Ярче всего в памяти остался последний день.
…Встали из-за стола. Мать привычно окинула всех взглядом. Среди неопорожненных тарелок, чашек маслянисто поблескивали перевернутые ложки. Покачиваясь, возвышалась полуразрушенная горка ржаных кусков хлеба, стронулись с места синие рюмочки. Есть не хотелось. Говорить тоже: что-то тяготило всех, и что нужно было сказать, вылетело из головы, а пустое, обычное, не хотелось повторять. Присели на дорогу. Помолчали.
– Ну-с, пошли, – тяжело вздохнул отец.
Задвигались табуретки, отставили скамейку, потянулись к Саше.
– Прощай!
– Служи как надо. Хорошо.
– Воюй, не забывай нас и береги себя.
«Не лезь в пекло», – хотела добавить мать, но промолчала и только взглянула на своего милого: война-то и казалась ей пеклом, а он шел на войну, в пекло, это она знала. В этот миг что-то будто толкнуло ее. Она с трудом удержалась на ногах, все вокруг закружилось, закачалось, стол превратился в карусель, свет выкатился из глаз.
Усилием воли она старалась не упустить сознания себя в происходящем и ощупью по переборке потянулась к ушату. Ледяная вода жгла горло, ломила зубы. Она сделала несколько глотков, сумеречное состояние прошло. Очнувшись, она увидела: все уже шли к воротам – впереди Саша, слева от него Варенька, справа Ванька Гришкин.
«Нецелованные, – подумала мать, – дети». – И, прихрамывая, тронулась за всеми. А дети шли беспечно-грустные, запрятав свои сомнения и тревоги и стараясь не думать о предстоящей разлуке. За ними двигались провожатые, тихо переговариваясь и не решаясь нарушить тишину.
Родимая улица! Вот она услужливо, ласково ложится к ногам с полынком и воробьиной гречкой, пыльно стелется, заросшая подорожником и крапивой, с канавой, по которой… Да что значит это «по которой» – теперь такое далекое, прошлое, когда с такой силой влечет будущее?! Вот она, знакомая до камушка, до грачиного гнезда на тополе, деревенька, своя до последней избы у поворота!
Саша оглянулся.
– Прощай, родимая сторонка! Может, не увидимся. – И повернулся ко всем.
Люди остановились. Ждали, что скажет еще. Но слов больше не нашлось. Саша повернулся, надел кепку. Деревня провожала его молчанием, она была пуста: жали рожь. Только ветхие старухи да малые ребятишки сидели дома и, не понимая происходящего, бессмысленно таращились в окошки. А там, за околицей, на поле, двигались небольшие кучки людей, вздымались зубчатые крылья и медленно плыла пара коней.
Мать вспомнила: Саша еще позавчера убирал там хлеб. Он работал на конях, возил зерно. В ухе у него блестела большая медная серьга, он пел цыганские песни и изображал барона. Девчата покатывались со смеху. Но как быстро меняется все!
Вчера было тепло и ясно, сегодня ненастье подступило вплотную. Пахло дождем.
Мать шла за всеми. Кто-то подал Ваньке Гришкину балалайку. Привычно прижав ее локтем к боку, он ударил по струнам. Тонкий, прижатый к деке стальной стон заставил всех очнуться. Он резал слух, щемил сердце, а над полем, над этой толпой взвился сильный молодой голос. В нем что-то дрогнуло, но, овладев собой, Саша запел:
Повели меня в солдаты, как невесту из ворот.
Я запел военну песню, и заплакал весь народ.
И твердо, решительно отбив несколько тактов, Ванька Гришкин озорно, с какой-то хулиганской лихостью подхватил:
Р-р-раскатаю всю деревню до последнего венца!
Сын, не пой военных песен, не расстраивай отца!
Наклонив голову к Сашиному плечу, держа его за локоть и чувствуя, как мощно вздуваются горячие жилы, Варенька еще сильнее прижала его локоть к груди и отчаянно запела:
Запишите, запишите,
Запишите в хозотряд,
Хоть картошку буду чистить,
Все равно буду солдат.
Потом она отскочила от Саши и пустилась в пляс. Что-то новое, незнакомое явилось теперь между ними, дорогое, светлое, но оно вот-вот должно было исчезнуть, уйти, как только дойдут до Петровской горы.
По традиции, когда уходят в армию, из Зигановки всегда провожают до Петровской горы. Варенька шла, глядя на Сашу, и не узнавала его. Он казался ей другим, казалось, что это даже не он, что это она сама и провожают ее. Они остановились на горе и в этот момент увидели, как с соседнего поля к ним бежали люди. Они что-то кричали, махали руками, а сзади за ними гнался милиционер на лошади:
– Стой, сто-о-й! Н-а-а-азад! На-зад!
Только самые быстрые и отчаянные успели добежать до Саши и попрощаться. Остальные повернули обратно.
– Назад! – крикнул, подскочив к остальным, разгоряченный мильтон и всех, как стадо, погнал вниз, на поле. Шла война. Дорога была каждая минута, и жили тогда как под конвоем.
Автор: Игорь Максимов
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.