Вообще-то она была Анной. По паспорту. Но в этом провинциальном городишке не сильно образованные родители данное в ЗАГСе имя часто переиначивали на деревенский лад. Из Анны получилась Нюрка. Так она Нюркой и росла, даже на школьных тетрадях умудряясь иногда по привычке писать «…для работ по математике учени(цы) такого-то класса Селивестровой Нюры». После чего училка, пожилая старая дева Инна Петровна, делая губы гузкой, раздражённо, крупно, поверх, исправляла «Нюру» на «Анну». Бесило её это «простонародье».
Росла она у мамки одна. Как, впрочем, одна была у бабушки в своё время и мамка – у той тоже мужик сразу после войны дитё заделал да сбежал куда-то на севера, завербовался – так это называлось. Да и сгинул. Бабушка, помнится, говаривала, что у них в роду «бабья яма» образовалась - это когда девкам на роду написано век свой бабий куковать в одиночку, без мужа. И рожать или как шлёндре какой от кого попало, или мужика своего потерять. Потому что нет навыка жизни полноценной, семейной. И, дескать, судьба рода – она как колея, глубокая да наезженная. Попал в неё – так до конца дней своих и будешь колесить только вперёд, ни вправо, ни влево.
Так и Нюрка: школу закончила, поступать куда-либо побоялась, так как никакими достижениями в учёбе на блистала (тройку по предмету поставили – и ладно), да пошла работать в магазин на окраине. Сначала уборщицей, с одновременным обучением премудростям торговли да правильному счёту, а потом и продавщицей. Там же и с Серёгой познакомилась. Походила с ним пару месяцев под ручку. А потом и понесла… после сего хулиганистый Серёга слился, тоже, как и мужчины матери и бабки, уехав в неизвестном направлении. Родилась Верка.
«Господи, ещё одна баба в ту же проклятую «бабью яму», что ли?» – подумала тогда с тоской Нюрка, настойчиво пихая сосок груди в треугольный ротик младенца. И завертелась череда дней: Верку на бабку, магазин, снова бабка, потом детсад и магазин… Так что когда в её жизни появился губастый и кудрявый Валерка, даже бабка облегчённо вздохнула. «Эк, деваха, какого молодца себе отхватила. Не то что мы в своё время, кукухи бестолковые!»
Валерка, действительно, был молодцем на загляденье. Высокий, широкоплечий, и что он такого в ней, в Нюрке, нашёл? Но она особо не гадала, что да откуда, появился мужик в жизни, и ладно, и хорошо. А что поколачивает иногда, так на то Нюрка в своё время предусмотрительно замок в дверь спальни врезала. Запиралась там с Веркой, когда Валерка приходил «на бровях». Или когда вроде всё нормально было, но потом заявлялись его дружки, и… всё снова заканчивалось оплеухами.
Дочь свою Нюрка обычно успевала протолкнуть в спальню впереди себя, так что девчонка «лещей» от сожителя получала редко. А когда в девичью пору вошла после четырнадцати, так и вовсе Валерка руку попридерживать стал – то ли чего-то опасаясь, то ли… Нехорошо он как-то стал поглядывать на Верку. Масляно так. Потом случилось то, что, наверное, и должно было случиться…
Анну отвезли в больницу среди ночи. Она и спать ложилась с каким-то посеревшим лицом, и за живот хваталась. Валерки в очередной раз не было дома – опять где-то с дружками хороводился. Так что всё разом упало на Веркины плечи: и глухой, сквозь зубы, стон матери, и её судорожно прижатые к животу руки, и нервный вызов «Скорой», и её растрёпанный, в измятом халатике да в потрёпанной курточке вид, в каком её привезли в больницу вместе с Нюркой.
Так что потом, когда матери сделали срочную операцию по удалению воспалённого аппендикса, Вере пришлось добираться до дома огородами да глухими переулками – чтобы людей на улице своим затрапезным видом не пугать. Школу она в тот день прогуляла – нужно было выспаться. Да и бог с ней, со школой! Месяц до её окончания оставался, а там она собиралась забрать документы и поступить учиться в ПТУ, где есть и общага, и кормёжка. И не будет она больше видеть этого мокрогубого здорового лба Валерика, что ни на одну толковую работу устроиться не может.
Пробуждение Верки было кошмарным – она даже толком пошевелиться не могла, придавленная почти центнером веса этого Валерика. Только в ужасе задушено вскрикнула, когда он одним рывком порвал на ней старенькое нижнее белье и закинул одну её ногу себе на плечо. Через пару минут встал, накинул на неё одеяло и выходя из комнаты, угрожающе бросил: «Вякнешь, пожалуешься кому – придушу!».
Она и не «вякала», угрозу этого кабана приняла всерьёз. А скоро и жаловаться стало не на кого – Валерку какие-то его же дружки убили в переулке, недалеко от их дома, по пьяной лавочке. Зарезали. Вернее, воткнули в сердце остро отточенную длинную отвёртку. Так что выхаживать мать после операции выпало ей, Верке. Потому, наверное, мать ни слова не сказала, когда через три месяца, когда дочке уже, по идее, нужно было уезжать поступать в выбранное ею училище, у той стал расти животик.
– Валерка заделал? – С какой-то безнадёжной интонацией спросила мать, и Вера поняла, что мать всё время этого ждала и опасалась. И тогда только горько, с подвывом, заплакала:
– Мама, ты что, не могла выгнать эту тварь раньше? Ждала, когда он меня…меня…
– «Тебя, тебя!» - злобно выкрикнула Нюрка.– «Выгони!» Легко тебе говорить. А мне подушку потом ночами грызть. В общем, собирайся, в соседний город поедем. Там у подруги поживёшь до родов. Чтобы тут людям глаза не мозолить. Там родишь и видно будет… – последние слова она произнесла отвернувшись, и потому прозвучали они неразборчиво. И непонятно для Верки.