Переночевав по старой памяти у Петровича, совсем не удивившегося её появлению, на следующий день Нина разыскала участкового Чудова, спросила, что теперь делать, а тот сразу отослал к майору, пошутив при этом:
– Молодец, что быстро объявилась... Раньше сядешь, раньше выйдешь...
Нина в этот момент была готова задушить участкового, но лишь пренебрежительно фыркнула:
– Ну и шуточки у тебя, лейтенант! – и плюнула в его сторону.
Вы читаете продолжение. Начало здесь
Делать нечего: отправилась к майору, как к старому знакомому шла. Но того не оказалось на месте. Подождала-подождала, проболталась в управлении до конца рабочего дня и пошла назад, проситься на ночлег к Петровичу. Думала, не сразу пустит, заартачится, напомнит разговор с участковым месячной давности, но неожиданно он смиловался, даже заулыбался, когда Нина попросила:
– Петрович, самый последний разик. С завтрашнего дня на новое место переезжаю, уж и паспорт на прописку отдала.
– Уж кого-кого, а тебя-то как не пустить по старой памяти. Я ведь в больницу позавчера ходил, там сказали, что выписалась, к матери уехала... Где теперь жить-то будешь?
– В Приокском. На Октябрьской улице комнату присмотрела, – соврала Нина.
– Эх, в какую даль забралась! Поближе-то не было?
– Не получилось поближе.
Старик поворчал-поворчал неизвестно на кого и успокоился, начал греметь в кухне посудой, а потом позвал ужинать, но Нина постеснялась и отказалась, не желая излишних расспросов, и поужинала, только когда хозяин отправился спать. Попила чаю с бубликом, а потом долго не могла заснуть, представляя, о чём завтра будет говорить с майором, думала о том, что ждёт её, и мысли не вызывали почти никаких эмоций, словно думала не о себе, а о случайном малознакомом и несимпатичном человеке. Перескакивая в мыслях, вспомнила о хозяине квартиры, ловила себя на каверзной мыслишке, что все последние шесть или семь лет, пока квартировала у Петровича, точно так же думала о нём, никогда не обременяя себя желанием узнать его судьбу, душевно расположиться к одинокому человеку, всегда казавшемуся сухим и чёрствым. Поэтому, наверное, и в душу не лезла. Знала только, что жена у него давно умерла, а сына-офицера служба носит по всей стране, и только один-единственный раз за эти годы он заезжал к отцу на несколько дней по пути из Крыма, где отдыхал с семьёй.
За мыслями она не заметила, как заснула, а проснулась от лёгкого стука в дверь. Зная, что стучит Петрович, всё-таки тревожно спросила:
– Кто там?
– Это я, Нин, – раздался голос хозяина. – Вставай, пора, поговорить надо.
Сразу вспомнив, куда ей сегодня надо идти, она быстро собралась, а когда вышла в прихожую, то Петрович хлопотал в кухне и позвал:
– Умывайся и завтракать садись. Уж сегодня не отвертишься!
– Чего это с тобой, Алексей Петрович?! – удивилась Нина, не ожидая от хозяина такого благодушия, прежде не часто замечаемого.
Он ничего не ответил, а когда она умылась и привела себя в порядок, позвал повторно:
– Поторопись, а то яичница остывает...
Нина прошла в кухню и удивлённо посмотрела на хозяина.
– Поговорить хотел, – ответил он на её немой вопрос.
– О чём?
– О тебе, о себе – обо всём... Надо бы, конечно, раньше, да тебя не было. А теперь в самый раз... Вот ты собралась уходить, а может, передумаешь и останешься?!
– Так ведь участковый, помнишь, что говорил?
– Как не помнить, но его слова мне указ, только пока ты жила на квартире, а если будешь жить у меня постоянно, то нам никакой участковый не страшен!
– Как это постоянно?
– Вот так... Возьмёшь надо мной опеку по старости и пропишешься.
– Погоди, Петрович... Ведь у тебя сын есть, скоро на пенсию выйдет. Вот и зови его к себе, чтобы не мотался по гарнизонам.
