Авторское название: Война Сорокина. Конец Русской группы.
Предыдущую главу читайте здесь.
Михаил Капитонович сидел в углу теплушки, старался ни на кого не смотреть и думал: «Интересно, как меня встретит Ма Кэпин… если он ещё цел… а ведь он ещё цел… если верить тому, что писал Мироныч!»
В вагоне пили офицеры.
— Что, господин поручик, не выпьете ли с нами за победу русского оружия на китайских фронтах? — пропел ему человек в форме майора.
— Нет, господин майор, не выпью…
— Что так, домой ведь едем!
— Сил нет пить… Да и едем ли?
Эшелон, в котором находился поручик Сорокин, шёл в Харбин, но в данный момент стоял уже сутки на станции Сунгари-2 в тупике, и из вагонов никого не выпускали. На этом настояло советское руководство Управления КВЖД. Однако тем, кто находился в вагонах: 25 белых офицеров и 210 нижних чинов, — об этом не сообщили.
«Он меня так и не узнал, — подумал Сорокин про майора Порфирия Никаноровича. — И немудрено, они тогда сильно выпили!»
А Порфирий Никанорович Сажин обыгрывал офицеров в карты. Сорокин помнил, как его охарактеризовал другой майор, тот, который подтвердил, что Штин погиб: «феноменальная память». Это было очевидно, потому что в таком узком кругу — в вагоне было всего девять офицеров — мухлевать было невозможно. Тем не менее, хотя Сажин уже вызвал к себе неудовольствие остальных, он выигрывал и деньги брал. Денег у офицеров было мало! А какая в апреле этого года была эвакуация с основной базы Русской группы в Цзинани? Почти паника, когда подошли войска маршала Чан Кайши! Но нескольким десяткам офицеров удалось получить свои за много месяцев задержанные зарплаты у начштаба группы полковника Тихобразова. Враг наступал на город, а они штурмовали штаб группы. Вот эти деньги сейчас проигрывались и пропивались.
— Который час, господа? — не отрываясь от карт, ни к кому не обращаясь, спросил Сажин.
Через минуту кто-то ответил:
— Десять пополудни!
— Сейчас лаобайсины начнут предлагать! Чья очередь, господа, покупать ханшин?
Никто не ответил.
Сорокин видел это боковым зрением, он держался от соседей по вагону стороной, не пил и не играл. Таких, как он, было двое: он и ротмистр русской службы Виталий Евстигнеевич Борин, недавно сорвавший с себя подполковничьи погоны армии Чжан Цзучана. К Борину относились с пониманием, у него была большая семья, для прокорма которой он и пошёл воевать в китайские войска, — три старшие дочери и три маленьких сына. К тому, что Сорокин не пил и не играл, с пониманием относился только Борин и ещё один обитатель вагона, майор китайской службы кавалерист и сорвиголова Ставранский. Борин, потому что сам по себе был не транжира и вразумительный человек, а Ставранский — просто так. Как раз он-то проигрывал Сажину больше всех.
Сдвинулась дверь, и в вагон влез полковник Тихобразов.
— Господа! — обратился он, но никто в его сторону не посмотрел. — Вот-вот трогаемся! По имеющимся сведениям, нас повезут мимо Харбина до Цицикара. И только оттуда колоннами, обещали автомобили, после переформирования, — в Харбин. Обещали составить специальный отряд и предложили штат — 6 офицеров и 155 нижних чинов. Прошу, кто пожелает, подать в список!
Сказав это, он стал ждать, однако из девяти офицеров, которые находились в вагоне, никто не ответил. Тихобразов постоял ещё минуту, мотнул головой, как бы вправляя её в верблюжий воротник старой вытертой шубы, и спрыгнул.
— Хоть бы дверь закрыл! — пробормотал вслед ему Борин, и поднялся. Кряхтя, на онемевших негнущихся ногах, он пошёл к двери.
— Шурочкин шлейф! — процедил сквозь зубы Порфирий Никанорович в адрес Тихобразова и треснул картой по ящику, заменявшему обитателям вагона и карточный стол, и обеденный, и всю мебель.
— А вам какое дело, чей он шлейф? — не поднимая глаз, на одной ноте проговорил Ставранский и поверх сажинской карты тихо положил свои две.
— Да нет мне никакого дела, только немалая часть нашего с вами жалованья исчезла в её кошельке!.. — Сажин смотрел в карты то у себя на руках, то на столе. — А вы что, не знали?
— А вы бы не совали свой тыловой нос в чужие дела…
— Ах, вот вы как? А вот и нет вашего марьяжика, господин Ставранский! — пропел Сажин и треснул две карты на стол. — Извольте рассчитаться!
Ставранский полез в карман, и в это время в дверь вагона тихо постучали.
— Я возьму! — сказал Сорокин и перед тем, как встать, стал тереть затёкшие колени.
Сажин удивлённо посмотрел на него.
— Сегодня я заплачу за ханшин, господа!
Секунду назад, слушая перепалку лихого кавалериста Ставранского и тыловой крысы Сажина, Сорокин наконец-то понял, чего он хочет. Оказалось, что он хочет в баню с Миронычем, смыть с себя всё дерьмо, в которое он вступил два с половиной года назад, как на нечищеном полковом манеже у х@ренового командира.
