Продолжение воспоминаний барона Василия Алексеевича Роткирха
После освобождения генералом Левшиным (Лев Ираклиевич) арестованных в костелах (здесь Варшавы) 3 октября 1861 года крамольников, поляки уверили себя, будто "освобождение это последовало по приказанию Наполеона III и королевы Виктории, будто "теперь им всё можно" и будто "Франция и Англия так тесно сплотились и горячо приняли к сердцу польскую справу, что уже не допустят москалей ни до каких насилий над бедными, зупелн невинными и безбронными поляками".
С объявлением военного положения в Варшаве и в целом крае, обывателям предписывалось, между прочим, "не показываться на улицах, от сумерек до рассвета, без фонарей и отнюдь не собираться в кучки более трех человек". В объявлении было прибавлено, что "правительство силою заставит непослушных исполнять свою волю".
Поляки подняли на смех это объявление и из любопытства высыпали толпами на улицы, чтоб посмотреть, как москали посмеют привести свою угрозу в исполнение.
Но пора шуток миновала. Граф Ламберт (Карл Карлович) приказал казакам "дать полякам нагайками ощутительное свидетельство силы и твердости воли", и вот посыпались эти аргументы на плеча нахалов, без различия звания и пола.
Паника произошла на улицах ужасная, толпы с криком и воплями стали бросаться в разные стороны спасаясь от нагаек; но в других улицах их встречали новые нагайки. Быстро растаяли толпы, укрываясь в ближайших домах, где и должны были сидеть до тех пор, пока представилась возможность пробраться домой поодиночке.
Многие дамы упрашивали военных проводить их домой, под видом жен и сестер, в чем офицеры им не отказывали.
На углу Краковского предместья и Саксонской площади, близ Европейской гостиницы, стояли английский консул Джон Митчел и варшавский пастор Отто, сильно "поляковавший". К ним подошли три или четыре варшавских именитых купца из немцев (также преданных полякам) в надежде, под защитою консула, спокойно любоваться "бесплатными видовиском" (представлением).
Казаки налетели на них с поднятыми нагайками. Джон Митчел, рассчитывая на неприкосновенность своей особы, показал свой консульские знак. Казаки не поняли значения этого знака и сочли его новою какою-то революционною эмблемою.
- Так он-то самый и есть "центральный комитет"! - крикнул урядник. - Грей их, ребята!
Купцы после первых хлестков разбежались, а Митчела и Отто казаки порядочно-таки нагрели, так что обоим пришлось недели по две отлеживаться в постели от казацкого "ultima ratio" (здесь довода). И вот посыпались сетования на наместника вроде крыловского: "И нас, как будто бы простых гусей, гоняет".
- Что это за варварская мера! - вопияли поляки. - Разве мы собаки, чтобы разгонять нас нагайками? Разве недовольно было одного приказания разойтись, и мы разошлись бы. Мы детей слушались в феврале месяце, когда они составляли из себя полицию, а то не послушались бы войск! и т. п.
- Нет, господа, - возражали мы, - детей вы слушались назло нам; а нас послушались только под пулями Хрулева (Степан Александрович), да под нагайками Ламберта. С вами добром ничего не поделаешь.
Впоследствии, при графе Лидерсе (Александр Николаевич), английское правительство, дипломатическим путем, возбудило переписку о наказании тех казаков, которые нанесли консулу Джону Митчелу такое тяжкое оскорбление. Было назначено формальное следствие, допрашивали всех казаков поголовно.
- Не ты ли избил нагайкой английского консула?
- Не могу знать; может быть, и я. Я много перепорол народу, ажно рука занемела.
Так виноватого и не нашли, а самого консула обвинили, "зачем он вмешивался в манифестационную толпу, против которой могли быть приняты и другие, более острые меры". Переписка на этом и кончилась.
Недолго, однако, после объявления в крае военного положения оставался наместником граф Ламберт. Он отпросился по болезни и был уволен от должности одновременно со смертью Герштенцвейга (Александр Данилович).
И вот приехал вторично Сухозанет (Николай Онуфриевич) и сразу выпустил из рук всё, что приобрел граф Ламберт. "Гидра мятежа, зная Сухозанета, снова осмелилась поднять из праха позорную голову свою и по-прежнему пошла делать всё наперекор русским".
