Наконец-то!
Тридцать два года искала могилу своего сына Аграфена Федоровна Переведенцева. И вот наконец пришло сообщение: «Младший сержант Переведенцев Александр Иванович, 1924 года рождения, уроженец деревни Зигановки Макаровского района Башкирской АССР, погиб 12 июля 1944 года в деревне Кошкино Пушкиногорского района Псковской области, внесен в список погибших и захороненных на воинском кладбище в поселке Пушкинские Горы».
Узнала и засобиралась. Продала кур, картошку, немного шерсти с овчишек, военкомат аж двадцать рублей выделил, пенсию на месяц вперед дали, да со сберкнижки, сколь кот наплакал, все сняла – и решилась. До шестидесяти лет работала в родном колхозе «Чапаев». За всю жизнь нигде, кроме Сельтамака, как она говорит, не была.
– Не езди, Граня, – уговаривали ее бабы у колодца. – Куда ты? Неграмотная – как слепая: ни спросить, ни прочитать. Будешь как в темном лесу.
Но глухо к таким уговорам материнское сердце. «Истинная любовь не знает страха, – сказано в послании Иоанна Богослова. – Совершенная любовь ИЗГОНЯЕТ СТРАХ, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершенен в любви».
Сколько бы прибавилось счастья на земле, если бы живые не забывали о мертвых, дети о родителях, родители о детях. Саша не забывал. Писал, а свидеться не пришлось. Отвечая ему, мать просила пощады у бога; ночами, одна, стоя перед иконами, она шептала свою молитву: «Ах, война ты, война, проклятая ты война, что ты наделала? За что? За какие грехи? Чем прогневила тебя, Господи? Зачем, зачем отняла моего милого? Отдай, сохрани и помилуй». И в голосе ее слышались ноты протеста и решимости: «Что же он делает, если он есть там, на небе? Неужто он не видит, что творится на Земле? За что страдают младенцы наши?».
Молилась, на коленях выстаивала ночи, и от Саши шли письма.
Письма
На чем тогда только не писали их! На газетах, тетрадных листках, обрывках оберточной бумаги, страницах из классных журналов или, как последнее Сашино письмо, на прозрачно-маслянистой кальке. Писали на всем, что можно было сложить в треугольник; писали в окопах, в перерывах между боями, на привалах и маршах; писали чернилами и карандашами, писали на саперных лопатках и спинах друзей, на касках и полевых сумках, на снарядах, голенище своего сапога и просто на ладони. Писали кратко: «Жив-здоров. Обо мне не беспокойтесь». И лишь иногда прорывались душевные всплески сыновней любви к Матери-жалельщице.
Дома через увеличительное стекло я разглядывал пожелтевшие листки. Карандаш местами отстал, оставив легкий след, едва заметную вмятинку. Я водил по нему тонко очиненной спичкой, пытаясь угадать буквы, поворачивал лист на свет – иногда след блестел и слово можно было прочитать.
Фронтовые письма! Если бы собрать их, получилась бы самая правдивая, самая скромная и самая великая книга о войне, о героизме нашего народа.
Это была бы книга о великой любви к Родине, к матери. Вот несколько уцелевших страниц из той неизданной книги.
Письма Александра Переведенцева – самые обыкновенные письма сына к матери, к родным. В них он не рассказывает о боях, он боится тревожить материнское сердце, в них о самом обычном – о солдатских буднях, о еде, о снах – о том, что хоть как-то может успокоить материнскую боль, постоянную тревогу.
Где бы он ни был, что бы он ни делал, образ матери всегда с ним, она всегда в его душе. Если бы наши историки взялись исследовать отношения отцов и детей во время войны, среди Героев Советского Союза, героев «Славы», «Отечественной войны», среди миллионов награжденных, отличившихся в боях, в сражениях, они не нашли бы ни одного забывшего о матери, о близких, о родном уголке.
С той далекой уже поры, когда по поселку ходила, прихрамывая, одинокая женщина и просила прочитать письмо с фронта, прошло более шестидесяти лет. Сегодня, взявшись за этот рассказ, я стал разбирать старые свертки бумаги и наткнулся на Сашины письма. Часть их я отослал в Пушкинские Горы, а эти придержал у себя. Вот начало одного из них:
«Добрый день, веселый час, что вы делаете сейчас?
Все дела свои бросайте и письмо мое читайте».
