У бабушки была тетрадка. Зеленая, клеёнчатая тетерадь в 60 листов, куда она переписывала что-то из большой старой книги убористым ровным почерком. Тетрадь она убирала потом в выдвижной ящик шкафа, а книгу прятала ещё надежнее — в стопку пахучего хрустящего постельного белья. В руки их никому не давала. Книга вообще была чужой и её в скором времени надлежало отдать хозяину.
Когда книгу забрали, бабушка стала переписывать из листков с чужим почерком, из вырезок газет и календарных листов. Все листки и вырезки тоже были дадены на время, но тетрадка оставалась бабушкина. Переделает она все домашние дела, накормит скотину да птицу, натрет свои больнице ноги и поясницу пахучей настойкой на одеколоне с гвоздикой и сядет писать, проговаривая себе под нос каждое слово.
Когда писать было нечего, она перечитывала написанное. Шёпотом и благоговейно. Крестилась и меня к себе подзывала:
— Ириша, постой смирно минуточку. — Пошепчет что-то у макушки по тетрадке и меня тоже перекрестит.
— Что ты там всё время пишешь? — спрашивала я, когда стала чуть постарше. Тетрадь для меня была магнитом с тайнами и секретами. В семье никто ничего не писал, только читали (родители — книги, дед — газеты), и тут бабушка вдруг удумала что-то писать. Процесс выглядел сокровенно и притягательно.
— Молитвы.
— А, молитвы?! — повторяла я равнодушным тоном, будто это было чем-то самим собой разумеющимся, чем-то таким, что и спрашивать не имело смысла.
Это был конец 80-х. Воздух полнился предгрозовым волнением, а люди по привычке шепотом обсуждали политику, тайно крестили детей, переписывали друг у друга молитвы и хранили в чуланах бражку на самогон.
Страна диктовала дивные законы: нельзя пить, нельзя знать, нельзя веровать.
Но люди жили свою середину-наполовину грехосвятую жизнь и прятали её подальше в душистые шкафы от чужих глаз и болтливых языков. Тайно что-то переписывали, перепечатывали, переделывали, перегоняли и передавали…
Такая вот пере-жизнь. Всё келейно и в молчании.
И была тишина. Лишь изредка гремело вдалеке пере-менами и пере-дрягами, но тогда мы этого ещё не понимали. Не могли разуметь. Как муравьи не разумеют человека, разрушающего его муравейник, так же и мы не могли объять пониманием надвигающейся катастрофы. Были спокойны и счастливы в своей затаённой простоте.
Я так и подавно была ребенком. Молчали и шикали все, а вожделенная зеленая тетрадка могла молчать и без запретов — ведь тогда я просто не умела читать. Не нужным мне были законы или ограничения: мое ограничение умещалось в отсутствие навыка. Оно было в голове, так что просить тетрадь не имело смысла. Всё равно ничего не пойму.
Однажды, когда я уже подросла до разумности и научилась читать и даже писать, я попросила бабушку дать мне почитать эту тетрадь.
Нет. Не так.
Я попросила дать мне почитать ЭТУ ТЕТРАДЬ.
Такой вот важностью она обладала.
— Ты ничего там не поймешь, — ответила бабушка.
— Тогда, — я набралась смелости, — дай мне в ней что-нибудь написать! Я уже умею писать!
Бабушка подумала и… разрешила.
— Хорошо, — сказала она, — напиши там молитвы.
Как же я могла не согласиться?
Я знала только «Отче наш». Выучила её с бабушкой давно ещё на слух. Мало чего в ней понимала, но знала.
— Вот, — ответила бабуля. — «Отче наш» и запиши.
А потом подумала и добавила:
— И ещё одну запиши. Я тебе её продиктую.
И продиктовала.
Молитвы эти две мне разрешено было написать в самом конце тетради, на двух последних листочках. Это чтобы не тратит основной объем писчего пространства. Мало ли что? Испорчу ещё или порву, а в самом конце вроде как и не жалко.
Но я не испортила. Я очень старалась. Выводила каждую буковку, каждую строчку. Кое-где перестаралась даже.
На днях эта тетрадь неожиданно вернулась ко мне. Через много-много лет. Я никогда не забывала о ней и всегда знала, что когда-нибудь этот день настанет.
И вот она у меня. Я глажу её шершавую, клеенчатую поверхность и чуть не плачу от воспоминаний.
От бабушки почти ничего не осталось. А эта тетрадь — будто ниточка в прошлое. Вот бабуля пишет в ней свои молитвы, а я стою рядом и ничего не понимаю. Тут я моргаю и вот я, уже сорокалетняя, держу тетрадь в руках и глажу её зеленую поверхность, а потом открываю две последние страницы и проваливаюсь в кротовую дыру своей памяти.
- Напиши только молитвы, — говорит мне память бабушкиным голосом. И я пишу…
Я тогда записала «Отче наш» и «Богородица Дева радуйся». «Богородицу» я совсем не знала, а «Отче наш», как оказалось, тоже плохо. В тексте полно забавных ошибок и описок из-за моих детских слуховых иллюзий. «Хлеб наш насущный» превратился в хлеб «насучный», а фраза «во искушение» вдруг стала «в своё искушение».
Последнее — это вообще предмет когнитивного диссонанса в моей голове на долгие года. До того, как появился интернет, я действительно думала, что в молитве говорится «не введи нас в свое искушение». И я искренне не могла понять, как Бог может искушать. Что за хитрость такая жестокая: ввести в искушение, а потом наказать?
У кого-то спросить я не догадалась и лишь со временем, уже в институте я встретила в книге её английский вариант. Я училась на инфаке и книги мы читали в оригинале. «Lead us NOT into temptation”, — говорил герой книги. И тут я задумалась и пошла искать.
Вот как, оказывается, бывает. Не верь тому, что ты якобы знаешь.
На фото — там самая тетрадь и листы с моими молитвами про «насучный» хлеб и Богородицу, которая родилАСЬ, а не родиЛА. Ну и про искушение, конечно же.
Забавно, но до слёз мило.
На фото мои бабушка, дедушка и прабабушка.