Слава Богу, на этот раз Сухозанет юродствовал недолго, потому что вскоре приехал наместником Лидерс. Но слава ли Богу... Увы! Дела наши пошли при нем также плохо, как и при князе Горчакове (Михаил Дмитриевич) и Сухозанете.
Лидерс начал играть в великодушие: стал сотнями ссылать манифестаторов, административным порядком в Сибирь и великороссийские губернии и отдавать в солдаты, а по истечении нескольких месяцев, по влиянию женщин, возвращал из ссылки и из войск.
Было то "печальное" для России время, когда в интеллигентных классах ощущался какой-то неясный гул, похожий на приближающееся землетрясение; когда учителя боялись своих учеников, а родители собственных детей; когда среди молодежи начал развиваться нигилизм; когда многие русские веровали, будто бы поляки действительно ратуют "за вашу и нашу свободу", как значилось в польских прокламациях, вследствие чего русские встречали ссыльных по пути венками и цветами; словом, русские были одержимы "духом байронизма", сравнивали "польский мятеж" с "греческой борьбой за независимость" и идеализировали поляков издали, тогда, как поляки плевали на русских вблизи, всячески оскорбляли их, а потом и резали на улицах.
Ссыльных провожала Варшава с овациями, которым никто не препятствовал. В Варшаве образовалось "модное" гулянье на Пражском вокзале петербурго-варшавской железной дороги. Гулянье это называлось "проводами политическим преступников". На него собиралось до восхода солнца от 4 до 5 тысяч народа.
Как ни сохранялся в секрете день отправки ссыльных, услужливая полиция успевала о нем давать знать, кому надлежало и, разумеется, не принимала никаких мер к рассеянию сборищ. Тут были и плач, и проклятия москалей, и крики восторга, и патриотические песни, и проявления самых безумных надежд и убеждений.
"До свидания! До скорого свидания!", - ревела толпа, залегавшая сплошною массою все станционные платформы и насыпи. По пути, в России, дамы, оказывали ссыльным такие же овации, как и в Варшаве венками (в саратовской губернии дошло до того, что по влиянию одной барыни, занимавшей высокое положение в тамошнем обществе, русские женщины носили траур по убитым в Варшаве полякам); на местах ссылки этих "мнимых мучеников свободы", встречали, как сказано выше, венками и цветами; а при возвращении их из ссылки, Варшава также встречала их.
Таким образом, "каждый делался героем на счет казны" и охотно отправлялся в ссылку, зная, что его туда и обратно провезут на казённые прогонные деньги. По возвращении, манифестаторы еще с большим увлечением бросались в демонстрации и поголовно вступали в ряды открытого, вооружённого мятежа 1863 года.
Вера ссыльных в то, что "с ними Лидерс играет только комедию и что они непременно будут возвращены", простиралась до того, что почти во всех письмах, присылаемых местными властями в Варшаву незапечатанными, ссыльные просили своих родных и знакомы х, в случае перемены квартиры, сообщить вернее свой адрес, "дабы я мог легко найти вас, по возвращении моем домой". "Скоро увидимся при самых лучших для отчизны обстоятельствах", значилось чуть не в каждом письме.
Военное положение, по крайней мере в Варшаве, при Лидерсе, сохранялось в том, что каждый, во избежание напрасной прогулки в участок, ходил с зажженным фонариком, который, для насмешки, вешал на пуговицу сюртука или прикреплял к шляпе, к оконечности тросточки и даже к ошейнику собаки.
Прочие условия военного положения не существовали. О том, что край был "на военном положении", можно было заключать только из того, что солдаты, неся в ушатах и котелках пищу на бивуаки, имели за плечами заряженные ружья; бивуакирующие же на площадях войска ничего собою не изображали, потому что находились на них еще с 8 апреля: все к ним присмотрелись, и никто уже их не боялся.
Конец 1861 года и первая половина 1862, под начальством Лидерса (получившим в 1862 году и графское достоинство), были периодом демонстраций, буйства, всяких безобразий и дурачеств, словом, - периодом крайней распущенности поляков.
Так называемые "кошачьи музыки" не прекращались в целом крае. Достаточно было малейшего указания на кого-нибудь, что он "русский дух", и на жилище несчастного нападала толпа с криком, свистом, дубинами и камнями, уничтожала в доме все до последнего гвоздя, выпускала на улицу пух из подушек, и если виновный не успевал скрываться, то и платился жизнью.