Саша был поэт. Даже в тех суровых фронтовых условиях его не покидало поэтическое восприятие мира, жизни. Там, в окопах, этот солдат, почти мальчик, писал стихи. Странно: теперь кажется невероятным представить этого защитника Родины с автоматом в руках, когда он бежит под шквальным огнем в атаку или отбивает нападение врага. В письмах Саша соблюдает старинный лад, обычай, даже традиционный зачин, сложившийся веками: так же, скорее всего, писали свои письма его отец, и дед, и прадеды, верой и правдой служившие царю и Отечеству:
«Лети, письмо мое, отрада, лети, горячий мой привет,
Лети, лети, куда мне надо, откуда буду ждать ответ.
Дорогой мой тятенька ( зачеркнуто «тятенька», написано «папаша» - И.М.)! Посылаю тебе привет и желаю всего хорошего в твоей жизни…»
Заметим, отец не родной, мать вышла за другого, родной погиб на финской, но, желая почтить отчима первым, как главу семейства, как мужа своей матери, он только после этого приветствия пишет: «…Еще посылаю своей дорогой мамаше свой сыновний красноармейский привет и желаю всего хорошего в вашей жизни. Еще посылаю своей дорогой тете Окуле свой красноармейский привет и желаю всего хорошего в вашей жизни. Еще посылаю своим дорогим братьям Ване, Васе, Лене, Феде свой горячий красноармейский привет, желаю всего хорошего».
В начале каждого письма – приветы. Он не забывает никого. Шлет приветы матери и отцу, теткам, дяде Харитону, сестренкам Нинке, Манечке, квартирантке Дусе, эвакуированной, ее малолетним мальчикам, Ваньке Гришкину, и только после этого: «Дорогие мои родители, обо мне не думайте, я живу пока очень хорошо. И сыт, и обут. И деньги есть, и ученье идет хорошо. Письма от вас приходят и от девчат приходят. Я рад, что вы нарыли картошки, только как-нибудь ее сохраните, заройте хорошенько. Тятя, пропиши, как ваше здоровье. Остаюсь жив и здоров. Обо мне, тятя и мама, не думайте. Передайте привет Вареньке, соседкам Настьке и Манечке и всем девчатам, моему товарищу Ваньке Гришкину.
До свиданья, до свиданья,
вот и правая рука.
Может быть, и ненадолго,
Может быть, и навсегда.
И все-таки! Не терпит, видно, сыновье сердце, в конце письма опять обращается Саша к своей дорогой: «Еще ты, мама, просишь мою карточку. Я, мама, рад бы прислать, но негде сфотографироваться. Мама, пришли мне свою. С приветом ваш сын Саня. Еще раз я тебя прошу, мама, обо мне не плачь, ты себе хуже сделаешь и мне. Я еще раз пишу: живу хорошо, пищи хватает, хлеба дают 750 грамм, утром суп мясной, в обед тоже, а вечером чай, хлеб, рыба. Тятя, напиши мне хоть небольшую записку, и то я рад буду, что мне прислал отец. Саня.
19 октября 1942 года. Саратовская обл. гор. Вольск, п/я 120 (литер неразборчиво)».
А вот от 27 февраля 1943 года. Штамп: «Проверено военной цензурой».
«…Ваши письма я получил. Сердечно благодарю. Ты, мама, пишешь…(дальше зачеркнуто, густо замазано черной краской). Мама, я здесь жил как дома. Ты не веришь, что я хорошо живу. Я ни разу не болел. Я обманывать не стану. До свиданья. С приветом ваш сын Саня».
Это последнее письмо перед отправкой на фронт.
– А что тут зачеркнуто? О чем вы писали? – спросил Аграфену Федоровну.
– Теперь уж точно и не помню. О чем? Как жили, писала.
Как жили?
– Отходы ложками делили. Нам на двоих четыре ложки зерна с мякиной давали. Толкли. Картошки добавляли. Зерно подчистую выгребали, хлеб на фронт шел. Дуся эвакуированная с мальчиками у нас жила. Муж в армии пропал. Он то возвращался из мертвых, Дуся получала письмо, то приходила похоронка, замолкал, то опять письмо, пока совсем не пропал. Двое мальчиков у ней осталось. Маленький, Толя, бывало, скажет: «Бабуль, испеки мне блинков, я тебе Сашину песенку спою».
