Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Под заключенье лета завершается и первая часть записок нашего Жакоба, называвшаяся "Век восемнадцатый". Впрочем, регулярных читателей сих заметок разочаровывать не хочу: часть вторая, коли не ошибаюсь, в два раза больше своей предшественницы, а в самом грубом подсчёте это означает, что длиться дневники Жакоба будут года этак ещё полтора. Не уверен вовсе, что "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" столько протянет - даже и в нынешем эконом-режиме, но тем не менее перспектива такая сохраняется, да... Как всегда, выражаю искреннюю благодарность всем, избравшим эти квазимемории в качестве ежемесячного эспандера для ума.
Предыдущие главы "ДНЕВНИКОВЪ ЖАКОБА" можно прочитать, воспользовавшись нарочно для того созданным КАТАЛОГОМ АВТОРСКОЙ ПРОЗЫ "РУССКАГО РЕЗОНЕРА"
ГЛАВА VIII
... С воцарением нового государя столица, а затем и вся Россия, мигом обратилась в Пруссию: бело-черные караульные будки, куцые мундиры, букли с косами, флейты с барабанами – все это поначалу шокировало. Сказывали анекдот, в котором император, покружив вокруг Оперного театра, выкрикнул генералу Архарову: «Чтобы театра, сударь, не было!», что и было с завидным проворством к вечеру выполнено вполне – театр сделался разобранным полностью. Более всего изменения коснулись вчерашних любимчиков Фортуны, праведными (или не совсем!) трудами пользовавшихся благорасположением покойной императрицы – их ждала в лучшем случае отставка, в худшем же – ссылка или даже арест. В фаворе теперь были те, кто, терпеливо выжидая, дальновидно поддерживали опального цесаревича – их лиц, впрочем, почти никто не знал. Россия окунулась в неведомое – и отрезвление это после относительно мягких последних лет царствования Екатерины было весьма неприятным и никем не ожидавшимся. Буквально через пару недель после ноябрьских событий приход нового императора отразился и в судьбе Кашиных, причем самым печальным образом. Будучи удостоенным аудиенции самого всесильного Аракчеева, фон Лампе неожиданно получил столь жестокий разнос за запущенные, находившиеся в ведении его, дела, что, не перенеся начальственного крика – это после стольких лет беспорочной государственной службы! – прямо у себя в кабинете и скончался апоплексическим ударом. Говаривали, что вовремя – а не то быть бы ему под следствием за растраты!
Ксения Филипповна была не то чтобы слишком уж опечалена этим событием: в душе она не могла простить отцу разлуки с маленьким Мотей, да и отношения их в последнее время все более напоминали вынужденную привычку, когда здороваться – обязательно, бывать друг у друга в гостях – нужно непременно, а уж слушать, не перебивая, его все более долгие с возрастом разглагольствования и нотации – дочерний долг. К тому же, надобно сказать, основной наследницей всех капиталов была именно она: племяннику Борису была отписана всего лишь какая-то захудалая деревенька с пятьюдесятью душами где-то под Ельцом – шептались, будто последнего просто перекосило от такого известия, он-то ожидал от дядюшки гораздо большего! Впрочем, когда разобрались с истинным положением дел, выяснилось, что сумма, унаследованная Ксенией Филипповной от фон Лампе, вовсе не так уж огромна, а после уплаты всех долгов, на которые Филипп Семенович оказался изумительно состоятелен, ибо никаких потачек кредиторам делать издавна не привык, вообще превратилась в жалкенькую какую-то сумму с четырьмя нулями! Правда, продажа собственного дома покойного на Фонтанке несколько подсластила горечь сей пилюли, но долго еще княгине казалось, что ее непременно в чем-то надули, и надули ой как сильно! За четыре десятка лет привыкнув к мысли, что фон Лампе – влиятельнейший и могущественнейший вельможа, одним движением бровей могший вершить такие дела, на решение которых у иного ушли бы годы и многие тысячи капитала, и что вот теперь он оставил ее почти нищей?.. – с этим она не могла примириться, и даже обращалась к некоему опытнейшему в известных кругах крючкотвору г-ну Мальцеву: дескать, я – женщина неопытная, муж – и вовсе… хм-хм… нету ли тут где обману какого? Неизвестно, на какую сумму Мальцев ободрал бедную княгиню, но ответ его был неутешителен: простите великодушно, но дело ваше – чистое, все выполнено согласно духу и букве закона! – и пальцами по столу этак пошерудил, мол, я свою работу выполнил, извольте расчетик-с…
Князь никакого участия в переговорных делах не принимал, даже на похоронах появился как-то мельком, вроде нечаянно, поскорбил несколько минут для приличия и, по обыкновению, испарился. Факт этот был немедленно зафиксирован наблюдательными гостями и лишь подтвердил давно витавшие слухи о, скажем так, не совсем удовлетворительном психическом здоровье Ильи Петровича.