— Что-то вас разобрало, господин поручик! — Сажин пересчитывал ветхие купюры мексиканских долларов, которыми офицерам Русской группы выплатили последнее жалованье. — Ещё партию, господин Ставранский? Ну и фамилия у вас, чёрт бы вас побрал, язык сломаешь! Или вы уже на мели?
Ставранский тихо, долго и внимательно смотрел на Сажина и вдруг округлил глаза и заржал:
— А я и был на мели! А мель не киль, и под нею не бывает семи футов! — Он повернулся к Сорокину: — Браво, Сорокин, а то ведь очередь была моя, но все мои возможности перекочевали в карман этого досточтимого господина! — Ставранский поднялся и подошёл к Михаилу Капитоновичу — Однако хам! — Он кивнул в сторону Сажина. — Вам ведь, Михаил, остался час, если сейчас тронемся, не так ли? Вы ведь с нами в Цицикар не поедете? Я вас правильно понимаю? — почти не шевеля губами, шептал Ставранский. — Отвальная? — Он показал глазами на кулак, в котором Сорокин держал деньги.
Михаил Капитонович молча кивнул.
— Я найду вас в Харбине? — спросил Ставранский.
— Скорее я вас найду!
Ставранский напоминал Сорокину его друзей, одновременно всех: юного Вяземского, неунывающего, весёлого Давида Суламанидзе и даже Штина. Сорокин познакомился со Ставранским в конце октября под Кайфэном. Бронепоезд «Пекин»,
на котором служил Сорокин, подбили, и его взял на буксир другой бронепоезд — «Тайшáнь». На следующий день в одном месте собрались уже четыре бронепоезда Русской группы. Пути перед ними были разобраны, их пыталась чинить команда передового, самого мощного бронепоезда «Хунáнь», но кантонцы попали в паровоз, и «Хунáнь» встал без движения. Высадился русский 105-й полк и наступал на противника, стрельба велась всеми и отовсюду, и не выдержал китайский 106-й полк и побежал. Всех окружили, и русские пошли на прорыв, прорвались и через полмесяца достигли северной базы в городе Цзинани. Ставранский дрался вместе с Сорокиным, а Сажин всё это время сидел в Цзинани в тыловом штабе.
Ставранский и Сорокин понимающе посмотрели друг на друга, и Сорокин пошёл к двери.
— Давай! — сказал он державшему в руках две бутыли скалившемуся беззубому китайцу.
— И гэ? Лян гэ? — спросил тот.
— Лян гэ! Обе давай! — сказал Сорокин, подхватил две бутылки и поставил на пол.
— А дайте ему сапогом в рожу! — услышал он голос Сажина. — Ещё не хватало, этой косоглазой сволочи последние деньги отдавать!
Сажину повезло. За полгода, пока остатки Русской группы с боями, немыслимыми остановками и задержками добирались до Харбина, главный китайский начальник маршал Чжан Цзолин несколько раз их разоружил, поэтому Сорокину не из чего было застрелить Сажина. Он обернулся, улыбнулся Сажину и промолчал.
Когда офицеры сели пить, Сорокин снова отказался и ушёл в свой угол. Он сел на голые доски, туда, где лежал его худой заплечный мешок, закутался в шинель, пытаясь уснуть, и попал под шквал издёвок Сажина. Из всех щелей и пробоины в потолке в вагон задувал декабрьский мороз, и Сорокин даже пожалел, что не выпил, чтобы согреться. Он уснул с единственной мыслью о том, что завтра он найдёт Мироныча, однако проснулся оттого, что по вагону гулял настоящий ветер. Он открыл глаза и увидел, что на чуть более светлом фоне открытой двери стоят согбенные Борин и Ставранский, в руках которых провисло человеческое тело.
«Сажин», — с улыбкой догадался Сорокин и сразу заснул.
В следующий раз он проснулся от тишины и звонких стуков. Это обходчики своими молотками проверяли состояние колёсных пар, и он понял, что поезд стоит где-то на путях уже в Харбине, и подумал, как он был прав, когда не стал пить. Он поднялся, прощально оглянулся на богатырский храп спавших офицеров, тихо приоткрыл дверь и спрыгнул на насыпь.
Сорокин уже давно привык определять ночью время не по часам — было где-то около двух. На воздухе, на путях, было не так холодно, но он так замёрз в вагоне, что дрожал всем телом, начиная с зубов. Он перешёл через рельсы, увидел особенное очертание харбинского вокзала и вышёл на Железнодорожный проспект. До его квартиры оставалось минут десять.
Мела метель, большая редкость для этого времени года. Она началась ещё, когда их поезд только тронулся от Сунгари-2. Он видел её, когда смотрел, как Борин и Ставранский раскачивают тело Сажина.
«Заметёт! До весны не найдут! А где сошла эта сволочь, никто и думать не станет. Собаке — собачья смерть! — без всякого сожаления думал Сорокин. — Вот где эта поговорка как нельзя к месту! Интересно, — продолжал он думать, подставляя под ветер и снег лицо, — забрал Ставранский свои деньги? Если — да, то — молодец! И честь тут ни при чём! Хаму — хамово!»
