Моим старшим сестрам повезло больше меня: они застали более-менее хорошие отношения родителей. Старшая, так и вовсе, вовремя смоталась в другой город на учебу – тогда, когда родители жили мирно. Средняя тоже большую часть детства и отрочества провела в семье с нормальными отношениями, мне же достались только скандалы, ругань и даже драки. Потом отец ушел к другой женщине, облив мать такой грязью, которая еще долго стояла в моих ушах.
- Ты, жирная, раскормленная свиноматка, - орал он, - я не только не хочу тебя, даже брезгую тобой. Мне находится в одном пространстве противно!
Мама и в правду, была очень тучной – килограмм сто тридцать, страдала одышкой, но при этом не отказывалась от сигарет и лишней булки с маслом. Когда отец ушел, она несколько дней ничего не ела, а потом, видимо, на нервной почве, стала есть ещё больше, и уже еле передвигалась на слоновых, испещренными варикозом, ногах. На себя она махнула рукой: возвратившись с работы и приготовив что-нибудь на скорую руку, быстро наедалась и уходила в спальню, прихватив что-нибудь жевательное, а иногда и бутылочку винца.
Старшая, Ирка, успешно закончила Иняз, удачно вышла замуж, да так и осела в другом городе. Нам с Ларкой она присылала и слегка поношенные – свои – шикарные вещички, и новые. Мы все подшивали, перешивали, подгоняли по фигуре, и были очень довольны. Иногда мы ездили к ней, где от души наедались мороженым и разными вкусностями – Ирка была не жадной и угощала от души.
Отец тоже деньги подбрасывал и звонил регулярно, приглашал к себе. Я на уговоры не поддавалась – слишком уж свежи были обиды за мать, хотя и к ней я относилась с долей пренебрежения: так раскормить и запустить себя – просто немыслимо, тем более, что в молодости она была сказочно хороша и тонка как тростинка. Лариска же была конформистом, и отлично ладила и с отцом, и с матерью.
От отца она приезжала в обновках, которые мы носили по очереди. Ларка сдержанно, но с видимым одобрением отзывалась о новой жене отца, с которой поладила. Ей очень хотелось переехать в Москву – а жили они там, и приглашали к себе. Вскоре она, виновато улыбаясь, но внутренне ликуя, сказала, что переводится с Московский ВУЗ.
Мы остались с матерью вдвоем. Она мне не мешала – её боль давно трансформировалась в апатию, и, казалось, что не только я, но и мир, её мало волновали.
Все мы, три сестры были удивительно хороши собой – в маму молодую. Главным достоянием, доставшимся по наследству, были глаза – зеленые, «как персидская больная бирюза»*. Иногда я, рассматривая себя в зеркало, удивлялась: неужели эта красота перешла генетически от матери? Её глаза давно уже затерялись в отечности лица и удручающего положения не спасали. Мне становилось страшно при мысли, что и я могу это великолепие потерять.… Поэтому для себя я сделала вывод: никогда не опущусь до такого состояния и не подпущу в свое сердце мужчину, как когда-то это сделала мама.
А парни вокруг меня вились! Начиная с шестого класса, ватага мальчишек вышагивала за мной на пионерском расстоянии, борясь за право нести портфель. Класса с восьмого под моими окнами прочно обосновался штаб из самых стойких воздыхателей – это были и одноклассники, и даже мальчики из старших классов. Они сидели на лавочке, иногда играли в футбол на площадке, бурно о чем-то разговаривали, делая вид, что пришли не ко мне. Меня всегда это смешило: жили они совсем в других районах, и прийти под мои окна, чтобы поспорить о чем-то… !?!
Один, выделяющийся из всех, Пашка Смолин, с данной компанией не тусовался – он оприходовал место на подоконнике в подъезде и коротал время за чтением книг. Мы даже звали его иногда – прибить что-то, или сходить в магазин за картошкой или ещё чем-нибудь тяжелым. Меня он раздражал: зачем так унижаться? Зачем толочься возле меня? Ведь он был парнем видным – высоким и красивым, правда, слегка сутулился. Возможно, я бы даже обратила внимание на него, если бы не эти дурацкие просиживания штанов в подъезде.
Конечно, повышенное внимание противоположного пола льстило, но никто из них мне не нравился. Там были и симпатичные ребята, и уважаемые в школе, но, нет… Я издевалась над ними как могла: например, разрешала кому-то сводить в кино или на каток. Остальные страдали, а Пашка, не смотря ни на что, плелся сзади, как верный оруженосец. Поскольку никакого интереса к тому, с кем однократно могла провести время, я не испытывала, то на этом «роман» заканчивался. Мальчик страдал, я же упивалась властью над этими моими верноподданными.