– Тоже так думал, да только две недели назад он письмо прислал, пишет, что в Хабаровске ему квартиру дали. Так что теперь он для меня отрезанный ломоть. Поэтому хоть тебе доброе дело сделаю. А то помру, и квартира государству отойдёт. Квартирка хотя и неказистая, а всё-таки двухкомнатная. Так что решайся, пока я добрый! – улыбнулся хозяин и выжидающе посмотрел на Нину.
А она от его слов не знала, что и сказать – волнение не давало говорить. Да ещё слезы начали душить. И не оттого, что вдруг появилась возможность стать хозяйкой квартиры, а от внимания чужого человека, от его заботы, потому что она уж и не помнила, чтобы кто-нибудь заботился о ней, кроме матери. Всегда все шпыняли, укоряли, совестили и никто никогда не поговорил по-человечески, начиная от первого отчима и заканчивая участковым Чудовым. А теперь вдруг нашёлся человек, от которого совсем не ожидала услышать таких слов и не знала, что сказать ему, чтобы не обидеть отказом, потому что его заманчивое предложение сейчас не для неё. Поэтому и ответила неопределённо, но благодарно:
– Не гони коней, Петрович... Надо всё узнать, а потом уж решить окончательно. А за это время ты, может, и сам десять раз передумаешь... Но в любом случае благодарна. Благодарна настолько, что даже и не представляешь!
– В общем, подумай и дай знать, – вздохнул хозяин.
Нина уходила от него в приподнятом, светлом настроении, хотя совсем не знала и не догадывалась, что её ждало в самом ближайшем будущем, впрочем, и знать не хотела, а настроение было такое, что к милицейскому управлению не шла а, казалось, летела. Даже не охладил угрюмый вид майора, истуканом сидевшего в накуренном кабинете.
– Ну что, оклемалась? – спросил он и пытливо посмотрел в глаза.
– Поправилась... Пришла сдаваться! – игриво ответила Нина, отметив в себе, что совершенно не страшится предстоящих перемен, ещё вчера пугавших неизвестностью.
– А чего такая весёлая?
– Очень люблю милицию и ради неё готова на любые подвиги!
– Перестань тренькать... Тут не балаган. Ещё раз напомню, что по твоей статье тебе светит два года, но мы предлагаем иной вариант: хорошо поработать на нас годик и опять заниматься чем душе угодно.
– Что значит «хорошо поработать»?
– А то, что рабочий день не нормирован, приказы не обсуждать, не симулировать...
– А если вдруг помирать соберусь?
– Это не возбраняется – претензий не будет, – улыбнулся майор. – Хотя такие весёлые люди, как ты, до ста лет живут. У таких всё играючи и легко получается... Ладно, долго разговаривать некогда. Иди сейчас в отдел кадров, а потом в следственном отделе тебе всё объяснят.
После подробных объяснений «следаков» Нина более года моталась по следственным изоляторам области в качестве «наседки», выпытывая и запоминая, о чём говорят подследственные. Опротивило это всё до невозможности. В середине мая, когда по её подсчетам оставалось съездить в две-три командировки, она зашла к майору-куратору по личному вопросу, решила напомнить о прошлогоднем негласном договоре, срок которого истекал через две недели. Решить-то решила, но как, оказывается, тяжело за себя просить. Хотя даже и не просить пока, а всего лишь напомнить, но и напомнить оказалось невыносимо тяжко. Всё-таки переломила себя, но в кабинете замялась, потому что за полчаса до этого была у майора, решая оперативные вопросы, и теперь не знала с чего начать разговор.
– Ну что ещё – спросил сам майор, не отрываясь от какой-то бумажки.
– Хотела напомнить...
– О чём?
– О прошлогоднем разговоре, когда говорили обо мне... – Чуть-чуть осмелела Нина.
– Каком разговоре?!
– Ну... что мне нужно отработать у вас год... вместо наказания... Год-то заканчивается!
– Вот ты о чём... Ладно, как-нибудь поговорим конкретнее... Вот съездишь в Сасово, и тогда видно будет, а сейчас и времени нет, а главное, начальство в отъезде. А без начальства такой вопрос не решить.