Год этот, надобно заметить, уходом фон Лампе не ограничился – видать, Богу так было угодно! – и уже в декабре, под Рождество, старший сын Кашиных Всеволод, сильно простудившись на прогулке, захворал горячкою, да и быстро – буквально, в несколько дней – сгорел… Горе обоих родителей мне даже описать затруднительно! Признаться, несмотря на свое философское отношение к подобным происшествиям, о котором уже упоминалось несколько выше, я был потрясен несправедливостью божественного провидения: ладно, императрица – пожила, поцарствовала с свое! ладно, Филипп Семенович – уж ему-то трудно упрекнуть судьбу в малости отпущенного срока… Но - Всеволод!? Пусть – вялый, аморфный, пусть – без интереса к жизни, но ведь кроха совсем!... И что бы, спрашивается, ему не жить? Ведь живут же – я сам видел таких! – немолодые уже человеческие особи со скептическими гримасами на пожухлых лицах, с потухшими, как начадившие уголья, глазами, без каких-либо желаний и мечтаний… - так, существуют, не более, а зачем, для каких таких целей – никому не ведомо, даже им самим! Ну-с, так вот, с похорон Всеволода Ильича и началось медленное угасание кашинского дома. Собственно, теперь, когда я достаточно подробно описал начальную историю так, как я ее видел или слышал, обобщив всё, задаюсь – прежде всего, адресуясь к самому себе – вопросом: если в 1796-м году началось угасание, а был ли расцвет? В таком случае, может быть расцветом были годы неуемной молодости Ильи Петровича, всегда жившего как умел, без оглядки на других и даже, в некотором роде, бывшего этаким комическим оппозиционером к правящим кругам? А, может, расцветом был тот момент, когда он, глядя на профиль Ксении Филипповны, плачущей с досады у его окна, внезапно почувствовал к ней некое чувство, коего раньше ни к кому и никогда не испытывал? Или, когда он целовал в попку отчаянно голосящего Всеволода Ильича? Право, я затруднюсь с определением, верно, и князю, и княгине было виднее… Только одно могу сказать наверняка – более таких ярких, самобытных, по-своему, моментов в их совместной истории больше не было, как не было у них больше и самой совместной истории! После похорон общение супругов и вовсе свелось на «нет». В заметно как-то опустевшем, притихшем доме, сразу ставшем огромным и гулким, они перестали встречаться вовсе, даже пищу отныне принимая каждый в своих комнатах. Не поверите, я, неизбежно принужденный находиться в своей клетке в гостиной, даже порою начинал скучать по обоим, ибо в лучшем случае пару раз в день видел лицо то Кирилыча, то другого какого дворового, дающего мне корм и воду, либо прибирающего в клетке. Погруженный в гробовое почти молчание, я начал с наслажденьем улавливать любые звуки, доносящиеся до меня – будь то цоканье подков на набережной Мойки, или шаркающие чьи-то шаги в коридоре, или стариковский кашель откуда-то из людской… Мне, привыкшему к бурлескной, почти фарсовой сущности жизни в доме Ильи Петровича, было странно и, я бы сказал, неуютно окунуться вдруг в атмосферу родовой усыпальницы, где чириканье чудом залетевшего воробья – событие! И то сказать: ссорились, сходились, жили – по-всякому, иной раз - комично, но – жили! – а тут – на тебе!.. Однажды, впрочем, они вдвоем, как совершенно малознакомые люди, волею принуждения лишь объединенные некоей миссией, побывали в Корпусе у Матвея, где и сообщили мальчику о смерти старшего брата. Известие это Мотя воспринял со стойкостью взрослого, лишь единожды шмыгнув носом и подозрительно поглядывая на странноватую кривую