Из воспоминаний старого сапёра 5-го понтонного батальона Александра Карловича Детенгофа
Природа наделила полковника Александра Васильевича Мельникова не особенно привлекательной наружностью. Он маленького роста, и его коротенькие ножки неуклюже приставлены к довольно солидному брюшку. Но неказистая внешность, отступая на задний план, совершенно стушевывалась в нем перед явно выступавшей вперёд красотой души.
Не помню, когда и при каких обстоятельствах я встретился с Мельниковым, но помню хорошо, что с первых же дней нашего знакомства мы почувствовали друг к другу взаимное тяготение, как люди, у которых оказалось много сходных взглядов и убеждений, общих привычек и наклонностей.
Наблюдая отношение Мельникова к подчиненным, беспрестанно слыша от последних, как "им хорошо и привольно живется под начальством добрейшего Александра Васильевича", невольно сравнивая командира 5-го понтонного батальона с командирами других частей 3-й сапёрной бригады, я вполне позавидовал своим сотоварищам-понтонёрам и почувствовал горячее желание попасть в число таких же, как они счастливцев, тем более, что мой командир 5-го сапёрного батальона, полковник Волькенштейн, отличался неровным характером.
Служить у такого несносного командира, да еще в должности адъютанта, было тяжело, в особенности мне, не обладающему способностью угождать и заискивать. Я, без всякого стеснения, прямо обратился к Мельникову с просьбой, принять меня в его батальон. Он выразил полную готовность, наговорил мне много любезностей, но в заключение заметил, что перевод зависит не от него.
- Не от вас? - спросил я с удивлением, - а от кого же?
- От подчиненных мне офицеров. У меня на этот счет правило, которого я строго придерживаюсь: никогда не навязывать им такого товарища-сослуживца, которого они, почему-либо, не желают иметь в своей компании. Вот почему я всегда представляю этот вопрос на их полное усмотрение.
- В таком случае я убедительно прошу вас, г. полковник, спросить гг. офицеров вашего батальона, желают ли они принять меня в свою семью?
- Хорошо, я спрошу их при первом удобном случае и, со своей стороны, сделаю все от меня зависящее, чтобы устроить этот обоюдно желаемый перевод.
В самом непродолжительном времени Мельников письменно уведомил меня о согласии офицеров на мой перевод; я тотчас же подал своему командиру рапорт, по поводу которого Волькенштейн, точно истеричная женщина, устроил мне сцену, осыпал градом упреков за мою "черную неблагодарность", но, в конце концов, великодушно согласился на мой перевод и приказал написать благоприятный отзыв.
Не прошло и двух недель, как в одно прекрасное утро, я развернул приказ по 3 сапёрной бригаде и, с восторгом, прочел о своем прикомандировании к 5-му понтонному батальону. В высшей степени довольный, что все окончилось благополучно, я, не откладывая в долгий ящик, облачился в полную парадную форму и отравился на дачу Мельникова представиться своему новому командиру.
Мельников, ласково попеняв мне за то, что я явился в парадной форме, принял меня радушно и приветливо, угостил завтраком, во время которого мы весело и оживленно беседовали о разных разностях, и, в заключении, отпуская домой, просил не обращаться к нему официально: "господин полковник", а просто называть его по имени и отчеству, как это делают все другие.
Я начал свою службу в 5-м понтонном батальоне тем, что за отсутствием адъютанта временно исполнял его обязанность. Нам, с детских лет на школьной скамье, постоянно твердили, что послушание и беспрекословное исполнение своих обязанностей - основа дисциплины и азбука военной службы: "Чтобы повелевать и командовать, нужно уметь повиноваться". Между тем справедливость требует сказать, что Александр Васильевич Мельников, совсем не оправдал прописной истины.
Всех начальников, в смысле деятельности на театре военных действий, можно разделить на две категории: одни, усердствуя в мирное время, зорко следят за всеми мелочами, строго взыскивают за малейшие упущения по службе, изучив вкусы своих ближайших начальников, всячески стараются им угодить, на инспекторских смотрах и парадах представляют свою часть в образцовом порядке; зато во время войны эти, якобы примерные, командиры оказываются далеко не на высоте своего назначения.
Совсем в другом роде командиры второй категории. Пока суровой бог войны не требует от них никаких жертв, они относятся к своим обязанностям довольно небрежно, ни в какие мелочи не входят, словом несут службу без особенного усердия, чтобы не сказать более. Но стоит возгореться войне, чтобы эти "апатичные" на вид начальники сбросили свою сонливость и превратились в деятельных, толковых и храбрых героев.
Мельников принадлежал к числу этих командиров второй категории. В управление своей части он мало входил, предоставляя все дело своим помощникам, т. е. ротным командирам. Но вот Мельников назначает батальонное ученье, и уже по одному тому, как он смотрит, объезжает свой батальон и здоровается с нижними чинами, можно заключить, что в этом маленьком командире бьется военная жилка.
Мельников не занимался ружейными приемами и шагистикой, как это обыкновенно делали и любили его сотоварищи, а, составив себе известный план, устраивал нечто вроде сражений и примерного взятия неприятельских укреплений. Для этого он выстраивал батальон в боевом порядке, высылал вперед стрелковую цепь и осторожно наступал к намеченному в его воображении неприятелю.
Я как живого вижу перед собой моего командира, который, шпоря лошадь своими коротенькими ножками, отдает приказ к наступлению, сам ведет батальон в атаку и, страшно волнуясь, точно нам, в самом деле, угрожает сильный враг, кричит, подскакивая к цепи: "Александр Карлович, Александр Карлович! дайте впереди идущему перед вами хорошего тумака: он, каналья, совсем заснул. Обходи, обходи неприятеля... Так, так! Баа-тальон на руу-ку! Ураа!
Солдаты овладевают курганом, а Мельников, довольный победой, дает отбой, благодарит "молодцов-ребят", сняв фуражку, вытирает струящийся по всему лицу пот и с наслаждением закуривает сигаретку.
В силу такого непреложного правила Мельникова любили нижние чины и подчиненные ему господа офицеры; первые за то, что он, не лишая солдат положенного им от казны, обращался с ними удивительно просто, ласково и заботливо; вторые за то, что Мельников, собственно говоря, не был нашим начальником, а старшим между равными, товарищем, всегда готовым оказать нам возможное содействие и защищавшим нас даже тогда, когда кто-нибудь умышленно, в шутку отзывался о нас с неодобрительной стороны.
Как-то раз командующий войсками киевского военного округа генерал-адъютант Дрентельн (кстати сказать, обладавший непомерно большим животом) стоял на бригадном плацу, окруженный начальствующими лицами, в числе которых находился и Мельников. В это время проходил мимо один из служивших в 5-м понтонном батальоне худой и бледный офицер, при виде которого Дрентельн заметил:
"Ну, скажите, пожалуйста, что может быть хорошего и путного в этой высокой, донкихотской фигуре? То ли дело я!". И генерал указал пальцем на свою тучную фигуру. Хотя для всех было ясно, что его превосходительство изволит шутить и милостиво иронизировать, тем не менее Мельников принял эти слова всерьёз и поспешил возразить.
- Никак нет, ваше превосходительство, это прекрасный и способный офицер.
- Ну, еще бы, - отвечал Дрентельн с презрительной гримасой; - я знаю, что у вас полковник, все офицеры прекрасны.
- Совершенно верно, ваше превосходительство, у меня плохих офицеров нет: все отличные.
Так заступался за нас добрейший командир. Немудрено, что мы платили за это безграничной преданностью и глубоким уважением.
Большой домосед, любитель чтения и покоя, Мельников решительно нигде и ни у кого не бывал, но очень любил, когда мы офицеры от времени до времени навещали его по вечерам. Летом, во время лагерного сбора, эти визиты не представляли ни малейшего затруднения (мы ими редко и пользовались); но зимой, а в особенности в глухую, ненастную осень, они составляли некоторый подвиг, во всяком случае, событие, сопряженное с большими неудобствами.
Представьте себе, читатель, большое, грязное, вонючее местечко (Ржищев), в котором, за исключением 2-3-х грамотных лиц, нет никакого общества, никаких развлечений, а есть только жалкие лавчонки, липкая, невылазная грязь и тьма кромешная, т. е. беспросветный мрак, в буквальном смысла слова.
Я говорю в настоящем (до 1873 г.), а не в прошедшем времени, потому что местечко Ржищев и до сих пор ничуть не изменилось к лучшему, доказательством чего служит то, что, посетив Ржищев в позапрошлом году, я завяз на том же самом месте, в той же самой рытвине, которая красовалась 35 лет тому назад.
Можно себе представить, как нам молодым офицерам было весело и приятно в таком местечке! Единственное удовольствие, какое мы могли себе доставить, - это провести вечер у своего командира. Но каким образом добраться до квартиры Мельникова, когда никаких перевозочных средств и в помине нет, а совершать путешествие по образу пешего хождения, значит рисковать своей шеей, глазами, в лучшем случае завязнуть в липкой, выше колену вонючей грязи?
После всестороннего обсуждения этого вопроса мы остановились на мысли о переодевании и совершали путешествие таким образом: облачившись в большие охотничьи сапоги, взяв с собой, завернутую в бумагу, другую пару сапогу вооружившись длинными палками и ночными фонарями, осторожно ощупывая почву, чтобы не попасть в яму, мы брели гуськом по местечку (месили тесто), ворча и проклиная наши милые российские порядки...
В передней Мельникова происходило переодеванье: денщики стаскивали с нас залепленные грязью сапоги, и мы одевали чистые. Зато переступив порог Мельниковской квартиры, в приятном обществе радушного хозяина и его гостеприимной жены, мы забывали наши невзгоды, чувствовали себя привольно, как у себя дома, и проводили время так приятно, весело и непринужденно, что не хотелось уходить домой.
Наше времяпровождение не было секретом для высшего начальства. Люди, обладавшие полицейской способностью подслушивать и доносить, сообщали тем, которые любят и поощряют наушничество, не только о том, что мы говорили и делали, но и о том, чего мы не говорили и не делали.
Нам, в свою очередь, было хорошо известно, что командующий войсками "наматывает все эти сведения на ус", относится к нам понтонёрам крайне неодобрительно и, не придавая севастопольским заслугам Мельникова серьёзного значения, считает его очень плохим командиром, главным образом за то, что он слишком слаб, не умеет держать свою часть в руках и фамильярничает с господами офицерами.
В чем заключались боевые заслуги и военные отличия самого Дрентельна, чем он выделялся среди других генералов, этого никто из нас не знал и не слышал; но всему Киеву, даже больше, всему Юго-Западному краю и войскам киевского военного округа было хорошо известно, как генерал-губернатор Дрентельн смотрит на взаимные отношения начальников и подчиненных.
Этот в высшей степени своеобразный, чтобы не сказать более, взгляд генерал-адъютант Дрентельн открыто высказал по поводу вызвавшего большой шум дело поручика Гужвы, который предан был киевскому военно-окружному суду за оскорбление действием своего командира (здесь находясь на гауптвахте, поручик не встал при его появлении в комнате, где был заключен обвиняемый).
- Не знаю, кричал Дрентельн, - чему вас обучали в Военно-юридической Академии; но я вижу, что она внушила вам донельзя дикие и несообразные понятия о военной дисциплине. По-вашему выходит, что бывают такие моменты, когда начальник перестает быть начальником. А я вам говорю, что таких моментов никогда не было, нет и быть не может!
Я, например, ваш начальник на улице, на гулянье, в общественных собраниях, в частном доме, в бане, словом, везде и всюду, даже мертвый, в гробу, я не перестаю быть вашим начальником до тех пор, пока вы не зароете мой труп в землю и не разойдетесь.
Эта поразительная по своей беззастенчивой откровенности речь грозного начальника быстро разнеслась по всему Юго-Западному краю, вызвала много злых, метких и ядовитых острот по адресу Дрентельна и сделала его имя очень известным, даже, можно сказать, знаменитым.
Теперь предоставляю читателю сообразить, что должны были испытывать мы нелюбимые Дрентельном понтонёры, в особенности наш добрейший командир Мельников, когда до нас дошло известие, что командующий войсками едет пароходом в Ржищев (дело было раннею весною), чтобы произвести смотр 5-му понтонному батальону.
Переполошившись, мы, разумеется, принялись усердно готовиться к предстоящему смотру, старательно внушали солдатам всё, что обыкновенно полагается внушать в таких случаях, и со страхом ожидали грозного начальника.
Продолжение следует
Другие публикации:
- Мы, итальянцы, решительно отказались штурмовать 4-й бастион (Из рассказа Н. П. Хитрово о А. В. Мельникове)