По тону майора, Нина поняла, что он что-то не договаривает, и в ней поселилось сомнение. Или это показалось? Ведь он прямо сказал, что начальства нет, а без начальства кто же, действительно, возьмёт на себя смелость решать то, что не имеет права решать. Ведь это служба, субординация, и без неё никуда не денешься, и обижаться на майора не след: ведь он тоже человек подневольный.
Нина думала так и эдак, но всё равно не могла изжить в себе тревожное ожидание, с каждым днём усиливавшееся. Может, из-за этого ожидания, не справившись с нервами, подралась в сасовском изоляторе, когда не хватило сил терпеть сальные ужимки сопливой мордовки, попавшей в изолятор за попрошайничество, и возвращалась в Рязань в тёмных очках, чтобы скрыть синяк под глазом. И постоянно думала об этом синяке, словно это был первый синяк в жизни, хотя теперь он придавал решимости, являлся доказательством её горькой и невыносимой жизни. Поэтому Нина в управлении сняла очки, чтобы все видели её лицо, видели, что она не заслуживает этого, а если когда-то и заслуживала, то теперь пришло время пересмотреть взгляды на отношение к ней, как личности, тем более что в её «дембельском» календаре осталось всего восемь не зачеркнутых дней.
Об этом и сказала майору, что, мол, как договаривались, осталась неделя – и она потом вольна поступать, как ей вздумается. Он же, услышав её дерзкие слова, даже, как показалось Нине, смутился, отвёл взгляд, словно стеснялся смотреть на её синяк, и, рассматривая что-то за окном, через силу попросил:
– Нин, не гони коней... У руководства был разговор. Тебя хвалили и просили ещё два-три месяца поработать... Теперь, как говорится, не в службу, а в дружбу. Ведь тоже должна понять нас: наступает время отпусков, людей, как всегда летом, не хватает.
– У вас их никогда не хватает.
– Тем более...
– Но вы же обещали, а если не выполняете обещания, то я вам более не верю... Обманув один раз, вы обманете ещё, и ещё – до бесконечности. Ведь знаете, что я у вас на крючке, и теперь будете постоянно использовать меня. А я не хочу работать там, где сейчас работаю. Не хочу! Понимаете?
– Ладно... Не кричи, Савина! Съездишь в Михайлов и потом поговорим окончательно.
– Правда?
– Правда, правда... Не веришь, что ли?
‒ Верю, хотя «Правду» можно и в киоске купить… За три копейки…
Майор грозно посмотрел на неё и ничего более не сказал.
И всё-таки Нина не поверила ему, потому что последние слова он сказал таким поганым тоном, что сразу стало ясно: сказал, чтобы отделаться, оттянуть разговор, а за это время что-нибудь придумать и решить, как обвести вокруг пальца. Или, может, они давно всё решили и теперь лишь тянут время. А ей эта тягомотина совсем не нужна. «Думайте, что хотите, – решила Нина, – но я съезжу последний раз и всё, баста! И делайте потом со мной что угодно!»
Нина уходила из управления раздавленной, почти убитой, ей казалось, что ничего обиднее не слышала за всю жизнь. Пока шла к остановке троллейбуса, вспомнила о Чудове, вспомнила, как он пил её портвейн, и, вспомнив, всё-таки решила найти его, посоветоваться как ей быть. Зашла в отделение и увидела фотографию лейтенанта Чудова в чёрной рамке. Расспросила дежурного, а тот нехотя сообщил, что Чудова вчера похоронили, а погиб он при исполнении от рук беглых солдат... И ничего более Нина не стала расспрашивать, ушла из отделения совсем раздавленная, хотя, будь Чудов жив, как теперь понимала, ничего конкретного от него не добилась бы, но всё равно смерть знакомого человека впилась занозой в сердце, даже показалось, что оно непривычно заныло и нестерпимо захотелось расплакаться и плакать долго-долго.