Хотя, был у меня один секрет, которым я не делилась даже с Ларкой. Нравился мне один мальчик. Из параллельного класса. Он, один из немногих, никакого внимания на меня не обращал, а вскоре и вовсе начал встречаться с девочкой из их класса. Обыкновенная такая девчонка. Хуже меня в сто раз! Звали её Лика. Острая на словцо и раньше, я мстительно придумала в её адрес обзывалку: Безликая Лика. Очень легко сделала вброс среди своих воздыхателей, и оказалась вроде не причем. Однако Андрей – так звали мою несостоявшуюся симпатию, вычислил первоисточник, и, подойдя ко мне на перемене, жестко сказал:
- Знаю, что это твоя работа. Была бы ты мальчишкой, я бы тебя ударил. Развернулся и ушел. У двери обернулся и сказал: а ты, уж точно, не безликая. Ты – бездушная. И ещё - недобрая. Это был первый случай в моей жизни, когда меня так унизили…
…Средняя сестренка тоже выскочила замуж на третьем курсе, как раз тогда, когда я училась в выпускном, поэтому на празднике я была в красивейшем платье сестры, подогнанном под меня. Выглядела шикарно, и была вне конкуренции. Андрея я в упор не видела, как, впрочем, и он меня.
Ещё дней десять мы тусовались большой шумной компанией, возбуждённые вхождением в новый жизненный этап. Мне казалось, что так все будет и дальше: толпы поклонников и большой выбор. Ан, нет, уже к середине июля на лавочке воздыхателей появились прорехи, а вскоре исчез и главный из них: Пашка. В один из дней я обнаружила под дверью письмо, в котором он писал, что поступает в военное училище, при первой же возможности напишет, и его физическое отсутствие ничего не значит: он по-прежнему меня любит.
Было немного неприятно узнать о причине отсутствия, и польстили слова о любви, но не более. Училище находилось за городом, и можно было бы даже съездить к Пашке – поддержать, но, простите, обнадеживать парня в мои планы не входило.
Мне думалось, что скоро у меня появится новый круг поклонников – уже институтских, а поступила я, как сестры, на Иняз, но ошиблась. В группе были почти одни девчонки – одна красивее другой. Причем, одетые не в поношенные шмотки, как я, а в настоящую «фирму». В общем, это был цвет городского выпуска, в котором я сразу попала в обычные середнячки. Лавочка опустела: кто куда-то поступил и уехал, кто-то нашел себе подругу, кому-то просто надоело безрезультатное хождение. Моя несостоявшаяся любовь уехала в другой город, и я потеряла его из поля зрения. Редко, иногда, я перечитывала строки в дневнике, посвященные ему и, как мне казалось, страдала.
Пашка объявился через пару месяцев, при первой же возможности, а до этого заваливал письмами, где довольно интересно рассказывал перипетии курсантской жизни. Представляете – я ему обрадовалась! Его сверкающие радостью встречи глаза, военная форма и стрижка под ноль, произвели впечатление! Теперь он стал постоянным моим кавалером. За неимением, так сказать. В нашей паре любил он, я же – просто позволяла себя любить. Нет, мне было с ним совсем неплохо, но снисходительное отношение так и осталось с прежних времен…
На четвертом курсе мы поженились, к тому времени, когда надо было сдавать ГОСы, я была на последнем месяце беременности, и, удачно «отстрелявшись», выстрелила еще и сыном – Андрюшей. По окончанию ВУЗов мы уехали по назначению в город Ужгород – он тогда был частью нашего славного Союза.
По службе у Пашки все было отлично, через год уже он получил очередное звание и повышение в должности. Он очень любил Андрюшку, который рос любознательным и жизнерадостным мальчиком, и мечтал о дочке, похожей на меня. Я же еще одного ребенка совсем не хотела, но решила, что как Бог даст. И вот, когда забеременела, случилась целая куча разных неожиданностей – и хороших и плохих.
Я не успела ещё ничего рассказать мужу о беременности – он был на полигоне, на двухнедельных учениях, как ко мне, прямо домой, пришла незнакомая женщина и пригласила прийти на собеседование. Тогда достраивался газопровод Уренгой – Помары – Ужгород, и меня приглашали работать переводчиком! Я о таком даже и не мечтала: с нашим Инязом в лучшем случае можно было претендовать на место учительницы в школе. Волнуясь, я пошла в приглашенный офис, где увидела несколько человек – в основном это были мужчины, некоторые из них были немцами.
