Воспоминания современника-очевидца барона Василий Алексеевич Роткирха
Бывший Варшавский генерал-губернатор генерал-адъютант Герштенцвейг погиб во время наместничества генерал-адъютанта графа Ламберта, при следующих обстоятельствах (октябрь 1861).
Граф Ламберт (Карл Карлович) прибыл наместником в Царство Польское в самый разгар манифестаций, в самое тяжелое время, когда Варшавское население, распущенное слабостью покойного князя Горчакова и потом заступившего временно его место военного министра Николая Онуфриевича Сухозанета, достигло до последней степени разнузданности. 1861 и 1862 годы были для русских в Варшаве тяжелее 1863 года.
Анархия не господствовала, а свирепствовала в Польше, словно какая-нибудь стихийная, разрушительная сила. Везде, в целом царстве, проявились так называемые "кошачьи концерты", состоявшие из нападений на дома и целые заведения и окончательного их разграбления и даже разрушения.
Обезумевший народ, толпами тысяч в сорок, совершал шествия по Варшаве, со сломанным крестом впереди, пел революционные песни и кощунствовал в костелах. Русских оскорбляли на каждом шагу, и никто не смел, наказывать обидчиков, ни даже защищаться. Довел край до такого безумного состояния Сухозанет.
Иначе оно и быть не могло после того, как он издал свой пресловутый приказ, "что служба требует жертв". Кроме того, Сухозанет не раз говорил офицерам: - Что вы придираетесь, господа, к полякам за орлики и крестики, которые они носят вместо булавок, за чамарки, за конфедератки? Все это глупости, ребячество, от которых Россия не погибнет.
Поляки очень хорошо знали и приказы, и подобные отзывы, и отлично пользовались этим послаблением, позабыв кровавый урок, данный им 8 апреля 1861 г. генералом Хрулевым. Словом, все, что было приобретено тогда русскими, было выпущено из рук Сухозанетом, и положение сделалось во много раз хуже предыдущего.
Граф Ламберт прибыл, когда все приказания Сухозанета осмеивались поляками, которые, наперекор наместнику, делали все то, что строго воспрещалось, и не хотели праздновать дня рождения Императрицы 27 июля (здесь Марии Александровны), но торжественно отпраздновали 31 июля, годовщину соединения Литвы с Польшей (здесь Люблинская уния).
Граф Ламберт круто взялся за дело и хотел силой заставить поляков исполнять его приказания; но поляки, развращенные Сухозанетом, вообразили, что и к приказаниям графа Ламберта можно относиться с таким же презрением, с каким относились они к воззваниям Сухозанета.
К тому же, ксендзы внушали им, что граф сам "правоверный католик" и потому не захочет погубить свою душу преследованием невинных единоверцев.
Безнаказанность громаднейшей манифестации, при погребении митрополита Фиялковского 1 (13) октября, когда мимо графа Ламберта пронесли шестьдесят революционных знамен и столько же корон quasi-польских земель, поселила в поляках уверенность, что и нового наместника бояться нечего.
И вот через день, именно 3 (15) октября, в годовщину смерти Костюшки, назначены были центральным комитетом панихиды во всех костелах царства. Граф Ламберт накануне издал прокламацию, в которой строжайше воспрещал эту манифестацию и присовокуплял, что ослушники настоящего приказания будут арестованы и судимы по всей строгости военных законов.
Поляки осмеяли это приказание и огромными толпами собирались во все костелы. Варшавские войска, бывшие наготове, окружили костелы; но народ, до прихода войск успел выбежать из всех костелов, за исключением Свентоянского (кафедрального), Бернардинского и Свентокшижского (Св. Креста).
Эти три костела были окружены войсками, так что никто из них выйти не успел. Находившиеся внутри, видя невозможность улизнуть, захлопнули изнутри двери и не впустили в костелы войск. Но Свентокшижский костел, сверх всякого чаяния, оказался незапертым изнутри, и как удивились начальники войск, когда, при входе в костел, они не нашли в нем ни души!
Все до единого, мужчины и женщины, успели через тайный подземный ход выйти благополучно на Свентокшижскую улицу. О ходе этом знал циркуловый комиссар (частный пристав) Дзержановский, но не сообщил войскам.
Граф Ламберт приказал немедленно арестовать изменника и судить его военным судом; но обер-полицеймейстер Левшин успел уверить графа, что Дзержановский невиноват и будто бы действительно не знал о тайном ходе. Комиссар остался ненаказанным.
