Часть 19
Часть 19
Свадьбу сыграли скромно, но шумно и весело; накрыли столы у озера. Пришли только самые близкие. На свадьбе Василь объявил, что жить они с женой планируют в Миорах. Янина с Серафимом переглянулись, но ничего не сказали. Словно бы согласились и ничего особенного в заявлении сына не усмотрели.
— Он вернется. Не сможет там. Вот увидишь, – уверенно сказал Серафим перед сном.
— И чего это он? Куда ж без мастерской? Без работы? Вот ведь удумал…- ворочалась и вздыхала Янина. – Все у него здесь, все…
Переехал Василь, как и сказал, поначалу к жене, думал, так будет лучше. Новая страница, новая жизнь, другая жена, все другое. Но просчитался, не выдержал без родных, без мастерской своей, без озера и без леса. Хватило Василя ровно на десять дней. Рита, как послушная любящая жена, согласилась уволиться и жить в Снегах, смотреть за хозяйством, рожать детей.
— У нас ведь будут дети? – спросил Василь, целуя жену
— Обязательно, обязательно будут, любимый, – прошептала в ответ Рита
Привез Василь жену обратно в Снеги. Поставили дом рядом с Адолем и зажили будто бы хорошо, дружно, счастливо даже. Через год родились близнецы Лиза и Ясь. А еще через год Славка. Все, как предсказывала Марыля.
Время шло, тикали часики, и Янина понимала, что не за горами двенадцатый день рождения Петры. Придется платить по счетам. Однако гнала от себя эти мысли Янина, не задерживалась на них, не хотела об этом думать. Петра стала ее жизнью, ее душой и сердцем – всю без остатка отдала себя Янина именно этой внучке.
Петра неожиданно унаследовала талант и тягу Адоля к стряпне. Еще совсем крошкой девочка живо интересовалась как, откуда, почему и что с чем? Лет с пяти она помогала Янине готовить, бегала учиться к Адолю, спрашивала его совета и столь же чутко понимала коренья и травы. Адоль нарадоваться не мог, уж очень ему приятно было, что племянница так хорошо его понимала. Ведь собственные дети ни Иван, ни Алевтина никакого интереса к готовке не выказывали. Адоль с наслаждением щедро делился с Петрой своими умениями и знаниями. От нее у него не было тайн. Петра все хватала на лету. Продукты ее любили, блюда у нее выходили ничем не хуже дядиных.
Когда Петре исполнилось десять, они устроили настоящий пир. Каждый готовил и подавал на стол самые замысловатые, непривычные для здешних мест блюда. Запахи окутали округу, будили аппетит и словно бы приглашали отведать нечто невиданное. С самого края деревни потянулись к озеру деревенские жители. Угощение удалось на славу и день тот долго еще вспоминали добрым словом все те, кому довелось поздравлять Петру с десятым днем рождения. Василь в тот вечер украдкой смотрел на старшую дочь и прислушивался к себе. Он видел ее хрупкую фигурку, пронзительные, смеющиеся зеленые глаза, знакомые жесты и, к облегчению своему, не чувствовал боли, лишь тихую грусть и сожаление. Однако желания сблизиться, приголубить дочку Василь в себе так и не нашел. Именно тогда он понял – чужая навсегда. Ничего не изменится, он не полюбит ее.
Нелюбовь родилась и росла вместе с ней, с Петрой. Конечно же, Рита поначалу удивлялась, пугалась даже, когда разобралась в родственных связях мужа, но позже приняла. Хотя понять не сумела и тянулась к Петре, жалела ее. Пусть девочка жила в любви и все же родной отец отказался от нее, бросил, отвернулся и продолжает винить, даже если не говорит об этом. Василь вел себя так, будто Петра не имеет к нему ровно никакого отношения, в лучшем случае родственница, седьмая вода на киселе. Рита изумлялась, но со временем осознала – она и правда не имеет к нему отношения. То не поза, не блеф, он вычеркнул ее из своей жизни в день ее рождения. А вернее так никогда и не впустил ее ни в сердце, ни в жизнь.
"Надо же, как, оказывается, бывает… - думала Рита, глядя на Петру, - такая чудесная девочка, такая умничка… И ведь не виновата она ни в чем, вот судьба"…
За месяц до двенадцатого дня рождения Петры, среди дня, Янина внезапно ощутила острую, почти нестерпимую боль в голове. Перед глазами ее все поплыло, и опустилась она на траву.
"Что за напасть"?! - подумала Яня, приложив к голове руку.
Боль стала монотонной, однообразной, чудовищно давила на глаза и переносицу. Никогда прежде Янина головными болями не страдала, уверена была, то выдумки бабские. Дабы от обязанностей супружеских отвязаться, придумали, будто голова болит.
Но не тут-то было, боль сводила с ума, скребла, жужжала, истязала, ныла, не отступая, ни на минуту. Еле нашла в себе силы Янина, поднялась и поплелась к дому, прилегла на кровать. Как только глаза прикрыла, голос она услышала. Голос тот самый, его бы она ни с одним другим не перепутала, сколько бы лет не прошло:
— Что, голуба, вид делаешь, что забыла обо всем? Что уговор наш не стоит ничего, за давностью лет?
— Нет, Марыля, нет, – едва слышно пролепетала Янина, – все помню…
— Помнить, может и помнишь, да выполнять не намерена, – строго звучал голос.
Янина зажмурилась, заметалась по подушке, боль усилилась, казалось, глаза сейчас выскочат из орбит, а череп взорвется, разлетится на мелкие части.
— О-о-о-о-о-о-о – застонала Янина, уткнувшись лицом в подушку.
— Это напоминание тебе, – прозвучал голос, – недолго уже. Всего ничего.
Сразу после того, как прозвучало последнее слово, боль исчезла. Янина замерла, не решаясь повернуться. Дышала тяжело, слушала сердце.
Несколько минут спустя, села Янина на кровати, опустила ноги, да встать не смогла. Как подумала, что через месяц Петру в лес везти, так комната кружиться начала.
— Лучше бы я умерла… лучше бы умерла, - раскачиваясь из стороны в сторону думала Янина.
— Что с тобой, ма? – забежала в хату Петра. – Тебе нехорошо? Чем помочь? – Петра присела на корточки перед бабкой и заглянула ей в лицо. – Ты, ма, выглядишь плохо. Может, воды?
Вместо ответа притянула к себе внучку Янина, сжала ее крепко в объятиях и беззвучно заплакала. Петра сидела тихо, боясь пошевелиться, никогда она Яню плачущей не видела. Чутье подсказывало девочке, что расспросы ни к чему, что надо сидеть и не двигаться, пока Яне это нужно.
В ту ночь Янина так и не сомкнула глаз и поднялась чуть свет. Она вспоминала, как впервые появилась на пороге их дома златокудрая Саша, каким счастливым был тогда Василь, как светился, лучился он от переизбытка чувств. Вспомнила, как ощутила тогда злой укол материнской ревности. Вспомнила, как подумалось ей тогда, что совсем не такую невесту прочила она Василю, а потом спохватилась, опомнилась. Недолго ведь… всего ничего суждено было молодой жене Василя быть с ним.
Янина сняла ночную рубашку и надела домашнее теплое платье с рукавом в три четверти. Закончив нехитрый утренний свой туалет, она тихонько склонилась над кроватью Петры, и с нежностью заглянула в спящее, бесконечно любимое, детское личико.
"Никуда, ни за что и никому я не отдам тебя, моя ты детка, сердечко мое", - твердо решила Янина.
Не нравится, пусть ее, Янину забирает она или убирается ко всем чертям, окаянная… - сердце заныло, закололо, забилось тревожно. Не играют в игры с нечистой силой, не играют… Женщина поправила одеяло, укрыв ребенка потеплее, и вышла в кухню, преисполненная решимости, куража и задорной злости.
Тихонько напевая, Янина затопила печь, замешала тесто и приготовилась печь блины, Петра блины обожала и просила их почти каждое утро.
Из комнаты вдруг показалась косматая голова Серафима.
— Не спится? – спросила Янина, не переставая помешивать тесто, чтобы не было комочков.
— Поспишь тут, когда такое… - Серафим крякнул и почесал затылок.
— Какое? – спросила Янина, не прерывая занятия своего.
— Странный мне, Яся, сон приснился, – начал рассказывать Серафим, - будто Петру нашу ты в лес отвезла, да там и оставила…
— Что за вздор?! – вздрогнув всем телом, удивилась вмиг побледневшая Янина.
Серафим чайник включил, присел за стол:
— И такой, знаешь, сон, словно и не сон вовсе. В холодном поту я проснулся, а заснуть снова не смог… - поделился Серафим.
— Глупости! Глупости, какие! А то не знаешь ты, как Петру я нашу люблю! – громко сказала Янина.
— Ты вот кричишь на меня, а я что, виноват, что ли? – обиженно сказал Серафим, удивленно взглянув на жену.
— Не виноват. Конечно, не виноват! – отрезала Янина и аккуратно разлила на сковороду тесто для первого блина. Блины у нее всегда выходили отменные, ровные, румяно-золотистые, приятно пахнущие, аппетитные.
Помолчали немного.
— Я умоюсь и загляну к Василю. Слышь? – не дожидаясь ответа, Серафим вышел в сени.
А Янина вновь ощутила боль в голове, на сей раз другую. Словно издалека подбиралась она к глазницам, осторожно ступая, прощупывая. Янина охнула и погрозила кулаком в пространство:
— Чтоб тебя, сука ты старая!
Боль усилилась, разлилась внутри головы, удобно устроившись, обосновавшись.
Янина неопределенно хмыкнула и продолжила свое занятие. Нужно было успеть напечь горку блинов к пробуждению Петры. Девочка просыпалась рано и всегда голодная, едва умывшись, набрасывалась на еду, уплетая завтрак за обе щеки. Обычно Янина садилась напротив и с удовольствием наблюдала за Петрой, от всей души радуясь аппетиту ее и здоровью.
Янина смазывала сливочным маслом каждый готовый блин и думала о том, как прихотлива и непредсказуема жизнь. Она старалась не замечать боль, не зацикливаться на ней, не поддаваться. И спустя минуту- другую, боль отступила, а потом и вовсе ушла.
"Напоминает…чтобы не забыла", - подумала Серафима.
А жизнь-то она вот, продолжается, течет, холера ее возьми… и течь будет дальше, когда уйдет от нее Петра, сгинет в проклятом лесу. И вдруг Янину осенило:
"Я с ней пойду! Все оставлю, никому ничего не скажу, но с девочкой моей не расстанусь"!
Приняв решение, такое простое, такое очевидное, Янина улыбнулась сама себе и расслабилась.
Надежда Ровицкая