Немецкий был моим основным языком в институте, и знала я его на пять. Но практика общения отсутствовала полностью, и произношение было никудышное. Уж не знаю что, но скорее всего, моя внешность и возраст произвели на немцев благоприятное впечатление, и меня почти сразу, без раздумий, приняли на работу.
Приступить к работе я должна была с первого календарного числа декабря, то есть в запасе у меня была неделя. Не раздумывая, я кинулась к знакомой врачихе, та переправила меня к знакомому гинекологу, где, не посоветовавшись с мужем, и даже не поставив его в известность, я сделала аборт.
А ещё через неделю вернулся муж и сказал, что их батальон отправляют в Афганистан. Стыдно сказать, но в тот момент, я испытала даже некоторое облегчение: не надо ни перед кем оправдываться и отстаивать свои интересы.
Муж уехал, Андрюшу я водила в садик, а сама вышла на работу. Очень быстро освоилась, и вскоре уже говорила, по словам немцев, с их родным, Мекленбургским акцентом. Муж писал оптимистичные письма, несмотря на ужасы, про которые говорили жены уехавших. И здесь опять же выплыл мой эгоцентризм: мне было удобно верить письмам мужа, нежели разговорам в городке.
То, что я переживала в этот момент, так это эйфория. Эйфория от большого количества приятных и достойных мужчин, от своей собственной значимости как женщина и как профессионал. Меня уважали, любили, относились с пиететом и почтением.
Среди нашего интернационального коллектива было несколько достойных и небезынтересных мужчин, общаясь с которыми, я ощущала себя маленькой звездочкой, принцессой. Один из них – Роберт, немец, мужчина лет тридцати с небольшим, так и вовсе затронул те струнки души, о которых доселе я и не ведала. Короче, я влюбилась.
Честно говоря, таких мужчин как Роберт, я ещё не встречала в своей жизни. Приятной внешности, безукоризненно одетый и ухоженный, воспитанный и обходительный, он являл собой некую квинтэссенцию моего представления об идеале мужчины. Почти с первого взгляда наши глаза сказали друг другу о симпатии. Мы часто работали вдвоем над какими-то документами, он, мило, коверкая русскую речь (хотя старался), перемежал её немецкими so* и also*, особенно, когда волновался. А волновался рядом со мной поначалу он всегда. Однажды, когда мы заработались до позднего вечера в конторе, и остались одни, я сама, взбудораженная близостью любимого человека сказала ему: sag etwas, das nicht funktioniert...***
И он сказал. Сказал по-русски, как мог, о том, как любит меня, сходит с ума от мыслей обо мне и так далее. А я ответила по-немецки, что испытываю такие же чувства.… В тот день я оставила сына в круглосуточной группе, а ночь мы провели вместе, в безумстве объятий.
Теперь моя жизнь четко поделилась на две части: до Роберта и с ним. Все, что было до, смазалось, стерлось и потеряло свою значимость. Даже к сыну я стала относиться чисто функционально: накормить, поменять одежду, отвести в сад. Меня так плотно накрыло пеленою любви, что выдавило и чувство вины, и даже материнские чувства.
А что же муж, спросите вы? Да ничего. Он был далеко, и это было очень кстати. Про него я вспоминала редко, с легким раздражением. Однажды, где-то спустя полгода с его отъезда, я встретила замполита полка, Воротникова. Я поздоровалась и хотела пройти мимо, но он окликнул. Сказать мне было нечего, и он тоже молчал. А потом, видимо, набравшись духом, назвал меня бранным словом и плюнул под ноги. Я буквально удрала с того места, а на работе разрыдалась. Встревоженный Роберт спросил:
- В чем дело, Geliebte****?
Я рассказала о произошедшем, упустив плевок – почему-то было слишком унизительно говорить об этом. Роберт побледнел, долго молча расхаживал по кабинету, а потом сказал:
- Напиши мужу письмо. Честное письмо. О том, что любишь другого и уедешь с ним жить в другую страну.
Долгое время я не могла решиться на написание письма: до меня, наконец-то дошло, что он там не на танцульках – на войне. А когда решилась, было поздно – мне сообщили, что мужа привезли в госпиталь – он ранен в ногу и предплечье.