Между тем, осажденные в Свентоянском и Бернардинском костелах не хотели ни сдаваться, ни выпустить женщин. Ксендзы с кафедр поддерживали мужество осажденных и подстрекали к кровавому сопротивлению. Так прошел целый день, с 10 часов утра.
Ночью разнесся слух, что на рассвете исправляющий должность митрополита прелат Бялобржеский готовится, во главе огромной процессии из всего наличного духовенства, при колокольном звоне, двинуться к осажденным костелам "для освобождения из-под ареста Христа и всей церковной святыни"
(Бялобржеский за закрытие костелов был приговорен судом к расстрелу, но после данных им на суде показаний, а также вследствие его просьб и старости смягчили приговор, заключив прелата на год в Бобруйскую крепость).
Собрался военный совет. Граф Ламберт хотел поставить пред зАмком целую батарею и открыть огонь по процессии; но Герштенцвейг, Крыжановский (Николай Андреевич), Хрулев, Рожнов и другие советовали не доводить дело до такой крайности, потому что одна сегодняшняя осада костелов наделает страшного шуму в Европе; а что же будет, если еще прольется кровь христианской безоружной процессии?
В конце заседания было решено: взломать двери в костелах, женщин отпустить по домам, а мужчин отправить в цитадель, с тем, что молодые будут сданы в солдаты, а старые сосланы на поселение; а между тем, изготовить "правительственное сообщение", в котором подробно описать все дело и напечатать в "Варшавском Дневнике".
Прежде всего, были взломаны двери в Бернардинском костеле. Капитан генерального штаба Тарасенков первый вошел в костел, без шапки, и ввел с собою нижних чинов без оружия и также без шапок. Осажденные вооружились скамейками, подсвечниками и чем попало, даже несколько твердых предметов полетело в солдат; ксендз с кафедры громко подстрекал народ к сопротивлению.
Тарасенков мужественно выдержал нападение и обратился к народу с увещанием, указав на то, что он здесь с войсками безоружными, не намерен осквернять церкви кровопролитием, и не советовал бунтовщикам самим осквернять свою святыню пролитием крови, тем паче, что упорство ни к чему не поведет, так как их по одиночке переберут всех силой. И действительно, солдаты начали хватать ближайших и выводить на улицу.
Таким образом, были выведены из костела все, кроме женщин, которым предоставлена была полная свобода оставаться в костеле или отправляться домой.
От Бернардинского костела войска повели всех арестованных к Свентоянскому костелу, в который, по взломе дверей, Хрулев послал одного из арестованных, с тем, чтобы он рассказал осажденным, как было поступлено в Бернардинском костеле и чтобы убедил их, что сопротивление бесполезно.
Посланный не исполнил данного ему поручения, и в этом костеле было оказано сопротивление, и войска также были вынуждены выводить каждого по одиночке.
По выводе всех, Хрулев скомандовал войскам "На-руку", с тем, чтобы вести толпу в цитадель; но толпа страшно испугалась и подняла крики отчаяния, думая, что войска тотчас поднимут всех на штыки; многие бросились на колени и молились Богу во всю дорогу, в полном убеждении, что их переколят в крепостном рву.
Вся операция была окончена к 3 часам ночи. Арестовано и отправлено в цитадель 1684 человека, о чем Герштенцвейг в ту же ночь доложил графу Ламберту, который и отвечал ему: Судьба их решена: молодые - в солдаты, старые в Сибирь.
На другой день, часов в 8 утра, граф Ламберт потребовал к себе генерала Левшина (Левшин был варшавским обер-полицеймейстером).
- Поезжайте, - сказал он ему, в цитадель, осмотрите всех арестованных, и если найдете таких, которые, по вашему убеждению, невинны и попали в костелы как-нибудь случайно, таких именем моим освободите.
Часов в 11 утра граф приказал мне отправиться в цитадель и доставить ему сведение, что сделал Левшин: сколько освободил и сколько оставил под арестом?
При выезде моем из Закрочимской улицы на эспланаду цитадели, я встретил шедшую из цитадели толпу человек в 500 или 600, которая со свистом и гиком орала:
- Еще Польска не згинэла.
В тоже время я заметил, и Герштенцвейга, который также ехал в цитадель, но остановился и, стоя в коляске, с удивлением глядел на бесновавшуюся толпу.
- Что это значит? спросил он, заметив меня. - Не могу понять (был мой ответ).