Сорокин столкнулся с Сажиным, когда в мае 1926 года он приехал, как советовал ему Ивáнов, в Цзинань, чтобы найти могилу Штина. Сажин, конечно, узнал Сорокина — это с его-то феноменальной памятью, — но сделал вид, что не узнал. «Сволочь!» — в первый раз тогда подумал о Сажине Сорокин. На вопрос о Штине Сажин ответил грубо: «Вы думаете, я всех должен помнить? Ищите на кладбище, если это действительно ваш друг». Тогда Сорокин пожалел, что у него нет оружия, он его ещё не получил. Могилу Штина он нашёл, а Моню и Ноню — нет, это были не они.
На Железнодорожном проспекте горели фонари. Это была новость. Фонари были и раньше редкие, газовые, а теперь горели электрические. До квартиры оставалось ещё несколько сотен шагов, и Сорокин уже полез в карман нащупать ключ, но мысль о Сажине его не покидала. Потом пантойфельная почта разнесла слух, что Нечаев решил за махинации с кормовыми деньгами отдать Сажина под суд, однако вскорости серьёзно раненый Нечаев окончательно распрощался с Русской группой, и Меркулов дело замял, но память-то никуда не денешь! И офицеры на Сажина нарисовали зуб. Все думали, что Меркулов будет выгораживать Сажина и дальше, однако, как оказалось, своя рубашка и правда ближе к телу, и Меркулов, снова заняв после расформирования Русской группы тёплое место возле маршала Чжан Цзучана — старая дружба не ржавеет, — бросил Сажина. Это выяснилось, когда офицеры увидели его в теплушке на общих основаниях.
Сорокину повезло. Он был принят на бронепоезд «Пекин» в группу с бронепоездом «Хубэй»,
а обоими командовал полковник Мрачковский. Мрачковский был под стать Нечаеву и своих офицеров в обиду не давал. Поэтому сейчас, шагая по Железнодорожному проспекту, Сорокин искал в кармане ключ от квартиры в ворохе денег. Не зря Мрачковский только что со всей своей командой был принят Чан Кайши, получил назначение и снова возглавил группу бронепоездов. А Сажин… собаке — собачья смерть! Тем более что Сажин был холост, в смысле разведен с супругой и, как говорили, «зажирев на деньгах», бросил старую семью ради какой-то, как он говорил, будущей жизни.
Только теперь Сорокин подумал о водке — сейчас он придёт домой, разденется и будет ложиться спать: «А засну… без водки?»
Он уже видел свой дом, простая трёхэтажная коробка, и его квартирка в третьем этаже.
«Интересно, а там столько же пыли? — думал Михаил Капитонович, и его сердце сжималось. Он мотнул головой и решил, что, пока не найдёт водки, — в дом ни ногой, и повернул назад. — Однако напрасно я так легкомысленно пробежал мимо вокзала!»
До вокзала он дошёл быстро. На площади под стены жались извозчики. «А может, к Давиду?» — подумал Сорокин, но сразу же отверг эту мысль, потому что три месяца назад Давид прислал ему приглашение на венчание! Сорокин не смог приехать, как раз в это время догорали последние, очаговые бои с кантонцами, вспыхивавшие то там, то здесь, и никого не отпускали в отпуск и не увольняли, а если увольняли, то с плохой репутацией и без денег. А нынче ещё и Рождественский пост.
«Рождественский пост! Кто же сейчас продаст водку? Да ещё ночью!» Эта мысль было остановила Сорокина, но ему уже призывно махали и кричали два извозчика.
«А кто первый!» — подумал Сорокин, давая преимущество самому расторопному.
Один извозчик стал разворачивать коляску, а другой соскочил и подбежал к Сорокину сам.
— Чего изволите, барин? — спросил он и похлопал себя по груди, сбивая налипший снег.
— А водки мне, любезный! — сказал Сорокин голосом, будто это была не ночь, декабрь и метель, а день, жаркий июль и свежесть после ливня и речь шла не о водке, а о прохладной сельтерской на берегу.
— А щас водку можно раздобыть только у жидов, вашбро. Ежли только у синагоги на Биржевой!
— Так вези!
— Мигом, вашбро! Прошу в коляску или подъехать?
— Подъедь, любезный! — Сорокин понимал, что куражится, но сейчас ему это нравилось, и он остался стоять, обдуваемый ветрами и заносимый снегом в центре площади.
Другой извозчик, который разворачивал коляску, заехал как-то неловко и стегал лошадь, а та упорно не хотела давать задний ход.
— Зовут как? — усевшись и накинув на ноги волчью полость, спросил он своего извозчика, ловкого.
— Кузьмой, вашбро!
— И что у вас здесь? Как у вас тут?
— Обнокновенно, вашбро, а вы никак с войны?
— А ты откуда знаешь?
— А гляньте на себя!
— А что, так уж видно?
— А к гадалке не ходи! Шинель тонкая, фуражка — летняя, а карман пузырится! Тятя мой на приискáх золото мыл, на Зее, так три дни, как вертался, на трёх извозчиках до кабака ехал, на одном сам, на другом картуз, а на третий ширинку клал… Так на седьмую осень так и порешили его — самого выкинули в канаву, картуз повесили на воротáх, а ширинка и по сю пору где-тось гуляит!
Сорокин понял, что извозчик ему попался «вострый на язык», и прикусил свой. В конце концов, он сел к нему не для ёрничества и форса, а чтобы купить водки, согреться и выспаться.
На Биржевой улице извозчик Кузьма остановился у третьего от синагоги маленького домика с садом, непонятно как сохранившегося среди недавно построенных больших доходных домов. Он подошёл к калитке, отворил и ушёл, через несколько минут вернулся и спросил:
— Вам сколь?
— Четверть, — сообразил Сорокин, он знал, что запас никогда не помешает.
Кузьма приблизился к Сорокину и тихо сказал:
— Сучок, вашбро, ей-ей, сучок, такая сивуха без чесноку или луку в глотку не полезет, да сала бы вам или жидовской чесночной колбасы с горчицей и хлеба!
У Сорокина дома, само собой, было пусто, и он согласно кивнул.
Дома Михаилу Капитоновичу стало скверно — пыли почти не было, только тонким, малозаметным слоем она лежала на поверхности стола и на комоде. Так же как при Элеоноре, висели белые занавески на окне, лежала белая салфетка на столе и в углу валялась фляжка, которую он по пьяному делу, когда, проводив Элеонору, возвратился в Харбин, со зла швырнул в угол, допив, а она не разбилась. Михаил Капитонович поднял, открыл пробку и понюхал: из фляжки пахло виски — тем. В нём поднялась такая злоба, что он захотел выкинуть фляжку на улицу, но вдруг передумал и с сардонической улыбкой стал наливать плохо очищенную, с сильным сивушным запахом жидовскую водку. «Произведена холодным способом могилёвскими евреями!» — вспомнил он фронтовую истину германской кампании.
Вся четверть во фляжку не вошла, он взял со стола белую салфетку, смочил сивухой и стал протирать комод и стол: «А надо бы ещё и подоконник, и полы бы помыть не мешало…» Наконец, как ему показалось, он стёр «дух» Элеоноры, налил в стакан, крупно нарезал жидовской чесночной колбасы, отломил хлеб и выпил. Его чуть не стошнило, но он внюхался в хлеб, чёрный, настоящий, свежий и пахучий, и вдогонку налил ещё. «Неужели забыл про табак!» — с ужасом подумал он и вспомнил, что в комоде Элеонора раскладывала по сигарете в каждом ящике от моли. Он стал искать — сигареты были, он закурил. И стал вспоминать: обоз, Огурцова, фляжку, тиф… возвращение Элеоноры и встречу в тёплой компании в ресторане «Модерна», их первый танец…
«А всё-таки слова были неподходящие — не те…» — подумал он про песенку «Шёлковый шнурок».
«Шёлковый шнурок» он часто вспоминал на китайской войне. Иногда в затишье он видел себя висящим на шёлковом шнурке. Когда ещё по первости образ повещенного себя, то есть повесившегося поручика Сорокина, стал приходить в голову, он почему-то представлял, как Элеонора получает письмо от Ивáнова, — а от кого же ещё, — и жалеет о том, что сделала, даже рыдает и заламывает руки. Потом он понял, что висящий Сорокин — это слишком по-русски и ещё более по-русски — это Элеонора, заламывающая руки, тогда он хмыкал и пытался думать о чём-то другом. Однако когда в очередной раз он начинал играть в эту игру с «шёлковым», или, как он стал его называть «чёртовым» шнурком, он в какой-то момент понял, что заигрался и надо или бросать это дурное дело, или исполнить его, потому что, как оказалось, в своей не очень долгой жизни ему не о чем было вспоминать, и не за что было цепляться, кроме высказанной Штином истины «Если Бог дал жизнь, значит надо жить!».
Сорокин блуждал пьяными глазами по потолку и стенам и не находил места, где он мог бы привязать шнурок, чтобы повеситься.
Он заснул.
***
Михаил Капитонович проснулся бодрым и даже удивился. Водка ничем о себе не напоминала, оказалась, что она хорошая. На столе лежала полная фляжка, и в бутылке осталось ещё много. Сорокин даже помотал головой, голова не болела и нисколько не шумела. Он почистил зубы, вскипятил воду, побрился, с омерзением оделся в то, в чём приехал, но он знал, что сейчас он пройдётся по магазинам, купит всё новое, найдёт Мироныча, отпарится в бане и тогда переоденется. Тогда можно будет явиться к начальникам. По опыту он знал, что легко казнить униженных, бедных и больных оборвышей, какими были русские солдаты и офицеры в китайской армии, и сложно это сделать с человеком, если тот выглядит достойно. Михаил Капитонович даже обнаружил одеколон, один из тех, что когда-то забраковала Изабелла. Запах из флакона ничуть не выветрился.
Он спустился на улицу и, ни о чём не думая, направился к вокзалу. На привокзальной площади он снова увидел Кузьму и помахал. Кузьма шустро развернулся и подъехал к Сорокину.
— Куда изволите, вашбро!
Сорокин улыбнулся и махнул рукой:
— На Китайскую!
— А куда ж ищё? Конечно, на Китайскую!
Сначала Сорокин посетил мануфактурный магазин «Лондон», в котором продавали готовое платье. После «Лондона» он позволил себе выпить чашку кофе в «Модерне». В ресторане он сел за столик, за которым был с Элеонорой. За кофе он понял, что все воспоминания — собачья чушь, что прав Штин, утверждавший, что, если Господь Бог даровал жизнь, значит, надо жить. Только он чувствовал себя немного смущённо, потому что надо было сначала всё же попариться, а уже потом одеваться в новое. Ему даже показалось, что официант от него несколько повёл носом.
«А чёрт с ним, — подумал он, — всё равно — помывка неизбежна. А когда я сюда же приду ужинать, пусть морщится, быдло, чёрная кость, подлое сословье!»
Очень похорошел Харбин. Ужасно красивыми на Китайской были женщины. За два с половиной года на китайской войне он только дважды приезжал, чтобы рассчитаться с хозяином квартиры, хотя мог и не тратить деньги, а когда вернётся, просто снять другую квартиру, больше и лучше. Но он думал, что если он откажется от этой квартиры, то его убьют, а так быть не должно, только он сам мог распорядиться своей жизнью, думал он, не боясь умереть, а боясь умереть в грязи китайской гражданской войны. Поэтому он в городе находился минимум времени, необходимого только для того, чтобы сделать дела.
Его так обрадовал новый Виадук, построенный в этом году и соединивший привокзальную площадь с Диагональной улицей, то есть Новый город и Пристань. Это была Широта, Мощь, Стать и Простор, вот бы ещё пустить по нему Трамвай! Европа! Право слово! Ни один китайский город не шёл в сравнение с Харбином: ни большая деревня, по сути, личное имение китайского императора — Пекин; ни расползшийся по плоской равнине, как стол, который забыли украсить скатертью, Тяньцзинь, где и было приличного что иностранные концессии, эдакие узоры, за границами которых начиналась китайская теснота и грязь; ни Шанхай, правда, он мог разглядеть его только через прицельную щель бронепоезда; ни ставший почти родным Цзинань, китайский до мозга костей. До немецкого Циндао он не доехал.
Из «Модерна» Сорокин поехал на «кукушку». Кузьму отпустил.
На «кукушке» был дежурный другой смены.
— Михаил Капитонович! — неподдельно изумился тот. — Какими судьбами? А мы думали, что пропала ваша бедовая головушка… Мироныч, друг ваш, загрустил, даже попивать стал… Как бы его оповестить?.. Вот обрадуется!
Михаил Капитонович был приятно возбуждён от такой встречи и не знал, что предложить.
— А знаете что, мой друг! — обратился он к дежурному. — Пойду-ка я в баню, Мироныч знает в какую, а он, если найдётся, пусть приходит туда!
— В какую?
— Мироныч знает, где мы с ним были в последний раз! — Сорокину было невтерпёж что-то ещё объяснять, он махнул дежурному и вышел на воздух.
В бане он нашёл всё то же: тот же запах, те же скользкие полы, тот же банщик. Банщик встретил Сорокина важным, молчаливым полупоклоном и предложил место — то же!
— А будут ли Сергей Миронович? — спросил он.
Сорокин ответил:
— Непременно!
Банщик показал Сорокину два веника на выбор — дубовый и берёзовый. Сорокин с видом знатока важно указал на берёзовый — он помнил этот запах — и случайно глянул на банщика, тот удивленно повёл бровью и поджал нижнюю губу, но ничего не сказал, и Сорокин понял, что его выбор удивил банщика, — значит, был не верен.
«Ладно, придёт Мироныч, разберётся!»
Мироныч ворвался в баню, как огненная комета. Сначала он нашумел на банщика, потом опалил гневом всех, кто находился в раздевальной зале. Сорокин уже слышал его приближение и радостно ждал встречи, не разбирая, отчего возбуждён Мироныч. Мироныч остановился перед ним, махнул рукой на банщика, тот с важным видом ливрейного, мол, барин занят, и просьба не шуметь, удалился.
Счастливый Сорокин сидел в белье и в одной ещё не снятой брючине. Он протягивал руку Миронычу, а тот, как бы не замечая, тихо полубоком присел рядом и продолжал смотреть в глаза Сорокину.
— Вас хотят казнить, Михаил Капитонович, а вы гуляете по городу, пьёте кофей в «Модернах», покупаете у жидов водку в пост… Погубить себя хотите? Вас на войне пуля не нашла, так вы петлю ищете?..
«Шёлковый шнурок…» — невольно мелькнуло у Сорокина, и он прервал Мироныча:
— А попарить-то, Мироныч!..
Сергей Миронович Волк глядел на Михаила Капитоновича Сорокина. Перед ним сидел здоровый — прикидывающийся сумасшедшим — или сумасшедший, очень похожий на здорового.
— Вас разыскивают, господин Сорокин, на вас столько бумаги извели на рапорта Нечаеву, чтобы вас выдали, что из неё можно было бы обратно целый лес посадить. Так на Нечаева молитесь, что всё оставил без ответа, видать, воевали вы больно хорошо!
Только тут Сорокин услышал, что Мироныч величает его на «вы»!
«Что это он?» — подумал Михаил Капитонович.
— Уже сорок минут облава волной идёт по всему городу…
— А может, попаришь, Мироныч!..
Мироныч потерял дар речи, Сорокин видел это, он решил не мешать Миронычу прийти в себя, тот через несколько секунд пришёл в себя, выдохнул, будто сдулся, и начал раздеваться.
В парной Мироныч всё делал молча. Это снова удивило Сорокина, он видел, с каким видом Мироныч ворвался в баню, будто команда пожарных, которая лезет в окна горящего дома, чтобы спасти последнего его обитателя. Сорокин думал, что Мироныч, как в прошлый раз, воспользуется тем, что их здесь никто не может подслушать, и расскажет, чего он так разволновался. Однако Мироныч махал и шлёпал веником, потом стал мылить Сорокина и омывать его: то тёплой, то горячей, то ледяной водой, а потом снова тёплой.