Разведу я эту полву с картошкой, молока добавлю, посажу его в кухне, сидит ждет. Рад. Печка топится, потрескивает, греется мальчонка, ножки крючочками распрямляться начнут, глазенки блестят, и он, бывало, запоет:
Повели меня в солдаты, как невесту из волот…
Так и жили. Саша мой грамотный был, семь классов окончил, его сразу на сержанта взяли. Толковый, веселый был, все, бывало, с прибауточками, так и ушел. Две гармошки после него остались, а больше балалайку любил. Девушка у него была, Варя. Два года ждала. Война уж кончилась, все не верила, надеялась, не выходила замуж, а уж сколь сватали ее. С ней мы сфотографировались, карточку Саше послали, а он ответил:
«Как хорошо сидите, как хорошо глядите. Что же вы, мама и Варенька, обе молчите?»
– Я ведь пять гробов в войну из дома вынесла, а сестра Марфа, жена Харитона, – в один день три гроба. В одночасье опустела изба. Марфа все плакала и ослепла. В живых теперь уж ее нет, и Феди нет, и Лени нет.
– А как же это так, в один день – и три гроба?
– Муж ее, Харитон, в трудовой армии был. Пришел. Отпустили его. А болел уже. На печку залез. Мы с Марфой на разных концах деревни жили. «Сходи за молоком, заболел я», – это Харитон ей. – «В больницу сегодня поведу тебя». – «Я умирать буду, не надо в больницу». – «Ты что, ай с ума сошел?» – и пошла ко мне. Пока туда-сюда, корову подоила, молоко процедила, выгоняем со двора, прибегает Феденька: «Мамка, айда, тятенька на печке помер». Я крынку выронила. Прибежали, а он готов. У Марфы, кроме того матроса, что на карточке, Алеша был. С двадцать шестого года. Ему и повестка уж была. В военкомат его вызвали, да отпустили: весь отек, опух. Вернули, пахать стал. Председатель приказал. Пашет и траву зеленую хватает. Знаешь, такая, наподобие морковника, сочная, ярая. Зарезало ему внутрях, переело, видно, что-то, пережгло. Бросит сабан, повалится на траву, а солнце припекает, тепло… Кое-как допахал, приехал домой, распряг, в тот день на огороде еще Саше письмо писал, а на закате помер. А на другой день Манечка, двоюродница Сашина, скончалась. Так троих и выносили. Народу хоронить-то не было. Кто на пашне, на посевной, кто где. Дали лошадь из колхоза, свезли в одной телеге… Вот это и зачеркивали, замазывали. Да разве это замажешь? Марфа плакала уж больно, вот посмотри на эту карточку. Это она слепая у избы стоит. А матрос, Николай, что в бескозырке, вернулся после войны. Марфа уж не видела: все руками его гладила по лицу, признать хотела. Около Сельтамака канатную воздушную дорогу знаешь, на Содовый идет? Он начальник там. Женат. Сына женил. Хорошо живет, машина есть.
Я вспомнил ту фотокарточку, а рядом – другую: видно, на празднике, Николай, гости, дурачатся. Он на корточках, снег сгребает руками, Октябрьскую, скорее всего, отмечают, веселые. И никак не подумаешь, что за плечами у этих людей целые шиханы пережитого горя.
Я просматриваю письма.
Надо бы и эти отправить, думаю сейчас, в музей, в Пушкинские Горы, да все недосуг.
Письмо четвертое, штамп: «Просмотрено военной цензурой».
Адрес отправителя: Саратов, 160. 7-20, СА ППС.
Удивительно: даже тут, перед боями, на фронте, его не покидает поэтическое чувство. Но теперь его стихи напоминают верлибр:
«Я бумаги купил, карандаш тоже есть, вот мой адрес: 7-20, СА, ППС. На чужой стороне не солнышко греет, без родимой матушки никто не пожалеет».
Это зачин. Дальше опять приветы и в Подгорное, сестре Марине, брату Васе, его жене Усте и деткам их Олене и Грише. Какое крепкое русское гнездо. Какая крепкая родовая связь, сколько тихой, незаметной любви в каждом послании. Не эта ли родовая связь придавала силы нашим солдатам?
«Я очень обо всех соскучился», – это главный мотив письма. Видимо, предчувствует что-то сердце, хочется проститься. Со всеми. Сколько потом уж писалось в печати о предчувствии своей смерти. Солдаты раздавали свои вещи, бритвы, сумки, прощались и вскоре были убиты, своей смертью подтверждая свои предчувствия.
Письмо пятое. Петропавловск, п/п 72425, 25 апреля 1944 года. Саша уже в другой части, воюет.
«Здравствуй, дорогая мама! (Отчима забрали в трудовую армию. Мать одна.) Я жив, здоров. Со старого места уехали в бараки. Был в маршевой роте, готовились на фронт, но я заболел и остался и болел всю Пасху. Я болел и все вспоминал о доме, о тебе, мама. Очень уж было скучно, и сейчас хожу сам не свой. Очень болит сердце. Не знай у вас там случилось что? И очень часто я тебя, мама, вижу во сне и самого себя дома. Только угомоняет меня темная ночь, а утром встанешь, и опять болит сердце. В настоящее время я жив, живу в бараках, изо дня в день ожидаю отправки на фронт еще раз страдать и быть под страстями и ужастями. Дорогая мама, я очень по тебе соскучился, и меня интересует, цела или нет моя карточка. Вот пока, мама, все. С приветом к тебе твой сын Саня».
Дальше начались бои.
«…Жизнь моя цыгановская… поживешь и снова вперед. Вот это письмо пишу уже на новом месте. Я не могу сказать, где я сейчас нахожусь. Живем в лесу, и наши домики – зеленые деревья. Живу я ничего, питаемся хорошо. Одно плохо: давно от вас не получаю писем, хотя и я вам пишу редко: нет бумаги и карандаша. Еще я посылаю вам удостоверение на льготы от налога и мясопоставки. Сходи в военкомат, может, дадут какую льготу. Еще я посылаю тебе одну карточку, уже вторую, одну вперед послал, но не знаю, получили ли. На этой карточке мой командир роты, командир взвода и я. И все мои товарищи… В общем, приду домой, память хорошая будет. Передай от меня привет всем родным. Саня. 9 июля 1944 года».
Удивительно: только теперь, перечитывая письма Саши, я заметил, что ни в одном нет слова «целую». Через три дня его не стало.
– Ехали, будто, на машине и налетели на мину, – говорила Аграфена Федоровна. – Одному руку оторвало, другому голову, третьего в куски разнесло. А про моего ничего не сказали.
Так объяснили ей в Пушкинских Горах.
…В апреле, как только зашумели речки, а по лесным прогалинам заблестели перламутрово-белые разливы подснежников, мать тронулась в дорогу. От Магнитогорска до Москвы приглядывал и ухаживал за Аграфеной Федоровной совсем незнакомый человек: обедами кормил и «чаем с самолучшими конфетами угащивал». Вез он на могилу отца голубую дощечку, берег ее, как стеклянную. В Москве опять чужие люди помогли, вагон нашли и место указали, постель дали.
– Отдыхайте, бабушка, спокойно спите, завтра на месте будете.
Не спалось ей в ту ночь. В утренних сумерках прибыли в Псков. Людей как на базаре, и все торопятся, спешат куда-то. Вышла она с узелком и в плаще – а снег. Стоит у дороги, озябла. Машины мимо, а куда, неизвестно.
– Куда вам, бабушка? – словно эхо отозвалось со стороны.
– В Пушкинские Горы.
– Вот и хорошо, бабушка, мне чуть дальше, – сказала случайная попутчица.
Дождались автобуса, покатили. Леса там, как наши, только на ровном месте, и речек больше. Дороги прямые, гладкие, по обочинам соснячки, березняки, перелески – то прижмутся к дороге, то отскочат будто, озера, стада. Приехали в Пушкинские Горы утром же, остановился автобус на площади, до памятников недалеко. На бугорке среди деревьев дома, магазины, школа – окошек много, и ребятишки бегают. Пошли, повела ее к братскому захоронению эта случайная попутчица. Снег мягкий, лапастый, валит, белит дома, улицы. Водит Аграфену Федоровну незнакомая женщина, не могут найти они Сашину могилку: то ли снегом запорошило, то ли не тут он схоронен. Ходила, ходила и заголосила: «Да сынок ты, сынок, где ты?» – запричитала, а сама ладонью снежок сметает, не видят глаза ее Сашеньку.
Заметил их мужчина пожилой, в годах уже, гражданский, а выправка военного. Подошел, представился: Васильев Николай Васильевич, из райкома.
– Откуда вы? – спросил.
– С Урала, – и достала бумагу.
