на спину, обхватил под мышками и волоком потащил в избу.
– Меня зовут Дарья, – прошептала ведьма, очнувшись. К этому времени от печи уже распространялось приятное тепло. Птицелов наклонился ниже и услышал:
– Уходи. Я в порядке.
При этих словах у Яги скатилась от глаза к уху одинокая слезинка, и мужчина понял, что ей страшно.
– Кто-то должен ухаживать за твоими козами, – сказал спокойно Птицелов и приподнял голову Яги, чтобы поднести к губам воду. – У меня есть время. Побуду с тобой, если позволишь.
Яге становилось хуже. Каждый день Птицелов надеялся, что её хворь достигла вершины, и теперь отступит, но тщетно. Он менял ей прохладный компресс на лбу, когда женщина вдруг открыла глаза и внятно произнесла странное слово:
– Спасибо.
Птицелов смочил водой её губы, и Яга снова заговорила:
– Думаю, мне пора к дочкам. Жаль, что зря возился.
На бледных губах промелькнула улыбка, и ведьма закрыла глаза. Птицелова точно молнией прошило. Впервые за долгое время спокойствие духа оставило его, гнев завладел разумом, придавая сил:
– Нет уж, дудки! – зарычал мужчина. – Успеешь ещё помереть!
Он рванул ей рубашку на груди. Ткань послушно расползлась в стороны, обнажая маленькую женскую грудь. На неё Птицелов старался не глядеть. Вытянул руки над сердцем, бившемся часто и неровно, и к ладоням заструился сверкающий поток. Повинуясь его зову, душа вышла из тела, и отпускать её дальше Птицелов был не намерен. Он не смог спасти ни свою любимую, ни её ребёнка много лет назад, но сейчас у него должно было получиться.
В какую же птицу захочет воплотиться этот дух, чтобы лететь в Ирий? Птицелов был уверен, что знает ответ. Ни мужа, ни семьи, всегда одна. Под его ладонями золотистая дымка превратилась в силуэт кукушки, но птица тут же растаяла.
Пробормотав что-то, Птицелов немедленно сотворил сороку. Символ распутства и злонамеренности, тщеславная вещунья, эта птица как нельзя лучше подходила Яге. Но и сорока исчезла в тот же миг, как мужчина опустил ладони.
– Неужели мудрость? – предположил колдун, и воплотил из золотого облачка сову. – Нет? Тогда ворона.
Ворона символизировала не только ум, но и связь с прошлыми жизнями. Кроме того, Яга явно симпатизировала Паве. Но и ворона не задержалась ни на минуту. Следующей появилась сойка. Судьбоносная птица, с синими перьями на крыльях – эти отметины считались зеркалами, в которых отражается будущее. После сойки – маленький поползень, птичка, спускающая с небес на землю, символ житейской мудрости.
– Кто же ты? – прошептал Птицелов. Его ладони заледенели, но он не мог остановиться. Желтая иволга – солнечный знак надежды, любви и преданности – появилась и растаяла, как остальные птицы. Яга захрипела, воплощение её души побледнело, почти рассеялось и устремилось наверх.
– Подожди! – Птицелов крикнул от отчаяния, в этом не было никакого смысла. Вернуть внутреннее равновесие не получалось, и колдун, точно обезумев, стал творить птиц одну за другой, не обращая уже внимания на символизм и склонности. Цапля, зимородок, дятел, лебедь, голубка, скворец, ласточка. Его силы иссякали, перетекая к умирающей Яге.
– Ты не перелётная пташка, иначе не прожила бы здесь столько лет, верно? – надсадно спросил Птицелов. На его ладони появилась, но так же быстро пропала синица, затем воробушек, и, наконец, из золотого облака соткалась крупная фигура глухарки. Переливающийся дым потемнел, ещё мгновение – и перед Птицеловом уже сидела красивая пёстрая птица. Глухарка была как живая – с мохнатыми лапами, яркими красными бровями поверх глаз и рыжим пятном на грудке.
– Копалуха, быть не может! – благоговейно прошептал Птицелов и только тогда понял, что его лицо мокрое не только от пота, но и от слёз. В мире пернатых не существовало более преданной и заботливой матери, чем глухарка, которая, не задумываясь, отдаст свою жизнь, лишь бы защитить птенцов. Глухарь всегда символизировал дыхание жизни и наступление нового дня, охраняя людские души от зла.
Птица беспокойно переступила лапками, покосилась на него карим глазом, и Птицелов опомнился.
– Вернись в свой дом, побудь в нём немного. Не время тебе ещё улетать, – Птицелов просил и со всем уважением, но знал он и то, что ни одна птица не может ему отказать. Глухарка громко заверещала и распахнула крылья, отчего мужчину обдало невыносимым жаром. А в следующий миг бросилась вперёд, ударилась о грудь Яги и исчезла – только золотое сияние прокатилось от сердца по всему телу, выжигая хворь.
Яга по-прежнему лежала, но неуловимо изменилось всё – дыхание, биение сердца, черты лица. Так спящего человека не перепутаешь с мёртвым. Птицелов провёл по лицу руками и лёг прямо на дощатый пол. Сил у него осталось не больше, чем у новорожденного котёнка.
***
На Дзене выложен ознакомительный фрагмент повести (21 глава)
Приобрести электронную книгу целиком в удобном формате можно ЗДЕСЬ