Доехав до гласиса цитадели, мы встретили другую такую же толпу; но эта кричала: - Нех жые Наполеон! Виват Виктория!
Герштенцвейг повторил мне вопрос.
- Со to jest, panowie? (что это такое, господа?) - спросил я.
- То, что Наполеон и Виктория велели нас освободить. Струсили москали! Теперь мы вас не боимся!
Я перевел ответ. Генерал-губернатор приказал кучеру скорее ехать в цитадель; но на крепостном мосту нас задержала третья толпа с такими же криками. Герштенцвейг кипел гневом.
- Мне известно, - доложил я ему, - что граф наместник приказал генералу Левшину освободить только тех, которые случайно попали в костелы; но, видно, он нашел всех невинными.
Генерал-губернатор от волнения не отвечал ни слова. По приезде в павильон, назначенный для содержания политических преступников, мы нашли из 1684-х человек только двадцать два человека, которые хватали за колени генерала Левшина, намеревавшегося, по-видимому, освободить и этих.
Герштенцвейг в страшном гневе накинулся на Левшина. - Что это значит, генерал?
Левшин выдержал, осмотрел его с головы до ног и, отчеканивая каждое слово, отвечал: - Исполняю приказание наместника, генерал! Граф приказал мне освободить тех, которых, по убеждению моему, я признаю невиновными. Вот я и освободил невинных.
- И вы смеете говорить мне это с таким цинизмом? Это измена!...
- Я прошу ваше превосходительство не возвышать голоса и обдумывать ваши выражения. Я стану отвечать не пред вами, а пред наместником: ему я дам отчет, и он один мне судья.
Страшно взбешенный Герштенцвейг выбежал из павильона, вскочил в коляску и крикнул кучеру: - К наместнику!
Я поехал вслед за ним. По приезде, он бросился в кабинет к графу Ламберту без доклада, а я остался в зале. Минуты чрез две вбежал в зал также взбешенный и генерал Хрулев. - Слышали вы, что этот изменник наделал? - спросил он меня.
- Не только слышал, но и видел, потому что сейчас вернулся с генерал-губернатором из цитадели.
- А где генерал-губернатор?
- Здесь, в кабинете у графа.
Мы умолкли и минут пять слышали из кабинета какой-то гул, похожи на громкий разговор или даже спор. Вдруг дверь с шумом растворилась, и из нее выглянул граф Ламберт, бледный и сильно взволнованный.
- Скорее просите ко мне генерала Хрулева! - сказал он мне скороговоркой; но, заметив Хрулева, прервал себя: - Ах, Степан Александрович, вы здесь! Милости просим ко мне.
Я остался один. Что происходило в кабинете, не было слышно. Минут через десять вышли из кабинета Герштенцвейг и Хрулев, оба по-прежнему взволнованные и уехали. Чрез четверть часа, граф Ламберт, все еще бледный, вышел из кабинета.
- Вы знаете Сергея Михайловича Борщова? Он живет в Английском отеле. Пошлите за ним.
Борщов, отставной полковник бывшего гвардейского конно-пионерного дивизиона, приехал в Варшаву вместе с графом Ламбертом, по его приглашению. Я исполнил приказание.
- Зачем меня требует граф? - спросил меня Борщов.
- Решительно не знаю.
Чрез несколько минут Борщов вышел из кабинета от графа Ламберта.
- Вот странность! - сказал он мне. - Вчера, уж как я упрашивал графа отпустить меня в Ниццу к больной матери, и слушать не хотел, говоря: ты мне тут нужен в это жаркое время; а сегодня вдруг сам упрашивает, чтобы я ехал туда как можно скорее.
Другая странность та, что граф приказал мне зайти к Герштенцвейгу и спросить, не будет ли от него какого-нибудь поручения к жене его (она также была в Ницце) и принести ему ответ.
На другой день я встретил Борщова. - Что же вы не уехали в Ниццу?
- Сегодня уеду. Граф чуть не гонит в шею. Меня задерживает Герштенцвейг. Был у него вчера, не приняли; был сегодня, и к удивлению встретил докторов, которые решительно не пустили меня к нему, не смотря на то, что я ссылался на волю графа и что пришел спросить, не будет ли какого поручения к жене его, так как сегодня уезжаю я в Ниццу. Говорят, будто он тяжко болен.
- Вы докладывали об этом графу?
- Как же! Это очень встревожило его, и у него при мне кровь хлынула горлом. Он приказал мне ехать немедленно и просить госпожу Герштенцвейг, чтобы она торопилась в Варшаву, не теряя ни минуты. Странное что-то у вас творится! Едва ли долго граф останется здесь наместником...
В тот же день, т. е. 4 (16) октября, Варшавский капитул, с прелатом Бялобржеским во главе, закрыл костелы во всем Царстве Польском, под тем предлогом, что одни из них осквернены пролитием крови, а другие могут, при настоящих обстоятельствах, подвергнуться той же участи.
Мятежники считали этот шаг последним и решительным ударом, сильно рассчитывая, что народ, лишенный богослужений, поднимется как один человек, и тогда в крае не останется ни одной московской ноги.
Но они страшно разочаровались, увидев, что народ на Рождество, Пасху и в другие годовые праздники радовался, что не нужно идти в костелы и с самого раннего утра предавался всякому разгулу.
За закрытием костелов, как за один из важнейших актов сопротивления правительству, прелат Бялобржеский был предан военно-уголовному суду, который приговорил его к расстрелу; но смертная казнь была заменена ссылкой на несколько месяцев в крепость Бобруйск, где он отдыхал на лаврах, окруженный чуть не божескими почестями от своих единоверцев, как мученик за веру. Но возвращаюсь к сказанию.
Правительственное сообщение о вчерашних событиях было обнародовано в "Варшавском Дневнике", и объявлено военное положение в Варшаве и в целом крае. Прошло две недели. Семейство Герштенцвейга приехало в Варшаву.
В течении этих трех недель мы слышали о генерал-губернаторе только то, что он очень болен; какого же рода была болезнь, сохранялось в глубокой тайне. И вдруг приказанием по Варшавскому гарнизону назначено было погребение генерала Герштенцвейга, в 10 часов утра.
Одновременно с тем появилась в "Opiuion Nationale" статья, с описанием таких подробностей о смерти Герштенцвейга, какие были известны только графу Ламберту, Герштенцвейгу и Хрулеву.
В ней говорилось, будто Герштенцвейг назвал графа изменником, вследствие чего наместник предложил ему "американскую дуэль", на узелки; что Хрулев был посредником, предложив два конца носового платка, из которых Герштенцвейг вытащил узелок, и следовательно должен был застрелиться, что и исполнил, придя домой и выстрелив себе два раза в голову, из того самого медного пистолета, из которого застрелился отец его в Трансильвании в 1849 году, и наконец, что одна пуля, пробив мягкие части головы, прошла навылет, а другая застряла в черепе.
Потом, в той же газете было прибавлено, что Герштенцвейг скончался под ножом, при извлечении из черепа пули. Кто сообщил в "Opinion Nationale" эти подробности, мы понять тогда не могли, хотя и приписывали появление статьи врачам из поляков, лечившим Герштенцвейга, во главе которых стоял бывший революционный делегат доктор Халубинский, человек большого ума, хитрый и тонкий дипломат.
Вместе с тем возликовали и заграничные польские газеты, трубя, что "русский генерал-губернатор размозжил себе лоб о Польскую свободу, а наместник захлебнулся в собственной крови, жаждая польской".
Таким образом, генерал Левшин был единственной и исключительной причиной смерти генерала Герштенцвейга. Впоследствии много пало и других жертв неудачного выбора его в варшавские обер-полицеймейстеры.
Вообще, по выбытии Петрова, все варшавские обер-полицеймейстеры сильно добивались популярности у поляков, но Левшин превзошел всех.
При нем полиция была деморализована в высшей степени: полицианты выводили за закрытые тогда заставы массами молодежь и направляли ее до лесу; полицианты были кинжальщиками и убивали тех, кого указывал "жонд народовый".
Где предполагалось убийство, там, на далеком расстоянии нельзя было найти ни одного полицианта, ни одного извозчика, даже прохожих агенты направляли в другие улицы. Это я испытал лично на себе, когда, окровавленный и израненный уличными кинжальщиками, я должен был пешком дойти до замка, слишком версту.
Позднейшая приписка
В 1867 году Хрулев, в Петербурге, пригласил меня к себе на завтрак (это было на второй день Пасхи). Как я ни упрашивал его открыть мне, что происходило в кабинете графа Ламберта 4-го октября 1861 года, он остался непреклонен, говоря, что тайна эта принадлежит не ему одному, и он унесет ее в могилу.
Позднее, в Ташкенте застрелился и сын Герштенцвейга и, говорят, из того же самого медного пистолета, из которого застрелись отец и дед.
Продолжение следует