Я поехала к нему. Впервые за долгое время растерялась: муж был худым как скелет, а волосы цвета льна превратились в золу. Сказать ему правду, такому, я не нашла в себе силы. Павел был безумно рад встрече, глаза его горели, говорил без умолку. Говорил о том, что выжил только благодаря тому, что ждал этой встречи…. Я кивала и гладила его по волосам… седым волосам… Дома прорыдала полночи.
Встреч с Робертом я не прекратила, но патовость ситуации сводила с ума, я срывалась на сына, на Роберта, и на всех, кто попадется под руку.
Приехала Пашкина сестра – в их семье сильно переживали за здоровье сына и брата. Не прошло и нескольких дней, как она знала все, о чем не преминула мне сказать.
- Стерва ты, гадина! – орала она на меня, - муж под пули, а ты – в чужую постель! Потаскуха!
- Пашка знал, что я не люблю его, - жестко ответила я, - а теперь вот полюбила! Был бы он здесь, не был бы – это все равно бы произошло!
- И что ты собираешься делать? Бросить его, такого? Израненного и душой и телом? Он ведь ничего не знает! – неистовствовала сестра.
- Пока – нет. Пусть окрепнет, выздоровеет. А там – подам на развод.
Павел уже выздоравливал, когда ему кто-то доложил об измене. Он удрал из госпиталя и по-мужски поговорил с соперником. Когда на следующий день я увидела расцвеченное синяками лицо Роберта, поняла, что наша история близится к финалу. И ещё подумала, что, наверное, даже лучше, что муж узнал все не от меня…
Когда я пошла к нему в госпиталь для решающего разговора, Павел, не глядя в мою сторону, сказал, что, когда его выпишут, он в квартиру не вернется, а будет жить в общежитии. Единственное, о чем он просит, так это разрешить сестре на время забрать сына – не стоит втягивать его в конфликт. Я согласилась. Честно говоря, мне было не до него в этот момент.
С того момента, как Пашка все узнал, события развивались стремительно по всем направлениям. Андрюшку буквально на следующий день увезла сестра, видимо испугавшись, что передумаю, и не отдам сына. А через пару дней, придя на работу, я узнала, что Роберта вызвали в центральный офис в Берлине. Сначала я не придала этому значения, заметила лишь, что немецкая часть сотрудников держится по отношению ко мне сдержанно - официально, чего раньше не наблюдалось. Павел не беспокоил, я знала, что его выписали, и он хлопочет о переводе.
От Роберта не было никаких известий, я начала волноваться. Мы уже развелись официально, я пыталась хоть что-то узнать про Роберта, но даже его друг, Олаф, бурчал что-то про то, что ему сейчас очень непросто, и чтобы я потерпела.
Несколько месяцев неведения сделали из меня неврастеничку. Я взрывалась по поводу и без, испортила и без того натянутые отношения с немецкими коллегами. Однажды, не выдержав напряжения, я затащила Олафа в переговорную, где, приперев к стенке, велела сообщить, что с Робертом. И вот тогда, опустив глаза долу, он сказал мне, что Роберта больше нет. Он погиб в автомобильной катастрофе.
…Глаза заволокло красной пеленой и я закричала. Все. Не помню больше ничего. Много позже мне рассказали, что я схватила Олафа за воротничок рубашки и принялась бить: бить исступлённо, зло, с непонятно откуда взявшейся силой. Я что-то орала, пыталась зубами вцепиться в его руку. Сбежались сотрудники, меня кое-как оттащили от немца…
Очнулась я в больнице. Не в простой больнице, а в психиатрической. На окнах были решетки, а сама я, напиханная нейролептиками, с большим трудом могла понять, где я и что со мной.
Я провела в психушке несколько месяцев. Когда вышла, первое, что сделала – уволилась с работы. Заявление мне подписали тут же. В мою сторону никто не смотрел: мне или сочувствовали, чего я не выношу, или осуждали.
Уехала домой, к маме. Она не обрадовалась и не удивилась – ей было все равно. Стали жить вместе. Срочно надо было искать работу – жить-то на что-то надо? Пошла в институт, где училась, и где меня помнили, и легко, на удивление, устроилась. Преподавала язык, репетиторствовала – в общем, как-то образовалось. Работа, которой было много, спасала – некогда было страдать и жалеть себя. На втором году моего возвращения в родной город, образовался необременительный роман – чистая физиология. Потом были ещё романчики, струн души не затронувшие…
Умерла мама. Приехали сестры. Похоронили. После поминок, вечером, сидели на кухне, старшая рассказывала о каких-то замечательных моментах из детства. Всплакнула. Сказала, что той мамы ей всегда не хватало. Средняя, Ларка, поднатужившись, тоже вспомнила пару эпизодов. Одной мне, прожившей с ней больше всего, сказать было нечего. Кроме облегчения, я не испытывала ничего…
Сына из семьи свекрови я так и не забрала. Сначала раны зализывала, а потом у нас просто не сложились отношения. Он страстно любил семью отца, где ему отвечали взаимностью, а со мной ему было неинтересно. Когда я брала его на выходные – для него это было мученье, я чувствовала. Старалась сводить его куда-то: в цирк, в кино, это было ещё как-то приемлемо, дома же мы просто молчали, или на мои вопросы он отвечал односложно: да, нет…
Павел наконец-то женился и осел на преподавательской работе в Санкт-Петербурге, в военной академии, ранения сделали его непригодным для строевой службы. У них родились две девочки-погодки, сын их очень любил. На лето он всегда уезжал к Павлу, а когда окончил школу, в ВУЗ поступил туда же, поближе к отцу.
В двадцать с небольшим сын женился. Свадьбу праздновали в нашем городе: на этом настояли родители Павла. Я тщательно готовилась – хотелось не ударить в грязь лицом перед женой бывшего мужа. Приготовила несколько саркастических фразочек в их адрес на всякий случай, но не понадобилось. Павел выглядел прекрасно: на нем идеально сидел полковничий мундир, а седые волосы, подстриженные ежиком, молодили. Уверенный и сильный, с развернутыми плечами – это был не тот Пашка, которого я знала. Этот бы мне понравился…
Жена же и вовсе была очаровательной, как бы я не пыталась выискать в ней хоть какой-нибудь изъян. Но главное – они были счастливы, и это было видно невооруженным глазом. Я даже растерялась: именно о таком счастье я мечтала: когда вы уверены друг в друге, понимаете с полуслова, и у вас есть нечто тайное, сокровенное – только для двоих…
В тот день я старалась быть веселой и независимой, радоваться за сына, за его выбор, но это была лишь ширма. Мне было плохо от того, что счастье существовало, оно было рядом… но не со мной…
А спустя ещё несколько лет я поехала со студентами в Берлинский университет по обмену опытом. В один из дней я села на электричку и отправилась в Шверин, родной город Роберта. Очень захотелось найти могилку, положить цветы. Город оказался довольно большим, и я растерялась – найти то, что искала, оказалось проблематичным. Решила поехать по адресу – с тех времен я помнила его наизусть.
Выйдя из такси, я почти сразу увидела человека, смутно напоминающего Роберта.
- Наверное, родственник, - подумала я. Окликнула его, чтобы расспросить.
«Родственник» вдруг побледнел – это был сам Роберт, собственной персоной. Немного пополневший, с пивным брюшком и залысинами на висках, но это был он. Я оцепенела. Что происходит? Я брежу, или сошла с ума?
- Да, это я. Живой. Понимаешь, - сбивчиво затараторил он, схватив за руку - меня тогда чуть работы не лишили, угрожали, что если не прекращу с тобой отношений – могу положить крест на карьере. Прости, прости, прости…. Хочешь, пойдем в кафе, посидим? Я постараюсь тебе все объяснить…
Я выдернула руку, развернулась и медленно побрела по улице. Он не окликнул. Поймала такси и уехала на вокзал.
… Вот так! Мой идеальный мужчина оказался на поверку предателем и трусом. Слабаком. А, может, он и не любил меня никогда, так, поразвлекался…
Лежала в номере, смотрела в потолок. Думалось: мне уже за пятьдесят. Жила ли я вообще на этом свете? Даже вспомнить нечего… Жила в режиме ожидания, писала жизнь на черновик, все готовила себя к чему-то значимому, важному…, а оказалось, что жизнь-то – лучшая и насыщенная её часть - мимо меня прошла, не дав почувствовать вкуса…
*как персидская больная бирюза – из стихотворения Н. Гумилева.
** so, also – Еще, итак.
***sag etwas, das nicht funktioniert... – скажи что-нибудь не по работе…
****Geliebte - любимая
ССылка на предыдущий рассказ: https://dzen.ru/a/Zoq6_78ACxEjLlDm?feed_exp=ordinary_feed&from=channel&integration=site_desktop&place=layout&secdata=CKeG3IWJMiABUA9qAQGQAQA%3D&rid=2297275873.1177.1721108999521.50797&referrer_clid=1400&