Все последующие дни, постоянно вспоминая Чудова, она жила механически, в ожидании чего-то особенного, и не знала: плохого или хорошего. И это непонятное ожидание растянулось до конца командировки. И только когда вышла из автобуса, прибывшего на Мервинский автовокзал из города Михайлова, её чувства обострились. Он вдруг почувствовала, что наступила та самая минута, когда должна решиться судьба, и она не могла более оттягивать эту минуту – с автовокзала сразу поехала в управление, поднялась к своему майору, переступив порог кабинета и положив на стол командировочное удостоверение, упрямо сказала, назвав майора по имени-отчеству, хотя почти никогда не величала:
– Здравствуйте, Виталий Олегович! Пришла за расчётом...
Тот ответил не сразу, а прежде достал из стола расчёску, причесал не по-милицейски длинные прямые волосы и вздохнул, убирая расчёску:
– Опять за своё, Савина... Ведь договорились, что поработаешь до осени... Что, сто раз об одном и том же будем талдычить?!
Нина могла многое наговорить прилизанному майору, но сейчас и единого слова не хотелось на него тратить... Чувствуя, как подступают слёзы, она, чтобы не показать их, молча повернулась, выскочила из кабинета, сбежала по лестнице на первый этаж, проскользнула мимо дежурного милиционера и только в ближайшем сквере дала себе волю... Она несколько раз поднималась со скамейки, но через несколько шагов слёзы опять заливали лицо, и она возвращалась, закрывшись руками, ревела и ревела... Так окончательно и не успокоившись, побрела к троллейбусу, по пути зашла в винный магазин, у которого колготились в очереди озлобленные мужики, по старой памяти зашла с чёрного хода, взяла у грузчиков две бутылки портвейна, заплатив, как за три, и поехала на квартиру. В этот день ей не хотелось никакой еды, она лишь лежала на кровати и глоток за глотком пила кислый портвейн, чувствуя, как всё более и более пьянеет. Она даже забыла разговор с майором, забыла свою обиду и пребывала в опустошённом, но приятном, почти счастливом состоянии, когда не хотелось шевелить ни рукой, ни ногой. Её долгое затворничество показалось подозрительным, и хозяин негромко постучал в дверь, обеспокоено спросив:
– Ты жива?
Она не ответила, затаилась, решив разыграть, а когда вопрос повторился, рассмеялась:
– Жива, жива, куда я денусь.
На какое-то время Нина задремала, а когда очнулась, допила портвейн и вечером поехала на южный железнодорожный вокзал, где купила у цыганок ещё бутылку. В буфете взяла холодных пончиков с повидлом и отправилась в привокзальный сквер, блаженно развалилась на скамейке и, не торопясь потягивая из горлышка вино, заедая пончиками, продолжала находиться в состоянии невесомости, когда не испытывала никаких чувств и не знала: хорошо ли ей в этот час или плохо... Её пытался забрать наряд милиции и отвезти в вытрезвитель, но она назвала фамилию майора из управления, и её оставили. Допив портвейн, Нина заснула на скамье и, пока спала, видела во сне жёлтых цыплят, бегавших вокруг. Она гнала их, но они липли и липли к ней, как к настоящей наседке... Замёрзнув, проснулась Нина ранним утром. Посидела, обжимая на плечах кофту, и пошла искать цыганок. Нашла, разжилась новой бутылкой, отпила немного, потом ещё. Вскоре поднялось солнце, согрело, Нина проспала час или два, а потом до конца дня крутилась около сквера, с кем-то пила пиво, потом водку, потом сама добывала портвейн. Всё это время она всё сильнее погружалась в приятное состояние, и всё сильнее хотела нового ощущения, которое всё более приносило радость, отдаляло от скорбной жизни, словно тело и душу обволакивало непроницаемым коконом, в котором Нина зажила новой жизнью: тихой и спокойной, и очень радовалась, что – наконец-то! – достигла её... Около вокзала она обреталась и день, и два, и три, а на четвёртое раннее утро её нашли на скамейке застывшей. Обнаружил тот самый наряд, который три дня назад отпустил, когда она припугнула Виталием Олеговичем из управления, своим лучшим другом, как она сказала тогда милиционерам.
Окончание здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Пронский Владимир
Главы из первой книги романа "Провинция слёз" читайте здесь
Главы из второй книги романа "Провинция слёз" читайте здесь
Рецензии на роман «Провинция слёз» читайте здесь и здесь Интервью с автором здесь