Трудно перечесть даже в тысячной доле все случаи "кошачьей музыки" в крае. Замечательнейшие "из музык" были следующие.
В театральном здании проживал отставной генерал-лейтенант Абрамович (Игнатий Якимович; католик), бывший еще при фельдмаршале Паскевиче обер-полицеймейстером Варшавы, а потом долгое время директором Варшавских театров. Крутенек был старик в свое время с людьми дурными, которые боялись его как огня.
Между старожилами сохранилась его поговорка, обращаемая тогда к обывателям:
- Вам ли заниматься заговорами, когда вы не знаете даже первых букв азбуки: "А, В, С"?
- Ну, пан генерал, - возражали ему: - это-то мы знаем!
- Говорю вам, что не знаете: А - Абрамович; Б – батоги; С - цитадели.
Вот, желая наказать старика за его прошлое строгое отношение к своим единоверцам, толпа, в несколько тысяч человек, окружила здание театра, но успела только разбить окна в квартире Абрамовича; внутрь же ее не была допущена подоспевшими войсками.
Такое же нападение было сделано на квартиру другого отставного генерал-лейтенанта Карловича (католика) за то, что где-то в обществе он громко высказывал порицание беспорядкам в Польше. Карлович, предупрежденный о готовящейся против него демонстрации, боялся этого нападения, заблаговременно перевел семейство свое к зятю своему, начальнику пожарной команды полковнику Маевскому и выпросил у Лидерса караул к своей квартире.
Караул состоял из одного часового, который ходил по тротуару пред окнами 2-го этажа. Квартира находилась на Сенаторской улице, против здания главного штаба. В отсутствии Карловича, огромная толпа напала на его квартиру, разбила окна, выломала двери и, ворвавшись внутрь, разорила и уничтожила все, что только могла, хозяйничая совершенно на свободе.
Часовой спокойно гулял на улице во время разгрома и отходил в сторону, когда, выбрасывая на улицу какой-нибудь тяжелый предмет, шкаф, комод, фортепьяно, кричали ему сверху: "берегись, капустняк!".
Словом "капустняк" поляки бранили наших солдат. Солдаты презирали за это поляков и в свою очередь ругали их беспощадно, при случае. Если же который хотел подмазаться к солдату и называл его брат, то получал ответ: - Уж если ты брат, то и свинья сестра.
По окончании разгрома квартиры Карловича прибежали войска, но, по обыкновению ничего уже и никого не нашли, кроме часового, который по-прежнему разгуливал по тротуару.
- Ты что делал во время разбоя? - спросил его один офицер.
- Гулял по указанному мне пространству.
- Какая твоя сдача?
- Приказано вежливо обращаться, ваше благородие.
Действительно, что мог сделать один часовой против толпы? А между тем приказ Сухозанета о том, чтобы "не раздражать народных страстей и не наносить никому никаких оскорблений", существовал и при Лидерсе во всей силе.
В Варшаве существовали два значительных торговых заведения: кондитерская Веделя и булочная Барча. Владельцы их были варшавские немцы. Они крепко журили своих сыновей за участие в манифестациях и строго запрещали им носить чамарки, конфедератки и другие революционные знаки.
Достойные сыновья пожаловались на своих отцов "центральному комитету", и вот толпы, в несколько десятков тысяч каждая, бросились на оба заведения и разнесли их буквально в пух и прах. Начальник штаба артиллерии генерал Шейдеман (Карл Фёдорович) прибежал с войсками к кондитерской Веделя в самый разгар разгрома.
- Ну, что тут поделаешь! - говорил он, суетясь: - как тут обращаться вежливо, как не раздражать страстей и не наносить никому оскорблений? Тут, по настоящему, нужны только приклады и нагайки!
Кончилось тем, что он скомандовал войскам "взять ружья к ноге и стоять вольно". Войска спокойно смотрели на разгром; зато пьяная толпа угощала солдат ликерами, конфетами, тортами.
Сыновья Ведела и Барча были высланы в Россию, но вскоре потом, по обыкновению, возвращены.