улыбку Ильи Петровича. В оправдание такой необычайной черствости в столь нежном возрасте могу заметить, что дело тут, по всей вероятности, было не в ущербных душевных качествах княжича, а в том, что именно в эти годы натуре человеческой свойственна особая эластичность, с которою она воспринимает окружающие обстоятельства и приспосабливается к ним. Рано разлученные с родными, маленькие солдаты учатся извлекать крохи доброты и нежности из того хорошего, что их окружает: из заботливости офицера-воспитателя, из расположения старших товарищей, из дружбы сверстников, из скупой похвалы начальства… Отныне и на долгие годы теперь все это - их семья. Думаю, именно так надо трактовать удивительную стойкость Моти. Ксению же Филипповну, ожидавшую слез и рыданий, и заранее готовившуюся к тому, чтобы самой не разреветься в очередной раз, стоицизм сына неприятно поразил, и уже в экипаже, обращаясь больше к самой себе, она произнесла, пораженная неприятным открытием: «У меня нет больше детей! У меня нет больше отца! Мужа - нет тоже! Господи – у меня никого больше нет! Одна, совсем одна…» Обнаруженный родственный вакуум настолько потряс ее, что эту фразу она отныне повторяла по десятку раз в день, повторяла самой себе, как заклинание неизвестно от чего, повторяла редким гостям, зашедшим проведать несчастную женщину, повторяла даже мне, глядя сквозь прутья клетки невидящим затуманенным взором. Я, правда, так истосковался по общению, что и этот грустный моноложец выслушивал с наслаждением, придавая себе как можно более участливый вид и хохлясь.
По весне княгиня вызвала к себе Кирилыча и распорядилась собирать барина в Медынское. На вопрос – когда ждать ее саму– отвечала кратко и сухо: не ждать вовсе, а князю по осени домой не приезжать, а оставаться зимовать там же. «Как – зимовать?» - озадаченно раскрыл рот Кирилыч, решив, что, видно, по старости ослышался. «Что же тут непонятного?» - в раздражении бросила Ксения Филипповна. – «Чай – не в чистом поле, дом – теплый, проживете…» Не знаю уж, как это известие воспринял Илья Петрович, но внешне, во всяком случае, он это никак не проявил, ветерком пронесясь из комнат по гостиной все с тою же виноватою улыбкой и чуть наклоненной к плечу рано заплешивевшей головой. Только скрипнула парадная дверь, да подошедшая к окну княгиня, глядя на отъезжающий экипаж, украдкой перекрестила его и звучно высморкалась в надушенный кружевной платочек – и всё! Словно и не было никогда в доме на Мойке счастья, любви и всего того, что делает любую человеческую судьбу удавшейся или завидной…
Засим и я, поразмыслив, завершаю первую часть своих дневников, чтобы начать сызнова, но уже с совсем другого времени, когда затихший, как старый, отслуживший уже свое, пес, кашинский дом вновь наполнился голосами и иными чьими-то судьбами. Правда, как нескоро еще это случится, и, увы, не я уже буду свидетелем тому! Век осьмнадцатый, как писали тогда, подходил к завершению, навсегда унося с собою имена и деяния, кровь и слезы, уступая место веку будущему, в котором, как свойственно полагать наивному человечеству, наверняка все будет иначе, лучше, наверняка скромная толика счастья, украдкой в гомеопатических пропорциях дозировавшаяся на каждого, будет больше, и все заживут какой-то удивительной, почти сказочной жизнью, какая бывает только в мечтах и во сне…
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Всё сколь-нибудь занимательное на канале можно сыскать в иллюстрированном каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу
