Жирная земля блестела черным бриллиантом, переливалась под скудным осенним солнцем, как будто кто-то вылил на Аленкин огород цистерну мазута. Простояв под парами столько лет она напиталась силой растущих на ней трав, налилась теплом щедрого степного солнца, которое до сих пор хранила, несмотря на уже падающие по утрам заморозки, напиталась редкими, но мощными грозовыми дождями. Аленка медленно брела вдоль огорода по неширокой тропке, мысленно разбивала свою землю на участки - тут картошка, тут тыква, там кукуруза. Сажать надо все, зима длинная, а она уж договорилась с приезжим лысоватым дядькой на базаре про козленка, а у тетки Степаниды, угрюмо и одиноко живущей в маленьком домике на краю села - про курят. Они у нее были подрощенные, черные, как вороны, такие же серьезные, как бабка, тоже угрюмые. Но Аленке они понравились, да и Стеха посоветовала - “Бери”, - сказала, - “У этой ведьмы куры всегда, как черти, яйца из пулемета несут”. Аленка и пошла к старухе, долго стучала в закрытые ставни, но тетка все же вышла, постояла, опершись на клюку, разглядывая гостью, потом кивнула, приглашая во двор, и от этого движения клок седых волос, торчащий из неаккуратно затянутого пучка дернулся и тоже кивнул
- Ну, зайди. Узнала я тебя, Алешкина будешь. На Ирку похожа, утопленницу, только старше уж, вроде. Или жизнь тебя потрепала?
Аленка промолчала, почему-то вжала голову в плечи, скользнула во двор, спросила
- Я за курятами, тетка Степанида. Продашь?
Бабка хмыкнула, еще раз глянула, да так, что обожгла Аленку черными, молодыми глазищами, прошла вперед, толкнула дверь сарая
- Продам, чего не продать. У меня лишка. Навывели, гадюки, все лето сидели, вместо того, чтоб яйца нести. Три клушки было, вот и наплодили. Гляди.
В полутьме сарая было ни черта не видно, и Аленка сказала тихонько.
- Ты, теть, мне сама выбери. А я завтра приду. Двадцать мне. Дашь?
Бабка кивнула, прихлопнула дверь, пошла к дому.
- К девяти придешь, я тебе их в лукошко сложу. А денег не неси. Так дам.
Аленка удивленно подняла на старуху глаза, хотела возразить, но та отмахнулась, как от мухи.
- Сказала так, значит так. Я людей не люблю, Алена, ни с кем не знаюсь. От них дух гнилой идет, я его наскрозь чую. А таких как ты мало в селе. Есть, конечно. Но мало. С такими жить можно, Стеха такая, мамка твоя была, да и папаня тоже. Вот и ты. Трудно тебе будет. Так что бери курят за так, к весне занесутся, все дитю витамин.
Аленка инстинктивно прикрыла руками живот, вроде, там и вправду уже ребенок шевелился, тетка усмехнулась и вытолкала ее за калитку. Вот и шла сейчас вдоль огорода, сама про себя похихикивая, вспоминала свой поход за курятами, и почему-то так тепло было на душе, до слез.
… Проходя по двору Аленка проверила все ли в порядке, заглянула в курятник, подсыпала пшена, поплотнее приперла дверь, как бы не набедокурил кто. А когда подошла к дому, так и села от неожиданности на ступеньку крылечка. Крыльцо было подправлено, перила подбиты, даже пошкурил кто-то до чистого дерева, да лаком прошелся. Пару часов Аленки не было - пока трактора дождалась, пока пропахали, пока пробороновали. А ведь успел кто-то…
- Привет, золотая. Не сердишься, что похозяевал? Я так, по старой дружбе.
В темном углу между домом и сараюшкой топтался человек. Кучерявый, чуть сутулый, высокий и такой знакомый. Джура…
- Нет. Наоборот, спасибо. Что ты прячешься, выходи.
Джура подошел вплотную, глянул прямо в лицо, И Аленка изумилась, цыгана было почти не узнать. Седоватая шевелюра поредела, глаза потускнели, даже смуглый ровный тон лица пропал, кожа стала сероватой, тусклой. Он провел рукой по Аленкиной щеке, сморщился от ее резкого движения, Аленка не удержалась, отстранилась, дернув головой.
- Все ушло, золотая. Вот и ты дичишься. Да и нет больше моей Аленки, взрослая ты стала. Прости.
Джура развернулся и ушел, еще больше ссутулив спину. И ни разу не обернулся, только странно подергивал головой.
- Пьет он, девка. Как черт пьет, каждый день. Душу из меня тянет, хоть бы сдох что ли. А ты виновата-то. Мужик когда твой вернется? Скоро?
Аленка вздрогнула, присмотрелась к кустам за забором. Женщина говорила оттуда, вот она вышла из своего укрытия, толкнула калитку, зашла. Алый платок все так же красил Зару, только она стала другой, худой, легкой, отчаянной какой-то, как вспугнутая с цветка стрекоза.
- Привет, Зара. Что ты прячешься, заходи.
Зара поднялась на крылечко, покачала перила, улыбнулась
- А в нашем дому и перил нет. Некому сделать. Мужик от дому, как черт от ладана бежит. Аж на работу пристроился, вроде не цыган.
Аленка открыла дверь, пропустила было Зару. Но та не пошла, постояла, покачалась на каблучках стареньких сапожек, и спустилась вниз. А когда она подняла глаза на Аленку, было такое чувство, что из ее глаз брызжет кровь
- Всю жизнь! Всю жизнь, золотая, он тебя помнит. На меня смотрит - тебя видит. Меня трогает - о тебе думает. На детей наших глядит, не видит, ему бы твоих лелеять. Песню заведет, с гитарных струн твой голос слышит. Вот так вот… И сделать ничего нельзя, и жить так нельзя.
Аленка сбежала вниз, подхватила Зару, чтобы та не упала, но она уже справилась, выдернула руку
- А что ты приехала - это хорошо. Разом морок твой с него слетел. Мечта развеялась, жизнь осталась. Чужая жена, постаревшая женщина. Хорошо. Чувствую. Пошла я. А ты мужа жди, знаю, на днях будет.
…
Аленка плотно прикрыла ставни, подумала, задернула занавески, включила настольную лампу, села у стола. Дом ее сиял, начищенный до блеска, он хранил ее от злых глаз, она ждал хозяина. И Аленка знала точно - приедет Проша, жизнь станет светлой и счастливой.
…
Утро не проникло в Аленкин дом, уж больно плотно она законопатилась. Но старая привычка вставать на рассвете вернулась, вроде и не пропадала никуда, Аленка вскочила и с удовольствием услышала тонкий, хрипатый, ломающийся крик. Ее петушок! Маленький, а сердитый. Она весело откинула ставни, распахнула окно, впустив холодный предзимний воздух и охнула. К дому подходил Проша. Ее Проша. Сильный, широкоплечий, стройный. И только ее.