«Омывает тело, как в гроб класть!» — думал Сорокин спокойно, потому что понял, что дела обстоят действительно серьёзно, а у него в голове нет ни одной мысли.
— Вас тут ждут уже месяц! — вдруг сказал Мироныч и полил Сорокина нежно-тёплой водичкой.
— Меня?
— Нет, я имею в виду, что вас, в смысле тех, кто возвращается из Русской группы.
— Ну, это понятно!
— Ничего вам не понятно! Вы все — большая угроза!
— Какая?
— Непонятно?
Сорокин помотал головой.
— Што же тут непонятного? Народ избаловался войной, в кармане деньги, а кто и без денег! Одни пьют и хулиганят! А другие пьют и грабят, это у которых нет денег, которые уже пропили всё. Все, кто в форме, тайно объявлены вне закона!
— Тогда понятно! — попытался отговориться Сорокин, но Мироныч ему не дал:
— Ничего вам не понятно!
— А что же?
— А то, что как-то от вашего брата надо избавляться! Вы же вчера соскочили с поезда?
— Сегодня!
— Я имею в виду, что в ночь со вчера на сегодня, так?
— Так!
— Чугунка обложена полицией! Наблюдать и никого не выпускать из виду, кто в форме — по ней же всё видать, — кто из гостиной или ресторана, а кто из окопа или похода!
— Так про меня все всё знают? — пытался пошутить Сорокин.
— Лично про вас — нет! — Мироныч говорил зло. — Однако знают, что несколько офицеров и нижних чинов сошли в Харбине, спрыгнули на подходе к городу! А про вас, так вы сами объявились! Потому и переполох!
— Объясни, Мироныч!
— После! — сказал Мироныч и бросил на спину лежавшего на лавке Сорокина сухую простыню. — Я вот думаю, где тебя спрятать! Домой нельзя! Если за решётку попадёшь, это уже будут совсем другие обстоятельства, оттуда тебя будет трудно вытащить, потому — нельзя тебе в подвал! Не забыл ещё? — Он насухо вытерся. — Сиди в раздевальной… Подойдёт банщик и скажет, што делать! Уразумел, вашбро?
Сорокин удивлённо поднял глаза на Мироныча.
— Так-то! Михал Капитоныч!
Сорокин обтёрся, вышел в раздевальную, и к нему тут же подплыл банщик.
— Сергей Миронович приказали одеться в это… — Он положил на лавку простое солдатское бельё, повесил на плечиках плисовые штаны и косоворотку и подал картуз, поставил рядом с лавкой смазные сапоги: всё новое или тщательно приведённое в порядок. — Кожух дам на выходе, а то взопреете. Я подожду.
Сорокин оделся и пошёл за банщиком. Тот водил его по коридорам и лестницам, а в конце вывел в кочегарку и перед выходом на улицу снял с крючка у двери большого размера кожух.
— Завернитесь плотно и садитесь к извозчику, он знает куда!..
Сорокин сказал: «Спасибо!» — сунул в карман руку, но одежда была не его, и он беспомощно поглядел на банщика.
— Премного благодарны! Сергей Миронович велели с вас денег не брать, а вещички ваши у извозчика! Прощавайте и об нас не забывайте!
Сорокин вышел на хозяйственный двор — справа была куча угля и тамбур кочегарки, слева дощатый сарай, из которого раздавалось куриное кудахтанье, впереди у закрытых ворот на козлах сидел Кузьма. Сорокин узнал его. Кузьма приподнялся и снял шапку.
— Извиняйте, вашбро, служба! Садитеся, мигом домчу, куда Сергей Миронович приказали!
Сорокин уселся, рессоры под ним поскрипели, чего он не услышал ночью, коляска покачалась, Кузьма спрыгнул и открыл ворота.
— Укройтеся воротником, штоб, значит, не опознали ненароком, да и штоб не помёрзли! Мироныч парил? — с улыбкой спросил он обернувшись.
Сорокин кивнул.
— Милое дело, Мироныч, он — мастер! С ветерком прокачу!
«А ведь промашку дал Мироныч! — подумал Сорокин. — Для такой коляски слишком просто он меня одел, но, наверное, не было времени выбирать…»
Кузьма махал кнутом и мчал по Пекарной, не сбавляя ходу, пересёк Китайскую, пролетел мимо Южного рынка и выскочил на Путевýю, шедшую вдоль линии отчуждения и путей КВЖД. На Мостовой повернул налево и втянулся в Фуцзядянь.
За десять минут домчал до 16-й, соскочил около драконьих китайских ворот в длинном кирпичном заборе и пошёл открывать тяжёлые, железом окованные створки.
— Вот здеся вы и передохнёте! И вот ваши вещички. — Он подал саквояж. — Так Сергей Мироныч распорядилися. И просили покуда никуда не выходить, тама, сказывал, всё есть! Это новая «кукушка»! Он её уже надыбал, тока бумаги ищё не оформил! Прощавайте до скорого!
Во дворе кирпичной «фанцзы», судя по всему недавно построенной, лежал нетоптаный снег.
«Парадный вход с улицы!» — понял Михаил Капитонович, взял у Кузьмы ключ, поднялся на боковое крыльцо под козырьком и вошёл.
Когда подъезжали к воротам, дом был впереди и Сорокин не мог его разглядеть со стороны парадного. Внутри всё оказалось натоплено и очень солидно. Сорокин вошёл в маленькие сени, внутренняя стеклянная дверь была открыта, и вглубь уходил длинный сквозной коридор. Он пошёл и дошёл до прихожей слева с распашными стеклянными дверями, это была парадная; справа поднималась широкая лестница с красивыми деревянными перилами и синей ковровой дорожкой на второй этаж. Вдоль стен стояли высокие китайские вазы и низкие вазоны с пальмами и другими тропическими растениями. На стенах висели картины и офорты, окна были занавешены плотными темными шторами и портьерами.
«Богато! — подумал Сорокин. — Что-то не очень похоже на «кукушку»!» Он остановился и не знал, куда идти, но стоял недолго и пошёл наверх по лестнице. Во втором этаже тоже был коридор во всю длину дома, с ковровой дорожкой, пальмами, картинами и дверями. Он толкнул ближнюю и оказался в маленькой кухоньке или сервировочной. На столе стояла бутылка водки «Антипас» № 50 рядом с большой супницей, накрытой крышкой. Михаил Капитонович сбросил кожýх в углу и открыл крышку: в супнице оказался хлеб, колбаса и пахло чувствительно.
«Пить не буду! Без Мироныча! А хлеба-колбасы — съем!» Он нарезал бутерброд и пошёл осматривать «кукушку». За каждой дверью была комната с широкой кроватью, ширмой и будуаром. Комнаты отличались друг от друга только расцветкой обоев, ширм и покрывал на кроватях. В конце коридора в последней комнате направо, кроме кровати, ширмы и будуара был камин. «Каминная!» — подумал он и пошёл в другой конец коридора. Там симметрично каминной тоже была дверь, он открыл — обстановка этой комнаты отличалась. Во-первых, комната была не одна, ещё была боковая дверь, незакрытая. Михаил Капитонович огляделся: слева стоял шифоньер, рядом секретер, в углу кресло, справа дверь в примыкавшую комнату. Сорокин встал как вкопанный — над секретером висела в резной рамке фотография Доры Чуриковой — Дора была сфотографирована в этой комнате, сидящей в глубоком кресле, модно одетой и красивой.
«Вот это «кукушка»! Ещё неизвестно, кто тут ку-ку… — подумал он и услышал, что внизу стукнула дверь и в коридоре послышались шаги, — Ку-ку!!! Чёрт! Кто?» — подумал он и вышел из кабинета Доры Михайловны.
— Вот, дорогой Михал Капитоныч, и не знаю, пить с тобою или не пить! Помнишь, как на войне… вновь прибывшие, особенно офицеры, молодые… пополнение… так и нет желания с ними дружбу заводить!.. Кого завтра из них убьют? Все хорошие, а завтра — мёртвые! Я што думаю. — Мироныч налил водки и поднял лафитник. — Во-перьвых, Капитоныч, што ты остался живой! Ныне! Тут нету выбора — вижу тебя живым… Прими мои поздравленьица! А теперь давай думать, как от Номуры уберечься! Горько это всё, а не плакать же! Он с твоею особой и Ма Кэпин на пару с ним потеряли лицо! Знаешь, что — это?
— Слышал, но точно не знаю…
— Это когда китаец, а пуще того японец терпит какой-либо позор от неисполненного своего обещания или когда их кто-то объегорит! Понятно?
Понятно было не очень, однако Михаил Капитонович кивнул.
— Ну, они же сказали тебе тогда, сколько уж годов прошло, а всё помнят, мол, отдыхай до завтра, а завтра мы твою судьбу решим, а ты не стал дожидаться и подался к Нечаеву!
Сорокин слушал.
— Ты и вправду убил корейца-вышибалу в публичном доме, там в Дайрене. Я сам ездил и у свидетелей всё выспросил. Ты расстроенный был чем-то, догадываюсь чем, и, когда он тебя за шиворот ухватил, ты стал его бить, а он нож достал, да на него же и напоролся… Он на тебя полез, не знал ведь, с кем дело имеет, што сколь фронтов прошёл и за себя постоять можешь! Корёзу этого не жалко, сам напросился, да и много их, как собак нерезаных, японцы их без счёту жизни лишают и терпеть не могут, и им только на радость, што какой-то русский кого убил, а Номуре это и вовсе на руку было… ежели человек ошибается, то с ним потом легче разговаривать… Теперь понял?
Теперь Сорокин всё понял.
— Значит, он всего-то собирался меня вербовать?
— А ты бы и вербовался, всё одно на них работаем, вербованные или на контракте! А теперь не знаю… много нервов они на тебя извели с Макакиным, и Хамасов ещё — их подпевала, даром што наш — россейский… Вот таких гнусов топтать надо, без всякого сожаления… А тут, как губернатора Чжан Цзо-линя взорвали, японцы, так много чего изменилось… Теперь Номура и есть главный полицейский в городе, вроде в тени, а все на поклон к нему ходят, и сынок убиенного, молодой Чжан Сюэ-лян, совсем под япошей лёг! Малый хваткий, а китайцы всегда чуют, с какой стороны ветер сильнее дует, и туда и клонятся, это у них понятие такое есть — крепость бамбука! Щас на дворе 1928 год, уже самый конец, а попомни моё слово, немного лет пройдёт, и японцы тут будут полными хозяевами! Так што как-то надо придумать, штобы ты пришёл к ним с повинной головой, мол, отработаю! Об этом покумекать надо! А этот дом-то знаешь чей?