Посмотрел, в райком повел. Здание большое, там и военкомат. Посмотрели опять бумагу – не верят.
– С Урала? – переспросили. – И одна?
– Не бросайте меня. Далеко я залетела, в незнакомую сторонку, незнамо куда. Ищу сына своего, Сашеньку Переведенцева.
– Какое бросать, бабушка! Мы вас столько лет ждали. Ваш сын за пушкинские места сражался. Могилу его покажем и где был бой. А пока устраивайтесь, отдохните с дороги.
Дали ей комнатку при интернате. «Вы теперь наша бабушка, – так и сказали, – живите у нас». Питание бесплатное, из интерната носили пионеры. И стала Аграфена Федоровна на могилку наведываться. С утра уйдет и сидит возле Сашеньки. Горюет: «Да сынок ты, сынок, что же ты молчишь? Выйди, вымолви хоть словечко». И чувствует: вот здесь он, рядом, и так разгребла бы своими руками земельку… «За что тебе выпала такая долюшка – лежать тут? Не думала никогда, что встречусь здесь с тобою. На кого ты покинул меня, горемычную? Расскажи про смертыньку свою, как поранила она твое сердечушко, сокрушила несчастного».
А мимо люди. Остановятся, подивятся: сама с собой разговаривает. Постоят, и дальше.
«Милый ты мой, нет у меня никого на свете, кроме тебя. Одна я осталась».
Посидит, достанет письмо Сашино, последнее самое, попросит прочитать:
«Только угомоняет меня темная ночь… Ждем отправки… Еще раз страдать, быть под страстями и ужастями».
Жила там. Незаметно и праздники подошли.
Первого мая на торжественном заседании посадили Аграфену Федоровну рядом с почетными людьми на высоком месте.
– Сижу, – говорит, – и сама не своя, гляжу, а ничего не вижу, туман будто. Про Сашу и его товарищей в докладе Николай Васильевич поминал, а как стала выходить из клуба, многие женщины подходили, дотрагивались до меня и плакали.
…Берегли Аграфену Федоровну еще пуще потом.
«Вы уж крепитесь, не заболейте», – упрашивала ее врач Галина Васильевна, сестра того мужчины, что в райком привел. Следила Галина Васильевна за ней, чтобы ладно все было, чтобы отдохнула она перед торжественным заседанием, посвященным Дню Победы. Шутка ли? Первый раз в жизни в такой почет попала. В докладе ее первой назвали. Девятого мая в День Победы вели ее под руки за венком. Венок такой большой, что несли его несколько человек, а публика плакала.
– Почета такого, внимания в жизни не видела, – говорит Аграфена Федоровна. – И как стояла у памятника, фотографировали, и разные люди подходили и кланялись низко, благодарили.
Так волновалась, расстраивалась – заболела, слегла. Врач Галина Васильевна неотступно была. Самые лучшие лекарства достала. Поправилась, поднялась и засобиралась на родину. Уговаривали совсем остаться. И комнату обещали. Сходила последний раз Аграфена Федоровна, простилась, земельки с Сашиной могилки взяла. Ребята из интерната провожали ее, значков надарили, карточек, букет цветов вручили, обещали писать. Билет Николай Васильевич купил, усадил в поезд и руку поцеловал. Вернулась Аграфена Федоровна в мае. Все цвело, изба в зелени утопала. Из-за сирени окошек не видно, так расцвело все. Соседи картошку ей посадили. Отписала она через Таню-соседку письмо в Пушкинские Горы:
«Шлю привет всем: Вам, дорогой Николай Васильевич, и хозяйке твоей Зинаиде Тихоновне, и деткам вашим. Благодарю врача Галину Васильевну, тужу, что не пришлось проститься. Спасибо пионервожатой Нине, пионерам. Высылаю вам Сашины карточки».
Отвезла она привет с Урала, посмотрела, где лежит ее Сашенька. Место людное, веселое. Недалеко и Пушкин схоронен, и мать его, и отец. И народу всякого с разных сторон, и белые, и черные, и кудрявые, и старые, и молодые – каких только нет. Привезла оттуда цветы – «разбитое сердце». Стоит на столе у нее карточка с красными гвоздиками, а на оборотной стороне просьба:
«Дорогие товарищи, помогите бабушке доехать до Урала. Она возвращается с могилы сына из Пушкинских Гор».
Автор: Игорь Максимов
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.