В Калише жил бедный чиновник губернского правления Домбровский. Почему-то он заговорщикам показался не сочувствующим "польской справе", и толпа в несколько тысяч человек напала на его квартиру, разбила в ней окна, изломала и изрубила топорами и ломами все, даже пух высыпали из подушек на двор, а самого Домбровского, вывесив из окна 2-го этажа, заставили кричать: "я шпион! я подлец!".
"Приятное" заявление это было встречено криком, гамом, свистом, хохотом и тучею камней; после чего Домбровский, избитый и полуживой, был отнят войсками и отправлен в военный госпиталь. В последствии он был назначен начальником контрольного отделения у варшавского обер-полицеймейстера.
В Плоцке, фотограф Гинч сделал глупость, или вернее, ребячество: он нарядился капуцином, а ученика своего Гебетнера одел женщиною и приказал помощнику своему фотографировать себя в этой роли, любезничающего с женщиною за бутылками и картами.
Ксендзы увидали эту карикатуру на них, и в первый воскресный день, в костеле, проповедник, бросив в толпу карточку, произнес с кафедры против Гинча громоносную речь и поджег народ к строжайшему наказанию его. Проповедник наэлектризовал толпу тем, что будто бы "католическая религия погибает: мало того, что ее преследуют москали, но в угоду им изменники и ренегаты, подобные Гинчу, сами оскорбляют ее и топчут в грязь, к вящему горю папы, который и без того "обливается слезами", глядя на несчастную Польшу и угнетенное в ней католичество".
Толпа, не дождавшись конца обедни, бросилась из костела, напала на квартиру Гинча, избила его, Гебетнера и помощника до полусмерти и уничтожила дотла фотографии и все имущество трех жертв. Гинч к вечеру, скончался.
В местечке Туробине, Люблинской губернии, жил бедный приходский учитель Олендский со старухой-кухаркою. Бургомистр местечка почему-то заподозрил Олендского в измене, сообщил об этом населению и поджег к устройству ему "кошачьей музыки".
В первый базарный день, рано утром, бургомистр вышел с барабаном на торговую площадь и сам начал бить сбор или тревогу. Когда народ сбежался, он повел его к дому Олендского. При начатии "штурма" несчастный скрылся на чердаке.
По взлому дверей толпа встретила в сенях "сильную оппозицию" в лице старухи, которая, вооружившись лопатою, грозила "разбить голову первому, кто осмелится переступить порог". Толпа осадила, но смельчаки бросились вперёд; старуха "работала геройски" и успела человек пять оглушить тяжелыми ударами; но недолго длилась борьба: старуху одолели, избили до беспамятства и выбросили на двор.
Тогда начались поиски изменника. Разорили все имущество его и, наконец, к великой радости толпы, нашли его на чердаке, откуда сбросили головою вниз в сени. В след за тем начались истязания несчастного: избив его до полусмерти, негодяи привязали его к лестнице, надели ему на голову шапку с человеческими нечистотами и начали носить по местечку; лестницу эту, толпа, со зловещим хохотом, неоднократно бросала на землю и возобновляла истязания несчастного; когда же он запросил пить, то варвары обмакивали подсолнечник в тех же нечистотах и брызгали ему в лицо.
Натешившись этой пародией "мук Спасителя", толпа, по наущению бургомистра, понесла свою жертву на реку Вепрж, с тем, чтобы сбросить с моста, вместе с лестницей. Толпа приближалась уже к мосту, как из-за-угла показался эскадрон Харьковских улан, разогнал толпу, спас несчастного и арестовал бургомистра, шедшего с барабаном в челе этого погребального кортежа.
Олендский был прислан в Варшаву, где, по выздоровлении, получил какое-то незначительное место на железной дороге. Наместник конфирмовал 22-х человек наиболее виновных в солдаты, а бургомистра отрешил от должности; но через месяц или два всех простил: возвратил сданных в солдаты и восстановил бургомистра во всех правах его.
Граф Лидерс все великодушничал и довеликодушничался до того, что чуть не поплатился за это жизнью. В мае 1862 года он пил минеральные воды, для чего и имел прекрасный замковый сад и на выбор сады Лазенковский и Бельведерский; но он захотел быть в обществе красавиц-полек и начал ежедневно посещать заведение искусственных минеральных вод в Саксонском саду. Там его подстерегли и выстрелом из-за куста раздробили ему челюсть.