— Знаю, — ответил Сорокин.
— Походил, поглядел?
— Да!
— Вот, хоть и считается, что это «кукушка» харбинской полиции, а по правде, так это полное владение Номуры, потому тебя сюда и привёз, что везде он будет искать, только не здесь, если только Дора сюда не заявится! Да ты ведь её знаешь!
Сорокин кивнул.
— Вот, а если заявится…
— Я с ней поговорю…
— Так, так, так! — Мироныч поднял палец. — Это, промежду прочим, хорошая мысль! Может, привезти её?
— Привези!
— А давай так и сделаем! Она для Номуры теплый бочок для ночного обогрева, а ночная кукушка, как известно, дневную всегда перекукуёт!
Когда Мироныч уехал, Михаил Капитонович выбрал для ночлега каминную.
Трое суток Сорокин никуда не выходил. На четвёртые, в сочельник, приехал Кузьма и привёз еду. Он приехал возбуждённый.
— Во какие дела, вашбро!
— Какие? — спросил Сорокин.
— Привезли ваших из Цицикару, цельный полк, несколько сотен рыл…
— И где они?
— А держат их возля вокзалу, такой морозище, а их загнали в деревянные бараки, ни печки, ни одеял, поморозят ни за понюх табака…
— И офицеры?
— Не, офицерóв распустили, а им многим некуда деваться, у кого дома здеся нет… так многие в тех же бараках и обретаются…
— Ты знаешь, Кузьма, что мне покидать это место нельзя, просьбу мою выполнишь?
— А как же, вашбро… Вы же Миронычу самый ближний друг-товарищ, а што Мироныч приказал, то — закон!
— Я сейчас напишу записку, ты грамотный?
— А как же, маленько разумею…
— Спроси в бараках Ставранского и передай ему то, что я тебе вручу, подожди!
Через несколько минут Сорокин дал Кузьме записку и ключ от своей квартиры.
— Мироныч ничего передать не велел? — спросил он напоследок Кузьму, тот отрицательно помотал головой и уехал, а через час привёз Мироныча и Дору.
Дора вошла по-хозяйски, Мироныч рядом с ней вёл себя с достоинством. Со стороны могло показаться, что приехали городская дочь и деревенский зажиточный кулак-отец, только для кулака Мироныч был слишком тощий.
Дора пригласила Михаила Капитоновича к себе в кабинет. Разговаривали вдвоём, Мироныч сказал, что он и так всё знает, и пошёл в сервировочную к бутылке «Антипаса» № 50.
Разговор начала Дора:
— Я, Михал Капитоныч, кажный месяц на могилку хожу к уважаемому Илье Михайловичу, и цветочков положу, и приберусь, свечку поставлю, много доброго он за те дни мне сделал…
Сорокин слушал.
— …Да кто-то ещё к нему на могилку приходит, не уловлю кто? Вы, часом, не знаете?
Сорокин не знал, но сразу догадался, что это могла быть, скорее всего, Изабелла, ничего другого он придумать не смог, но ответил отрицательно.
— Очень жалко, интересно, кто бы это мог быть?..
Михаил Капитонович удивился: «Какое тебе до этого дело?» — но промолчал.
— А в вашем деле я вам подсоблю, как знаю вас, как хорошего приятеля Ильи Михайловича, только вы ещё сколько-то дней здеся поживите!
Она встала, разговор был кончен. Дора Михайловна окончательно превратилась в даму, на ней было красивое платье с дорогой брошью на груди и нитка не речного китайского, а настоящего, видимо, японского жемчуга в гарнитуре с серёжками, шёлковые чулки и туфли, угадывалось бельё, которого деревенские бабы и казачки сроду не носили. Ещё в ней была настоящая стать и хозяйская осанка, это было природное, а природе не поможешь и не помешаешь. От Доры пахло хорошими духами, и, если бы ей не говорить, а только молчать, никто бы никогда не подумал, что она родилась не в городе и не заканчивала гимназии.
Дора протянула руку для поцелуя, но, видимо, одумалась и руку отняла, однако Михаил Капитонович взял и пожал. Дора была благодарна.
Кузьма отвёз Чурикову в город, а Мироныч остался с Сорокиным. Михаил Капитоныч рассказал о разговоре с Дорой и предположении, что Изабелла снова в Харбине.
— Знаю я!
— А Ремизов?
— Ремизов в Шанхае, вместе с Ли Чуньминем! Изабелла тут в советском консульстве обретается, уже несколько недель, чё делает, не знаю, а только ни из консульства, ни из машины просто так не выходит, Номура от этого от злобы уже все зубы искрошил… однако только и всего, что око видит, а зуб неймёт.
Евгений Анташкевич. Редактировал Bond Voyage.
Все главы романа читайте здесь.
=====================================================
Дамы и Господа! Если публикация понравилась, не забудьте поставить автору лайк и написать комментарий. Он старался для вас, порадуйте его тоже. Если есть друг или знакомый, не забудьте ему отправить ссылку. Спасибо за внимание.
Подписывайтесь на канал. С нами интересно!
======================================================
